Глава тридцать первая

(пос. Услаг, 25 августа 1942 г.)

20 августа 1942 года Ставка главного командования финской армии опубликовала следующее официальное сообщение:

«В течение последних недель на восточном фронте в лесной глуши развернулась редкостная война.

Месяц назад противник заслал через глухие необи­таемые места на нашу сторону партизанскую бригаду в составе 700 мужчин и 50 женщин, которые были специ­ально обучены и экипированы для выполнения задания. В задачу бригады входило, между прочим: поджог неко­торых значительных населенных центров, разгром некото­рых главных командных пунктов и разрушение в не­скольких местах одной из железных дорог.

Появление партизанской бригады было все-таки об­наружено при переходе ею линии прикрытия, и боевые дозоры начали сразу следить за ее передвижениями. При достижении противником одного из обширных необитае­мых районов его продвижение было остановлено, и нача­лось неослабеваемое, продолжавшееся до последних дней преследование. Бригада была вынуждена отка­заться от выполнения задания прежде, чем она успела подойти к своей цели, и устремилась обратно на свою сторону, не нанеся ни малейшего вреда нашей стороне.

В мало изученной необитаемой местности, часто во время продолжавшихся много дней подряд проливных дождей и в очень трудных условиях обеспечения, боевые дозоры разгромили стойко и с большим упорством сра­жавшуюся бригаду по частям, а затем, в просторных ле­сах, истребили почти полностью. Только менее 100 чело­век из этого отборного отряда противника спаслись на свою сторону мелкими, рассеянными в бою группами».

В Ставке финского главного командования не люби­ли сухих военных сводок. Говорят, что сам маршал Маннергейм требовал, чтобы сводки были яркими, красочны­ми, эмоционально-насыщенными. Для этой цели при Ставке состояла целая группа талантливых профессио­нальных писателей и публицистов. Они умели, не задевая свойственной финскому народу честности и справедливо­сти, так оформить фронтовое сообщение, что оно не тре­бовало приведения точных цифр. Цифры и факты обла­дают тем свойством, что стоит исказить их один раз, и в дальнейшем никто верить тебе не будет.

Нужного можно достичь и без них — стилевыми при­емами и описательностью сообщения. Стоило батальоны и многочисленные роты, участвовавшие в операции про­тив партизан, заменить безобидным, ни к чему не обязы­вающим понятием «боевые дозоры», как сразу становит­ся ненужным упоминать, что в действие было введено с финской стороны более трех тысяч солдат и офицеров, что в операции участвовали не только пограничные ба­тальоны, но и двенадцатая финская бригада, являвшая­ся стратегическим резервом главного командования на Массльгском направлении, что за ходом операции еже­дневно следил сам маршал Маннергейм. А главное — «боевые дозоры», якобы разгромившие партизанскую бригаду, ненавязчиво возвращали читателя и слушателя к излюбленной формуле финских милитаристов, что «один финский солдат стоит в бою десяти русских». Тем более, что русские сражались «стойко и с большим упорством».

«Боевые дозоры» избавили от необходимости касать­ся в сообщении еще более важного. Кто-кто, а сама Став­ка лучше других знала, что приказ маршала Маннергейма — «принять все необходимые меры к тому, чтобы ни один русский не ушел на свою сторону»,— этот приказ, ради которого в дело были введены десять рот, кавале­рийский эскадрон, несколько отдельных егерских подраз­делений, так и остался невыполненным.

«Редкостная война» против партизанской бригады длилась в паданских, пенингских и воломских лесах це­лый месяц, и с каждым днем она становилась для фин­ского командования делом не только тактического, но и военно-психологического престижа. Может быть, впер­вые так ярко и наглядно финские солдаты и офицеры, участвовавшие в операции, имели возможность на опыте убедиться, что советские партизаны ни в чем не уступа­ют им при действиях в лесных условиях, а своим мужест­вом, выносливостью и неожиданностью маневра не один раз приводили в полное замешательство финскую сторо­ну, имевшую огромное превосходство и в численности, и в вооружении, и в тактических возможностях.

Разбираясь в итогах «редкостной войны», финское командование считало нужным, с одной стороны, ничем не поколебать престижа своего солдата как признанного мастера лесной войны, а с другой — дать понять тому же солдату, что русские партизаны — это умелый, ловкий и находчивый противник, недооценка которого чревата пе­чальными последствиями.

Не случайно через три месяца, 19 ноября 1942 года, Главный штаб финской армии издаст за подписью на­чальника штаба генерал-лейтенанта Туомио секретную инструкцию о тактике борьбы с партизанами, где важное место займет опыт, почерпнутый во время «редкостной войны» в июле — августе 1942 года.

Но ни успокаивающие сводки, ни предостерегающие секретные инструкции так до конца войны и не смогли заглушить у финских солдат постоянного страха перед «партизанской опасностью», которая с каждым месяцем становилась все реальнее и ощутимее.

Днем, когда официальное сообщение финского Глав­ного командования было опубликовано в газетах и пере­дано по радио, партизаны, ничего не зная об этом, дви­гались на восток по нейтральной полосе.

Вместе со штабом бригады шло сто двадцать человек. Кроме того, отдельными маршрутами выходили в свой тыл разведвзвод под командованием Петра Николаева, группы Полевика, Шабалина... У Аристова еще жила надежда, что не погиб, не потерялся в безвестии отряд Попова, что, может быть, укрылся он в глухих местах, переждал, пока противник снимет заслоны, и теперь то­же скрытно продвигается на свою сторону.

Вчера был последний бой. Даже не бой, а короткая стычка. Небольшой отряд финнов поджидал бригаду, лежа в обороне у лесного озера, но как только партиза­ны быстро развернулись и открыли огонь, противник бе­жал, оставив рацию и убитого радиста.

Сегодня уже ясно, что тот бой был последним. Об этом можно было судить по его исходу. Здесь, на нейт­ральной полосе, финны, как видно, окончательно потеря­ли былую самонадеянность, действовали робко, неохотно и с опаской. В том, что дальнейшего преследования не будет, говорил и вчерашний случай с партизаном отряда «Боевые друзья» Иваном Комиссаровым.

Вечером, когда после стычки с противником остано­вились на ночной привал, выяснилось, что нет Ивана Ко­миссарова. Командир взвода Михаил Николаев быстро дозарядил диски своего автомата «Суоми» и, ни слова не говоря, отправился назад по тропе. Проходил час за ча­сом, в отряде уже начали беспокоиться за судьбу самого комвзвода, время близилось к полуночи, и Греков решил­ся наконец доложить о случившемся командованию бри­гады, как неожиданно появились и Николаев, и Комисса­ров. Они еле плелись, в обнимку поддерживая друг дру­га, и уже трудно было понять, кто кому помогает.

Тут-то и выяснилось, что произошло с Комиссаровым.

После отравления сырыми грибами он так и не окреп, шел со взводом из последних сил, никому не жаловался, но быстрые марши, прорывы, переправа и форсирование болота окончательно доконали его. Он начал отставать еще до боя и оказался в лесу один. Он слышал короткую яростную перестрелку, которая стихла так же неожидан­но, как и началась, подумал, что бригада сделала оче­редной рывок и теперь ему уже не догнать ее, и решил выбираться самостоятельно. Родом он был из Сегежи, и начинались уже знакомые ему места. К вечеру вышел на место боя, наткнулся на убитого егеря, но рюкзака при нем уже не было и ничем съестным разживиться не довелось. Решил, пока.не стемнело, подловить в озере хоть несколько окушков, двинулся к берегу — и вовремя: появились финны, и он едва успел затаиться в кустах.

Настороженно озираясь, егеря торопливо положили на носилки убитого, тихо переговариваясь, поискали вокруг еще чего-то и быстро ушли на запад. Было их человек двадцать, и вид у них — не лучше партизанского: одеж­да рваная, лица заросшие, сами злые и понурые. Комис­сарову показалось, что назад они отправились с уста­лым облегчением, шагали и все время оглядывались.

Начало темнеть. Тут и появился Николаев. Сначала Комиссаров услышал далекий голос: «Иван! Ива-ан!» Так могли кричать и финны, отзываться сразу было опасно. Потом он узнал голос Николаева, откликнулся; командир взвода подошел, опустился на землю и минут десять молча сидел, обхватив голову руками...

— Вставай, Иван! Пошли! Тут и идти-то три кило­метра.

Поднялись, прошли метров сто и вновь Комиссаров рухнул в бессилии на землю:

— Не могу! Ты иди, я сам как-нибудь выберусь...

— Ну что ж, вместе погибнем,— сказал Николаев, опускаясь рядом.— Учти, если к утру не догоним брига­ду, вдвоем нам не выйти. Только ты, Иван, одинокий, а у меня — сыновья и жена. Ты виноват перед ними будешь... Вставай, Иван, прошу тебя!

...Все взял на свои плечи Николаев — и винтовку и вещмешок, и самого своего друга не раз подхватывал, когда у того от усталости и голода начинала кружиться голова,— а все ж выбрались, дотянули до привала, и те­перь, можно сказать, Комиссаров будет жить. Утром самолеты сбросили продукты, да и рывков теперь уже не потребуется — финны отстали, а на помощь бригаде спешат пограничники и курсанты спецшколы...

«Спешат...» Подумав об этом, Аристов едко усмех­нулся. Хороша спешка, если ждали их у Елмозера еще в ночь на восемнадцатое, начались третьи сутки, а их все нет и нет. Где они бродят, что могло задержать их? Связь с ними была только через Беломорск, а оттуда все время шлют успокоительные сообщения. Сегодня утром передали, что пограничники совсем рядом, и назначили место встречи с ними на высоте 134,6. Аристов вспом­нил, как он ждал, а потом возмущался и негодовал, ко­гда помощь не пришла к моменту переправы... Теперь, думая об этом в более спокойных условиях, он и сам не знал, как и каким образом пограничники или спецшко­ла смогли бы облегчить положение и уменьшить потерн, если бы вышли к Елмозеру вовремя. Ведь переправоч­ных средств у них нет! Разве что огнем по злосчастному островку?! И все же помощь нужна была — ой, как нуж­на! Хотя бы для большей уверенности, для ощущения, что бригада, припертая к этому несчастному и спаситель­ному озеру, не одинока, и можно действовать с большей осмотрительностью. Может быть, и не было бы обидных последних потерь...

Судя по всему, в Беломорске еще плохо представ­ляют, какой ценой удалось бригаде пробиться на свою сторону. Вчера вечером Аристов попытался дать понять это, и очередную радиограмму закончил фразой: «Шлите продукты на сто двадцать человек». В ответ Вершинин утром запросил: «Сообщите, какими маршрутами выхо­дят остальные?»

«Остальные...» Что он имел в виду? Если отряд По­пова и разведвзвод Николаева, то это еще понятно. Но что можно сообщить о них, если Аристов и сам не знает, где они? Разве Вершинину не известно, что с Поповым нет связи уже две недели? Нет, вероятнее всего Верши­нин предполагал, что через Елмозеро переправлялась не вся бригада, что где-то иными маршрутами выходят дру­гие группы. А может, он думает, что бригада разделилась уже после переправы? Если так, то это наивно.

Запрос по радио, который в другое время и при дру­гих обстоятельствах воспринялся бы как самый обычный и естественный, обидно уколол Аристова, погасил в душе настроение радостной приподнятости, заставил думать, подсчитывать, искать объяснений. Он словно бы напом­нил, что скоро — теперь уже совсем скоро! — ему при­дется составлять письменный рапорт об итогах похода, где понадобится дать точный отчет и о сделанном, и о потерянном...

Ну что ж, если надо, он готов! Блокнот с записями под рукой, и он в состоянии отчитаться не только за каждый день или бой, но и за каждого бойца, кроме про­павших без вести... Они тоже пофамильно значатся в его списках, даже день отмечен, но о них Аристов ничего больше сказать не сможет — тут любой упрек будет справедливым. Конечно, командиры и политруки прошля­пили, растеряли при отходах и прорывах бойцов, не смог­ли держать каждого в поле своего зрения. Да и возмож­но ли это вообще в условиях леса, при ночных маневрах? А что касается восьмидесяти человек, умерших от голо­да, то тут Вершинин пусть сам ищет себе оправданий и объяснений... Если бы тогда, еще месяц назад, бригада получила продукты, то весь поход мог бы сложиться по- иному. Остаются убитые в боях и умершие от ран. Да, их немало! Не считая отряда Попова, в списке погибших числится сто шестьдесят два человека и в списке умер­ших от ран — пятьдесят. Но ведь позади пятьсот верст невыносимо тяжкого пути, тридцать дней постоянного преследования, двадцать шесть больших и малых боев, пять прорывов через вражеские окружения и заслоны! Да, потери горьки и мучительны. Но разве враг не пла­тил свою цену за каждого погибшего партизана? Разве бригада не совершила невозможное, выдержав напор вчетверо, впятеро, а потом и вдесятеро превосходящего противника?! Разве она не осуществила главное — не вы­шла, не пробилась, не преподнесла противнику урок пар­тизанского мужества и беззаветности?! Какие еще нуж­ны оправдания? Да и в чем оправдываться? Уж не в том ли, что вот эти сто девятнадцать — израненных, изголодавшихся, обессилевших — выжили, спаслись, прорва­лись к своим и, не выпуская из рук оружия, еле бредут по нескончаемой лесной тропе!

Если уж нужно писать отчет, что-то объяснять и рас­толковывать, то он, Аристов, напишет его. Напишет ста­рательно и подробно! Но не для каких-то бессмыслен­ных, никому не нужных и унизительных оправданий. А для справедливости, для памяти потомкам, для чести и славы выжившим и павшим... Он будет просить о на­граде каждому участнику этого похода — всем, начиная с покойного, светлой памяти, комбрига Ивана Антонови­ча Григорьева и кончая последним погибшим при форси­ровании болота бойцом. Всем, кто нес нелегкий парти­занский крест терпеливо, мужественно и честно.

Конечно, в своем отчете он не умолчит и об отрица­тельных сторонах, выявившихся в этом походе. Глав­ное — не следует в условиях стабильного фронта захо­дить в глубокий вражеский тыл крупными соединениями, лучше действовать отрядами по 100—150 человек. Те­перь уже ясно, что замысел бригадного похода был серь­езной тактической ошибкой, из которой родились после­дующие лишения и беды.

Но героизм, преданность долгу и стойкость оказались в состоянии исправить даже просчет неопытных штаби­стов.

Под вечер к расположению бригады подошла развед­ка пограничной роты, а получасом позже на лесное озеро опустился санитарный гидроплан.

Это были волнующие и незабываемые минуты. Люди словно бы не верили своему счастью, даже раненые и ослабевшие тянулись к штабному костру, чтобы соб­ственными глазами, хотя бы издали увидеть, что все это правда, что четырнадцать бойцов со звездочками на пи­лотках — тоже усталые, тоже изнуренные долгими пере­ходами, а теперь смущенные таким вниманием и расте­рянно улыбающиеся — это настоящие, живые советские пограничники. Многие из партизан, кто лишь теперь окончательно поверил в свое спасение, не выдерживали и в открытую плакали.

Командир разведки, хотя и без уверенности, сообщил, что их вторая рота, оставшаяся вблизи линии финского охранения на перешейке, между Елмозером и Сегозером, встретила большую группу партизан. Аристов был в та­ком взволнованно-счастливом состоянии, ему так хоте­лось верить в удачу, что он немедленно радировал Вер­шинину:

«Имею сведения, что пограничники встретили отряд Попова. Срочно подтвердите»

Как выяснилось много позже, пограничники на пере­шейке действительно встретили партизан, но это был разведвзвод Петра Николаева, ходивший к Сондалам.

Гидроплан сделал два рейса и увез четырех раненых.

Последней должна была лететь начальник санитар­ной части бригады Екатерина Александровна Петухова. С тяжелым ранением в грудь она прошла более сорока верст и ни разу не пожаловалась, не попросила помощи.

До этого к ней партизаны относились по-разному. Кто знал поближе, ценили и уважали, другие считали чересчур высокомерной и холодно-строгой, но теперь все переменилось, теперь молчаливое мужество их доктора, которое так высоко ценится каждым солдатом, вызыва­ло всеобщую гордость и лучше любых слов и убеждений поддерживало дух у других больных и раненых. А таких на протяжении последних трех недель в бригаде никог­да меньше пятидесяти не бывало. Даже и теперь, когда в партизанской цепочке осталось всего сто двадцать че­ловек... Нелегко приходилось в эти дни военфельдшеру отряда «За Родину» Наташе Игнатовой, принявшей на себя всю санитарную службу. Хорошо, что она всегда могла рассчитывать на девушек — медсестер и сандружинниц — этих милых, безропотных и незаменимых тру­жениц в бою и походе. Их было сорок шесть, когда от­правлялись из Сегежи. Теперь возвращалось меньше двадцати. Как и мужчины, они погибали в боях, умира­ли от голода и от ран, но было в их гибели что-то осо­бенно обидное и несправедливое, ибо каждая из них шла в поход не для того, чтобы убивать,— у многих не было даже оружия,— а прежде всего чтобы помогать и облегчать страдания.

Себя они считали вспомогательной силой и свое на­значение видели в том, чтобы служить другим. Может быть, поэтому они и умирали по-особому — мужественно и спокойно, сами борясь с постигшей их бедой и как бы стесняясь привлекать к себе внимание.

Так ушла из жизни на высоте 264,9 тяжело раненная в живот храбрая Настя Оликова, награжденная орденом Красной Звезды еще осенью 1941 года. Такой сохрани­лась в памяти партизан и гибель всеобщей любимицы санинструктора отряда «Боевые друзья» Оли Пахомовой, и смерть эта была особенно горькой и мучительной, ибо случилась она на берегу Елмозера за несколько часов до спасения...

Там же, на переправе, погибла восемнадцатилетняя Аня Кононова, много раз отличившаяся в походе при спасении раненых. Она пришла в отряд имени Чапаева в марте 1942 года, на смену своей сестре военфельдшеру Ирине, павшей осенью при обороне Медвежьегорска и посмертно награжденной орденом Ленина... Да, многих не досчитывалась санитарная служба бригады, когда готовилась к полету Екатерина Александровна Петухова.

Но улететь ей так и не довелось. Когда она была уже на берегу и готовилась к посадке, неожиданно подорвал­ся на мине пограничник, ему требовалась неотложная хирургическая помощь, и Петухова сама первой потре­бовала, чтобы ее место в самолете занял раненый боец.

— Я хоть как-то могу двигаться,— тихо сказала она и медленно пошла назад, к месту привала.

— Спасибо!—только и ответил Аристов, понимая, что никакие слова тут не помогут. Он знал ее характер давно, ешё с довоенных лет, когда Екатерина Алексан­дровна заведовала в Шуньге районной больницей.

Озеро, с которого отправили раненых, было на пути партизан последним, где гидропланы могли делать по­садку. Дальше — только мелкие ламбушки. Конечно, можно было еще постоять здесь и за сутки отправить но воздуху еще с десяток человек, но делать это Аристову не хотелось по многим причинам. Во-первых, могла неожиданно подвести погода; во-вторых, долгая стоянка, как ни странно, все больше расслабляла и обессилива­ла людей. Теперь продуктов хватало, ели без меры, не чувствуя сытости, а голодные глаза требовали еще и еще. Даже Греков так отяжелел, что беспрерывно требовал: «Арсен, чаю!» — и гнал связного с котелками на озеро. Аристов понимал, что добром это не могло кончиться; вначале он предупреждал, сердился, пытался приструни­вать, но сам сознавал и по себе чувствовал, что все это бесполезно, что люди просто не в силах совладать с со­бой, что напряжение, так долго державшее их силы и во­лю на пределе возможностей, теперь рухнуло и никакие строгости не помогут. Оставалось одно — пока не позд­но, поднимать людей и двигаться.

Была и еще одна причина, о которой Аристов не го­ворил никому, даже командирам отрядов, даже Николаю Кукелеву, которому доверял больше, чем кому-либо. Ему очень хотелось, чтобы бригада вышла к реке Сегежа на своих ногах. Как ушла, так и вернулась — сама! Пусть понесшая большие потери и усталая после мучительного похода, но с оружием в руках и готовая, если надо, драться. В этом он видел теперь важный морально-поли­тический смысл. Возможно, обессилевшие люди сейчас и не в состоянии правильно понять и оценить это, но за­то потом, когда все войдет в норму, они будут гордиться собой.

Конечно, первые две причины куда как важнее, они ясны и убедительны для каждого понимающего обстанов­ку. Но и третья имеет свое значение... Поэтому, когда гидросамолет, сделавший второй рейс, улетел, Аристов дал команду трогаться.

Вскоре бригаду встретил отряд Владимира Введен­ского, а затем, наконец-то, подошла с севера и спецшко­ла, которую ждали еще три дня назад...

Путь лежал по просеке, соединявшей Елмозеро и Линдозеро. Шли медленно, приноравливаясь к ослабев­шим и раненым. Да и у остальных сил оставалось совсем мало. Но важно было идти, двигаться, поддерживать при­вычный ритм.

Рано утром 25 августа 1942 года бригада вышла к поселку Услаг, где ждали ее приготовленные для пере­правы через реку лодки.

И только здесь, на знакомом берегу, все почувствова­ли, что поход, продолжавшийся пятьдесят семь дней, наконец-то окончен, что можно сидеть, курить, спокойно ждать своей очереди на переправу, предвкушая желан­ный и заслуженный отдых.

Из Беломорска, от Военного Совета фронта и Штаба партизанского движения, поступила радиограмма с бла­годарностью командованию и личному составу бригады за мужество и героизм.

В такие счастливые минуты ни о чем не думалось — ни о пережитом и оставленном позади (это придет позже!), ни о будущем, ибо никто не знал и не мог знать, что впереди их ждут два долгих года партизанской вой­ны и десятки новых походов.

1970-1976 гг.

Комарово — Косалма — Гагры

^[1] — Ну, пошли Иваны!

— Будет работы париям Теериоя...

— Нет, это где-то подальше. Может, даже не в нашей роте.

— Какого черта, там же опять болото1

— Захочешь жить, полезешь в болото!

— Ну, кажется, конец... Завтра будет баня и кофе! А может, и выпивка? (фин.)

2 Эй, вы! Заткнитесь там! (фин.)

Дата добавления: 2015-08-10