Реализм сюжета и образов

— Мы обращаемся сейчас к «Горю от ума» и потому еще, что в труппу театра влилась большая группа молодежи, ваших товарищей по Второй и Третьей студии. Необходимо добиться, чтобы молодые актеры именно на «Горе от ума», на пьесе, написанной сто лет тому назад, на пьесе в стихах, на пьесе якобы риторической и публицистической, поняли на своем опыте работы, на своей шкуре, как говорил Щепкин, что такое реализм русской классической драматургии.

Прежде всего это реализм сюжета. Сюжеты всех русских классических пьес, начиная от фонвизинского «Недоросля», на мой взгляд, совершенно реалистичны. Я не вижу никаких особенных, столь модных теперь «театральных условностей» ни в пьесах А. Н. Островского, ни в пьесах Сухово-Кобылина, ни в пьесе Грибоедова.

Все эти «условности» созданы или во времена декадентства и символизма, когда актеры и режиссеры не хотели докапываться до жизненной правды, составляющей основу русской классики, или модными, скороспелыми современными режиссерами, которые ради эффектного сценического фокуса, ради режиссерской саморекламы, как говорится, не пощадят и родного отца, а не то что Островского, Гоголя или Грибоедова.

Приведите мне хоть одну условность в сюжете «Горя от ума», которую я не сумею оправдать жизнью, бытом, эпохой, и я поверю... хотя, впрочем, не хочу вам врать, — улыбается К. С, — все равно я не поверю, что в «Горе от ума» больше выдумки, сочинительства, чем правдивого изображения жизни.

В. В. Лужский. А разве это не условность, что Фамусову слуги в первом акте не доложили о том, что к нему в дом приехал Чацкий и уже полчаса сидит у Софьи?

К. С. А почему вы думаете, что Фамусову не доложили о приезде Чацкого?

В. В. Лужский. Потому что он входит к Софье с репликой: «Вот и другой...», а исполнители всегда стараются передать, что для Фамусова это неожиданность: Чацкий у Софьи!

К. С. Гм... и я так делаю?

В. В. Лужский (смеется). По-моему, и вы, Константин Сергеевич...

К. С. Значит, и я ради сценического эффекта и комедийной реакции зрительного зала играю неверно. Надо не удивляться, что я застал в этой комнате Софью и Чацкого, а огорчаться, что у нее не один ухажер-любовник, а сразу два. Фамусову, конечно, доложили о приезде Чацкого, но он, зная, что последний находится у Софьи, не ожидал его застать в столь интимной позе,

в которой он его видит, открыв дверь. А что Чацкий очень близко подошел к Софье, может быть, даже держит ее руку в своей, подтверждает текст Чацкого, последние его слова перед выходом Фамусова.

К. С. берет со стола экземпляр «Горя от ума» и читает:

...вот доброе вам дело:

Звонками только что гремя

И день и ночь по снеговой пустыне,

Спешу к вам, голову сломя.

И как вас нахожу?

В каком-то строгом чине!

Вот полчаса холодности терплю!

Лицо святейшей богомолки!..

— Заметьте, многоточие, — добавляет К. С, — значит, Чацкий не докончил мысль...

И все-таки я вас без памяти люблю.

Вот главное, что он хочет сказать Софье. Грибоедов даже подчеркивает ремаркой: «Минутное молчание».

И читая нам эту реплику, К. С. уже целиком находится в образе Чацкого. С глубокой нежностью и затаенной грустью смотрит он на воображаемую Софью и, вздохнув, продолжает с необычайной мягкостью в голосе:

Послушайте, ужли слова мои все колки?

И клонятся к чьему-нибудь вреду?

Но если так: ум с сердцем не в ладу.

Я в чудаках иному чуду

Раз посмеюсь, потом забуду:

Велите ж мне в огонь: пойду, как на обед.

— И, конечно, — говорит К. С, — он берет при этих словах Софью за руку, хочет привлечь ее к себе. Тут-то и входит Фамусов. «Опять та же картина!.. — говорит он себе. — То один держал мою дочь за руку (помните слова Лизы: «прочь возьмите руку!»), теперь: «Вот и другой!»

И Константин Сергеевич, подведя себя к новому оправданию этих слов Фамусова, говорит их с таким огорчением, что мы все не выдерживаем' и смеемся.

В. В. Лужский. А реакция «зала», — он делает жест в нашу сторону, — по прежнему комедийная!

К. С. (сам смеясь). Совершенно верно. Это подтверждает мою основную мысль: реализм сюжета в «Горе от ума» столь правдив и типичен для своего времени, что всегда вызывает верную сатирическую реакцию зрителя. Вы меня поймали, Василий Васильевич, на том, что я ради комедийности положения воспринимал присутствие Чацкого в комнате Софьи как неожиданность, а я заставил себя на ваших глазах более глубо-

ко, с точки зрения жизненной правды, посмотреть, понять, проанализировать этот момент, и, как вы сами подтвердили мне, реакция зрителя не изменилась, но я уверен, что ее смысл, ее содержание изменилось. Из просто комедийного момента выросло сатирическое отношение к Фамусову-отцу, который не в состоянии уследить за своей дочкой. Это, конечно, гораздо больше соответствует замыслам Грибоедова и тексту роли. Я теперь уже знаю, что буду по-другому говорить:

Что за комиссия, создатель,

Быть взрослой дочери отцом!

И Константин Сергеевич опять не только говорит эти строки роли, но уже живет мыслями и чувствами Фамусова.

— Реализм сюжета «Горя от ума», — продолжает он, — заключается не в любовных перипетиях Чацкого, который любит Софью, а она, оказывается, влюблена в Молчалина, а последний не прочь побаловаться с Лизой. Это не комедия о трех «женихах» (Чацком, Скалозубе и Молчалине) и одной девушке.

Все эти бытовые ходы сюжета лишь хорошая, прочная канва, на которой искусной рукой драматурга выткан, вышит главный рисунок — сюжет пьесы: тот «мильон терзаний», который неизбежно должен был испытать всякий передовой, свободомыслящий человек, столкнувшись с косностью, реакционностью русского дворянского «общества» 20-х годов прошлого столетия. Вот эта драма, я бы даже сказал, трагедия Чацкого (и ему подобных) и является той реальностью русской жизни, которую гениально изобразил Грибоедов в своей комедии.

Но из этого, конечно, не следует, что к бытовой линии пьесы можно отнестись пренебрежительно, не обращать внимания на личные отношения Чацкого с Софьей, Фамусова с Чацким, Софьи с Лизой, с Молчалиным и т. д. Наоборот, только имея прочную, реалистическую канву быта, вы на ней сумеете расположить более яркий и сложный философский, идейный рисунок гражданских мыслей, переживаний Чацкого. Но ограничиться в «Горе от ума» одним показом быта, просмаковать актерски и режиссерски только быт старой России, не показав прогрессивной борьбы политических идей Чацкого с окружающими его тупицами и ретроградами, это значило бы выхолостить самое ценное качество грибоедовской комедии — ее общественное и, я не побоялся бы сказать, революционное значение в русской классической драматургии...

— Реализм сюжета «Горя от ума», — продолжал он,— даже на примере выхода Фамусова в конце первого акта, о котором мы сейчас поспорили с Василием Васильевичем, жизненно оправдан не только интригой и положениями, в которые попадают по

воле автора действующие лица пьесы, но и характерами этих лиц.

О реализме сюжета «Горя от ума» мы еще не раз будем говорить на репетициях. Я хочу, чтобы вы, молодые режиссеры, прочли с этой точки зрения еще раз пьесу и отметили бы себе все те «условности» (как это сейчас сделал Василий Васильевич), которые, по-вашему, не оправдываются реальным, конкретным течением жизни, или, как я говорю, «течением дня» в пьесе. Мы обсудим все ваши сомнения на репетициях. И пусть их будет побольше. Это будет очень полезно всем участникам спектакля. Реализм всего произведения в целом будет все крепче и крепче становиться на ноги, будет убеждать актеров в необходимости конкретно действовать, жить на сцене.

Смерть глупым «условностям» тех, кто не умеет видеть в русской классике отражение подлинной жизни эпохи со всеми ее страстями, с борьбой идей, мыслей и чувств!

Теперь о реализме образов «Горя от ума».

Время от времени раздаются голоса, что «Горе от ума» — пьеса устаревшая, сугубо историческая. Я с этим не согласен.

Нет Фамусовых, но осталась и боюсь, что еще не скоро умрет фамусовщина, консерватизм мысли, противодействие всему новому, лакейское, угодливое преклонение перед тем: «а вот, как было когда-то!» — при «матушке Екатерине!» А надутая «вельмож-ность», чиновническая спесь и чванство, когда не человек «красит место», а место красит случайно занявшего его человека! Разве все это в прошлом?

А Молчалины! Ох, не скоро переведутся у нас эти «секретаришки»!

Вы можете сказать, что Софья теперь не типична для молодых девушек. Я с вами с радостью соглашусь, но спрошу вас, молодых Чацких нового века: вы всегда любите лучших, достойнейших девушек из тех, с кем встречаетесь, с кем знакомы?

Вопрос Константина Сергеевича прозвучал очень серьезно, и мы отвечали на него так же серьезно.

И. Я. Судаков. Нам кажется, что да, мы любим лучших, Константин Сергеевич.

К. С. Вот в этом-то словечке, в «кажется», и заключается драма Чацкого, да и многих из нас. Я, разумеется, не имею в виду присутствующих... — и Константин Сергеевич весело взглянул не только на нас двоих, но даже склонил голову в сторону Василия Васильевича.

На последовавшие взаимные возгласы вежливого, веселого протеста Константин Сергеевич рассмеялся и сказал:

— Ну вот вам и галантная сцена из встречи гостей на фамусовской вечеринке!

Возвращаюсь все же к Софье, — продолжал он свою речь опять в серьезном тоне. — Если и современным Чацким свойственны ошибки в своих личных увлечениях, если всем вам может «казаться» (а так будет всегда!), что ваши избранницы — совершенство, то естественно предположить, по закону логики, что и среди современных «прелестниц», особенно в семнадцать лет, могут быть некоторые разновидности Софьи. Мечтательность, сентиментализм, уверенность, что «кого люблю я, не таков», как все остальные молодые люди, свойственна молодости и объясняется не только тем, что Софья недостаточно умна, чтобы оценить достоинства Чацкого, а средой, воспитанием, меняющимися у молодежи именно между пятнадцатью и семнадцатью годами вкусами. А тут еще «Кузнецкий мост и вечные французы»... Поищите, кстати, где и сегодня еще могли бы приютиться «французы» и «модные лавки»...

В. В. Лужский. В комиссионных магазинах, в «ателье мод» и «институтах красоты»... Там на добрую сотню современных девушек хватает еще «заграничного» духа!

К. С. Я развиваю вам эти мысли для того, чтобы в стремлении, как теперь говорят, «осовременить» пьесу, героев грибоедовской комедии вы не пошли бы по пути сатирического гротеска, то есть нарочитого, внутренне не оправданного преувеличения определенных черт характера. Я не верю, что какими бы то ни было внешними средствами воздействия на воображение зрителя (уродливым гримом, рыжим париком, диким цветом костюма) можно достичь большей сатиричности образа Молчалина, чем это сделал текстом, мыслями Молчалина Грибоедов в знаменитом диалоге Чацкий — Молчалин в начале третьего акта.

Когда вы, режиссеры, начнете заниматься с исполнителями ролей, особенно с молодежью, вы должны ставить перед собой следующие задачи: во-первых, на основании глубокого исследования всей пьесы, всех материалов по эпохе, всего творчества Грибоедова понять, как, откуда, из какой исторической обстановки родились у автора образы Софьи, Лизы, Чацкого, Молчалина, Скалозуба и прочих персонажей комедии; во-вторых, какие черты характера этих персонажей составляют их индивидуальный образ, определяют их поведение в семейном быту и в окружающем их обществе; в-третьих, для чего сегодня мы хотим их показать нашему зрителю.

Эти три задачи, если всегда помнить о них, проводить их через сюжет и сквозное действие пьесы, не дадут вам отклониться от реалистического (а также в лучшем смысле слова современного толкования роли-образа) и помогут наиболее ярко и полно выразить идею всего произведения в целом через характеры и поступки действующих лиц.

Помнить эти три задачи, работая с актерами, важно еще и для того, чтобы персонажи гениальной комедии Грибоедова воплотились бы на сцене в живые образы, в живых людей, чтобы актер, руководясь этими тремя задачами, забыл бы окончательно о пресловутой теории «амплуа», которая наклеивает бессмысленные ярлыки на живые образы, называя Фамусова «благородным отцом», Софью — «героиней», Лизу — «субреткой», а Чацкого — «героем-резонером».

Какая чушь! Чем «благороден» Фамусов как отец? В каких поступках Софьи можно найти признаки «геройства»? Уж не в обмороке ли ее во втором акте? А чудесный образ русской дворовой девушки, умницы Лизы, разве можно определять каким-то водевильным словечком «субретка», заимствованным из арсенала французского театра! А богатство мироощущения Чацкого, его высокую любовь к родине, его чистую и пылкую страсть к Софье характеризовать через бессмысленное понятие «герой-резонер»!

Вот где корни тех штампов, которые на протяжении многих десятков лет делали из наполненной глубоким общественным смыслом сатирической комедии Грибоедова условную театральную схему.

И снова К. С. взялся за карандаш и вычеркнул еще одну строчку в своем блокноте. Было очевидно, что он вел беседу с нами по точно обдуманному плану.

Дата добавления: 2015-07-20