О зверях и территориях

Символическая битва

Соотношение между средствами связи у животных и у людей становится понятным только сейчас. Многие из наших наблюдений по невербальным средствам связи были сделаны при экспериментах с животными. Птицы могут общаться друг с другом песнями, поколение за поколением распевая одинаковый набор нот, одну и ту же простую или сложную мелодию. В течение многих лет ученые полагали, что эти ноты, эти птичьи песни являют­ся наследственно приобретенными, как, например, язык дельфинов, язык танцев некоторых ос и «беседа» лягушек.

Однако сейчас существуют некоторые сомнения в том, что это полностью так. Эксперименты указывают, что птицы, возможно, выучивают песни. Исследователи отделяли определенных птиц от других особей их вида, и эти изгнанники потом не были способны воспроизводить ти­пичные для своего вида песни.

Однако ученые, взявшие этих птиц из стаи, были спо­собны научить их фрагментам популярной песни, чтобы заменить песню птиц этого вида. Оставшись одна, такая птица никогда бы не смогла спариваться, поскольку весь процесс спаривания у птиц связан с песнями.

Другим типом поведения животных, долгое время на­зывавшимся инстинктивным, является символическое сра­жение собак. Если встречаются два кобеля, они могут взаимореагировать многочисленными способами, но са­мым распространенным является рычание и имитация укусов, как в борьбе насмерть. Непосвященный наблюда­тель обычно бывает встревожен таким поведением и мо­жет даже попытаться разнять кажущихся разъяренными животных. Опытный владелец собаки просто смотрит, понимая, сколько в этой борьбе символического.

И все-таки нельзя сказать, что эта борьба не является настоящей. Она является таковой. Два животных соревну­ются, борются за господство, Один из них победит, пос­кольку более агрессивен, возможно, сильнее и обладает большим напором, чем другой. Борьба заканчивается в тот момент, когда оба пса поймут, что один из них победитель, хотя на коже и не осталось ни одной царапины. А потом происходит интересная вещь. Побежденный пес ложится на землю, переворачивается на спину и подставляет победителю свое горло.

На эту капитуляцию победитель реагирует просто тем, что стоит «над побежденным, выпустив клыки и рыча определенный период времени. Затем он убегает, и на этом битва забывается.

Была разыграна неречевая процедура. Побежденный говорит:

— Сдаюсь! Ты сильнее, и я обнажаю перед тобой свое уязвимое горло.

А победитель отвечает:

— Действительно, я сильнее, я буду рычать и показы­вать силу, но сейчас давай вставай и пошли поиграем!

Попутно интересно заметить, что почти ни один из видов высших животных не убивает другого представителя этого же вида ни по какой причине, хотя они могут и сражаться друг с другом по различным причинам. У самцов косуль в период спаривания такие полусимволические сражения могут дойти до настоящей борьбы, но затем, что удивительно, звери начинают атаковать стоящие поблизос­ти деревья, вместо того чтобы бросаться друг на друга.

Некоторые птицы после перебранки и взмахивания крыльями в яростной прелюдии битвы начинают устра­нять свои противоречия, обратившись к ожесточенному строительству гнезд. Антилопы могут сталкиваться рога­ми и бороться за первенство, но какой бы ожесточенной ни была борьба, она никогда не кончается смертью, про­исходит лишь ритуальное поражение одного из соперни­ков. Звери обучились искусству разыгрывания взаимоот­ношений в виде шарад, а такое разыгрывание в большой степени сродни языку тела. Такое символическое сраже­ние собак и других животных вызвало к жизни противо­речивые точки зрения на это поведение: является ли оно типом коммуникации, наследуется ли так, как наследуют­ся инстинкты, и передается ли из поколения в поколение, или каждое животное обучается ему заново?

Я уже упоминал, что некоторые певчие птицы должны разучивать свои видовые песни; у других птиц такие. песни определенно являются инстинктивными. Коноплянки свои песни разучивают, а камышовые овсянки наследуют способность распевать характерные для этого вида песни независимо от того, находились ли они в контакте с другими камышовыми овсянками в период своего роста. При изучении любого поведения в мире животных необходимо быть осторожным и не делать не­обоснованных обобщений. То, что верно для одного вида птиц, не обязательно верно для другого, и что справед­ливо для животных, не обязательно справедливо для лю­дей. Многие ученые полагают, что символическое поведе­ние собак является унаследованной особенностью, однако у меня есть знакомый дрессировщик собак, утверждаю­щий, что и этому поведению они обучаются.

— Последи за сукой, когда ее щенки дерутся. Если один побеждает и пытается довести победу до того, чтобы нанести вред другому, мать немедленно своей лапой при­водит его в чувство, требуя соблюдать нейтралитет и обучая уважать поражение своего братца. Нет, собаки, должно быть, обучаются символическому поведению.

С другой стороны, существуют собаки, такие, как эски­мосские лайки Гренландии, у которых возникают огром­ные трудности при изучении символического поведения. Нико Тинберген, датский натуралист, говорит, что у каждой своры этих собак имеется определенная территория. Молодые щенки (самцы) постоянно нарушают границы этих территорий, и в результате их постоянно наказывают псы постарше, которые установили эти границы. Однако щенки, по-видимому, так и не могут понять, где располо­жены границы, пока не станут половозрелыми. Они неожиданно осознают точные границы с момента, когда произведут свое первое спаривание. Можно ли ска­зать, что процесс обучения, шедший в течение долгого времени, был как бы подкреплен, и предмет обучения был «схвачен»? Или это какой-то инстинктивный про­цесс, который развивается лишь с наступлением половой зрелости?

Может ли язык передаваться по наследству?

Наследование инстинкта не является простым вопро­сом, так же как не является простым процесс обучения. Трудно указать, какая часть системы коммуникаций наследуется, а какая часть появляется в процессе обуче­ния. Не все поведение является продуктом обучения, скорее оно является полностью унаследованным, даже у людей.

Это опять возвращает нас к неречевой коммуникации. Существуют ли универсальные жесты и выражения, кото­рые не зависят от культурной среды и применимы для каждого человека любой культуры? Существуют ли такие вещи, которые делает каждый человек, чтобы как-то об­щаться с другими, чтобы передавать некую информацию всем другим человеческим существам независимо от расы, цвета кожи, вероисповедания или культуры? Другими словами, всегда ли улыбка свидетельствует об удовольст­вии? Всегда ли хмурый вид является знаком неудовольст­вия? Если мы киваем головой из стороны в сторону, всегда ли это означает «нет»? А когда киваем вверх-вниз, всегда ли мы имеем в виду «да»? Все ли эти движения для всех людей являются универсальными, и если это так, то является ли способность выполнять эти движе­ния в ответ на данную эмоцию наследственной?

Если бы мы смогли составить полный набор унаследо­ванных сигналов и жестов, наше неречевое общение могло бы уподобиться языку дельфинов или неречевому языку медоносных пчел, которые могут повести за собой весь рой к вновь обнаруженному источнику меда, выполняя опреде­ленные движения. Такие движения у пчел являются на­следственными, им не нужно обучаться.

А есть ли у нас унаследованная форма коммуникации?

Дарвин полагал, что способы выражения эмоций на лице людей похожи независимо от их культуры. Это. мнение он основывал на эволюционном происхождении человека.

В начале 50-х гг. XX века два ученых, Брунер и Тагуири, написали после 30-летних исследований, что наибо­лее совершенные из всех проведенных работ указывает: не существует врожденного неизменного образца, кото­рый сопровождал бы определенные эмоции.

А еще через 14 лет три ученых — Экман, Хризен (из Калифорнийского нейропсихиатрического института Пор­тера в Лэнгли, Калифорния) и Соренсон (из Националь­ного института неврологических болезней и слепоты) об­наружили, что новые исследования подтверждают мнение Дарвина.

Они провели исследования на Новой Гвинее, На Бор­нео, в Соединенных Штатах, Бразилии и Японии — в пяти сильно различающихся культурах на трех разных континентах и обнаружили: «Наблюдатели в этих культу­рах распознают некоторые из одинаковых эмоций, когда им показывают стандартный набор лиц на фотографиях».

Согласно работам этих трех ученых, имеется противо­речие с теорией, что выражения эмоций на лице «разучи­ваются» в социальной среде. Они также полагают, что существует согласие в рамках одной культуры по распоз­наванию различных эмоциональных состояний.

Причина, которой они объясняют универсальность рас­познавания, лишь косвенно связана с наследственностью. Они цитируют теорию, которая постулирует «...врожден­ные подкорковые программы, связывающие определенные порождающие факторы с различными универсальными лицевыми проявлениями для каждого из первичных воз­действий — интерес, радость, удивление, страх, гнев, разочарование, отвращение, презрение и стыд».

Другими словами, это означает, что мозг всех людей запрограммирован так, чтобы поднимать уголки рта, когда они счастливы, опускать их, когда они разочарованы, морщить лоб, поднимать брови, поднимать одну сторону рта и т.д. и т.п., в соответствии с тем ощущением, которое было воспринято мозгом.

В противоположность этому Экман, Хризен и Соренсон перечисляют другие «обусловленные культурой выра­жения и правила, заучиваемые уже в детстве».

«Эти правила, — говорят они, — предписывают, как выразить каждое воздействие в различных социальных условиях; они изменяются в зависимости от социальной роли и демографических характеристик и в зависимости от культуры варьируют».

В исследованиях они попытались насколько возможно избежать той обусловленности, которую вносит культура. Распространение телевидения, кино и печатных материа­лов делает это очень трудным, но удалось избежать большей части таких трудностей за счет работ в изолированных регионах и там, где это возможно, — за счет исследо­вания неграмотных общин.

В результате проведенной работы, по-видимому, дока­зано, что мы можем наследовать в нашем генетическом коде основные физические реакции. Мы рождаемся уже с элементами невербальной коммуникации. Мы можем испытывать ненависть, страх, радость, печаль и другие основные чувства, известные другим человеческим суще­ствам, без всякого обучения.

Конечно, это не противоречит тому факту, что мы должны также научиться многим жестам, которые в одной социальной среде означают одно, а в другой социальной среде — другое. Чтобы указать несогласие, в западном мире мы покачиваем головой из стороны в сторону, согласие обозначается покачиванием вверх-вниз. А в Индии сущес­твуют такие общества, где справедливо противоположное. Покачивание вверх-вниз означает несогласие, а из стороны в сторону — согласие.

Значит, можно понять, что наш неречевой язык является частично инстинктивным, частично ему можно обучиться, а частично он является имитационным. Далее мы увидим, как важен в невербальном и вербальном общении имита­ционный элемент.

«Территориальный императив»

Одной из генетически наследуемых черт является чув­ство территории. Роберт Ордри написал замечательную книгу «Территориальный императив», в которой просле­живает различные аспекты проявления этого чувства у животных и людей, обсуждает обозначение и охрану тер­ритории птицами, оленями, рыбами и приматами. Для некоторых видов занимаемые территории являются вре­менными, и каждый сезон они перемещаются. Для других видов они постоянны. Ордри приводит интересное дока­зательство того, что «территориальная природа человека является генетической и неискоренимой».

По результатам обширных исследований животных он описывает врожденный код поведения в мире животных, который связывает половое воспроизводство с защитой территории. Ордри полагает, что ключом кода является территория, и территориальный императив заставляет жи­вотных и людей брать, удерживать и защищать данную, область.

Действительно, возможно, что у всех людей существует побуждение иметь и защищать некую территорию, и также возможно, что большей частью это побуждение является врожденным. Однако мы не всегда можем переносить то, что справедливо для животных, на людей, и наоборот.

Территориальный императив может существовать у всех животных, но не у всех людей. Он может в некоторых из этих людей усиливаться культурой, а в некоторых — ослабляться.

И вряд ли вызывает сомнение то, что у людей имеется потребность в территории. И заметно, насколько настоя­тельной является эта потребность. Одной из самых потря­сающих, пугающих пьес нашего времени является «Дом» Мегана Терри. В этой пьесе предполагается существование в будущем такого мира, где демографический взрыв вы­звал отмену собственности на все территории. Все люди живут в ячейках гигантского металлического улья, по­крывающего всю планету. Они проживают всю свою жизнь, всей семьей заключенные в одну комнату, ни­когда не видя неба, земли или другой ячейки.

В этой страшной пророческой пьесе территория была полностью отменена, устранена. Возможно, именно это позволило пьесе оказать такое воздействие. И в наших современных городах мы, кажется, идем тоже к отмене территории. Наши семьи скучены и заключены в коробки комнат, сложенные, упакованные одна поверх другой до умопомрачительных высот. Мы ездим в лифтах, прижатые друг к другу, и в поездах метро упакованы так, что не мо­жем двинуть ни рукой, ни ногой. Мы еще когда-нибудь придем к полному осознанию того, что случается с челове­ком, когда он лишается всех прав на свою территорию!

Нам известно, что у человека существует чувство терри­тории, потребность иметь вокруг себя территориальную оболочку, скорлупу. И эта потребность варьирует от плот­но упакованных оболочек для жителей крупных городов через более крупные дворы и дома в предместьях до больших открытых пространств за городом, просторов, которыми человек наслаждается.

В каком пространстве нуждается человек?

Нам неизвестно, сколько же пространства нужно каждо­му отдельному человеку, но в нашем исследовании языка тела важно, что случается с каждым отдельным человеком, когда этой оболочке пространства или территории возникает угроза или когда нарушается граница. Как отреагирует человек, как будет он защищать свою территорию?

Не очень давно я встретился на ленче со своим другом- психиатром. Мы сидели в приятном ресторанчике за сти­лизованным маленьким столиком. В один из моментов он вытащил пачку сигарет, прикурил одну из них и положил эту пачку в трех четвертях стола от себя, перед моей тарелкой.

Он продолжал разговаривать, а я — слушать, но я был как-то обеспокоен и не мог определить, в чем же дело, и еще больше обеспокоился, когда он начал придвигать всю стоящую на столе утварь поближе к своим сигаретам на мою сторону стола. А затем и сам наклонился ко мне через стол, чтобы обратить мое внимание на какой-то предмет. Это мне совершенно не понравилось.

Наконец он сжалился надо мной и сказал:

— Я просто дал тебе возможность убедиться в существо­вании языка тела в невербальном общении.

Озадаченный, я спросил:

— В чем же он заключается?

— Я агрессивно угрожал тебе и делал вызов. Я поставил тебя в позицию защищающегося, и это обеспокоило тебя.

Все еще не понимая, я спросил:

— Как же ты это сделал?

— Для начала я передвинул свои сигареты, — объяснил он. — Негласно мы поделили стол на две части, половина тебе, половина мне.

— Я не подозревал о таком делении!

— Конечно, нет. Тем не менее это правило остается. И мы оба мысленно огородили свою территорию. Обычно мы делим все в соответствии с негласными цивилизованными правилами. Однако я намеренно передвинул свои сигареты в твою область в нарушение этих правил. Не осознавая, что я сделал, ты почувствовал для себя угрозу, обеспокоился, когда я за первым нарушением совершил другие, передви­нув свою тарелку и столовые принадлежности, а потом и наклонившись сам. Ты все больше и больше чувствовал обеспокоенность, но причины ее не понял.

Для меня это было первой демонстрацией того факта, что каждый из нас обладает участком территории. Мы несем эти участки с собой и различным образом реагируем на нарушение их границ. После этого я испытал несколько методик прорыва на участки других людей, когда они не знали, что я делаю.

Однажды на ужине моя жена и я оказались за одним столом в итальянском ресторане с другой парой. Ради эксперимента я пододвинул бутылку вина в «зону» моего друга. А затем, продолжая разговаривать, продолжил втор­жение, переставив в его «зоне» рюмку для вина и салфетку. Он заерзал в своем кресле, нагнулся, переставил свою тарелку, свою салфетку и в конце концов неожиданным, почти принужденным жестом отодвинул назад бутылку вина.

Он отреагировал, защищая свой участок и давая отпор.

Из этой салонной игры проистекает много фундамен­тальных выводов. Независимо от того, насколько заселе­на та область, в которой живем мы, люди, каждый из нас удерживает участок или территорию вокруг себя — неприкосновенную область, которую мы пытаемся сохра­нить для самих себя. Как мы защищаем эту область, как реагируем на вторжение в нее, а также как мы вторгаем­ся на чужие территории — все это можно пронаблюдать и изобразить на диаграммах, и во многих случаях можно конструктивно это использовать. Все это — элементы невербальной коммуникации. Такая охрана участков или зон является одним из первых основных принципов. То, как мы охраняем свои зоны и вторгаемся в зоны других, является составной частью нашего отношения к другим людям.

Дата добавления: 2015-07-21