Статья вторая 2 страница

26 октября 1847 г.

Ф. ЭНГЕЛЬС ХОЗЯЕВА И РАБОЧИЕ В АНГЛИИ

РАБО ЧИМ-РЕДАКТОРАМ «ATELIER» ^{1 40}

Милостивые государи!

Я только что прочитал в вашем октябрьском номере статью под заглавием: «Хозяева и ра­бочие в Англии»; эта статья упоминает, на основании сообщений «Presse», о митинге делега­тов, якобы представлявших рабочих хлопчатобумажной промышленности Ланкашира, ми­тинге, который состоялся 29 августа в Манчестере. Резолюция, принятая на этом митинге, такова, что она служит для «Presse» доказательством существующей в Англии полной гар­монии между трудом и капиталом.

Вы прекрасно сделали, господа, усомнившись в достоверности отчета, приведенного французской буржуазной газетой со слов английских буржуазных газет. Отчет этот, нужно сознаться, отличается точностью: резолюция была принята именно та, которую приводит «Presse». В отчете имеется всего-навсего одно маленькое утверждение, которому недостает точности, но в этой маленькой неточности как раз и заключается вся суть дела: митинг, о ко­тором говорит «Presse», не был митингом рабочих— это был митинг фабричных мастеров.

Господа, я провел два года в самом центре Ланкашира и провел их среди рабочих; я видел рабочих как на их публичных собраниях, так и на заседаниях их узких комитетов; я знаком с их лидерами и ораторами и смею вас уверить, что ни в одной стране мира вы не найдете лю­дей, более искренне преданных демократическим принципам, исполненных более твердой решимости сбросить иго эксплуататоров-капиталистов, под гнетом которого они теперь из­нывают, чем именно эти рабочие хлопчатобумажных фабрик Ланкашира. Разве могли бы те самые рабочие, которые на моих глазах сбросили с эстрады одного зала, где происходило собрание, несколько дюжин фабрикантов, — рабочие, сверкающие глаза и поднятые кулаки которых привели

Ф. ЭНГЕЛЬС________________________________ 290

в трепет буржуа, собравшихся на этой эстраде, разве могли бы они, спрашиваю я вас, воти­ровать теперь благодарность своим хозяевам за то, что последние соблаговолили предпо­честь сокращение рабочего времени сокращению заработной платы?

Но присмотримся к делу несколько ближе. Разве сокращение работы не означает для ра­бочего в точности то же, что и сокращение заработной платы? Очевидно, что это так; и в том и в другом случае положение рабочего одинаково ухудшается. Поэтому у рабочих не было ни малейшего основания благодарить своих хозяев за то, что те предпочли первый способ сокращения дохода рабочего второму. Но если вы, господа, просмотрите английские газеты за конец августа, то вы убедитесь, что хлопчатобумажные фабриканты имели много причин предпочесть сокращение рабочего времени сокращению заработной платы. Цены на хлопок-сырец в то время повышались; тот же номер лондонской газеты «Globe», который рассказы­вает об упомянутом митинге, сообщает также, что ливерпульские спекулянты собираются завладеть хлопчатобумажным рынком, чтобы добиться искусственного повышения цен. Как поступают в подобных случаях манчестерские фабриканты? Они посылают своих масте­ров на митинги и заставляют их принимать резолюции, подобные той, которую сообщила вам «Presse». Это — общепринятое и известное средство, к которому прибегают каждый раз, когда спекулянты стремятся повысить цены на хлопок. Оно служит предупреждением для спекулянтов, предостерегая их от попыток чрезмерно повышать цены, ибо в этом случае фабриканты сократили бы потребление сырья и этим неизбежно вызвали бы понижение цен. Итак, митинг, который доставил такую радость и вызвал столь бурное одобрение «Presse», является всего лишь одним из тех собраний фабричных мастеров, которые в Англии никого не могут ввести в заблуждение.

Чтобы еще больше убедить вас в том, что этот митинг был исключительно делом рук ка­питалистов, достаточно указать, что единственной газетой, в которую послана была резолю­ция и из которой все другие газеты ее заимствовали, был орган фабрикантов «Manchester Guardian». Демократическая газета рабочих «Northern Star» также приводит эту резолюцию, однако сопровождая ее указанием, которое разоблачает ее в глазах рабочих, а именно указа­нием на то, что она позаимствована из этой газеты капиталистов.

Примите и пр.

Написано Ф. Энгельсом около 26 октября 1847 г. Печатается по тексту журнала

Перевод с французского Напечатано в журнале «L'Atelier» № 2, ноябрь 1847 г.

К.МАРКС

МОРАЛИЗИРУЮЩАЯ КРИТИКА И КРИТИЗИРУЮЩАЯ МОРАЛЬ

К ИСТОРИИ НЕМЕЦКОЙ КУЛЬТУРЫ, ПРОТИВ КАРЛА ГЕЙНЦЕНА*

Незадолго до реформации и во время нее у немцев создался своеобразный вид литерату­ры, уже одно название которого поражает, — грубиянская литература. В настоящее время мы накануне революционной эпохи, аналогичной XVI веку. Неудивительно, что у немцев снова появляется грубиянская литература. Интерес к историческому развитию без труда побеждает то чувство эстетического отвращения, которое этого рода писания вызывают и уже вызывали в XV и XVI веках у людей даже с мало развитым вкусом.

Плоская, безудержно-болтливая, фанфаронствующая, хвастливая, как Фрасон¹⁴², претен­циозно-грубая в нападении и истерически-чувствительная к чужой грубости; с огромной за­тратой сил заносящая меч и грозно размахивающая им, чтобы затем опустить его плашмя; неустанно проповедующая добрые нравы и неустанно их нарушающая; комично сочетающая пафос с вульгарностью; пекущаяся лишь о сути дела и постоянно проходящая мимо нее; одинаково высокомерно противопоставляющая народной мудрости мещанскую, книжную полуученость, а науке — так называемый «здравый человеческий смысл»; растекающаяся с какой-то самодовольной легкостью в беспредельную ширь; облекающая мещанское содер­жание в плебейскую форму; борющаяся с литературным языком, чтобы придать ему, если можно так выразиться, чисто телесный характер; охотно показывающая за строками фигуру самого автора,

* Я отвечаю г-ну Гейнцену не для того чтобы отразить его нападение на Энгельса. Статья г-на Гейнцена¹⁴¹ не заслушивает ответа. Я отвечаю потому, что манифест Гейнцена дает забавный материал для анализа. К. М.

К. МАРКС_________________________________ 292

у которого так и чешутся руки дать почувствовать свою силу, показать ширину своих плеч, распрямиться на виду у всех во весь свой богатырский рост; прокламирующая здоровый дух в здоровом теле и, сама того не ведая, зараженная самой мелочной грызней и телесным зу­дом XVI века; скованная ограниченными догматическими понятиями и в такой же мере апеллирующая в противовес всякой теории к мелочной практике; негодующая на реакцию и выступающая против прогресса; бессильная выставить противника в смешном виде и потому комично обрушивающаяся на него с целым набором всевозможных ругательств; Соломон и Маркольф¹⁴³, Дон Кихот и Санчо Панса, мечтатель и филистер в одном лице; хамская форма возмущения, обличив возмущенного хама; и над всем этим парит, как атмосфера, честное сознание самодовольного добродетельного обывателя, — такова была грубиянская литера­тура XVI века. Если нас не обманывает память, немецкое народное остроумие воздвигло ей лирический памятник в виде песенки «Хейнеке, слуге-силачу». Г-ну Гейнцену принадлежит заслуга быть одним из тех, кто возродил эту грубиянскую литературу, и в этом отношении его можно считать одной из немецких ласточек наступающей весны народов.

Манифест Гейнцена против коммунистов, напечатанный в № 84 «Deutsche-Brusseler-Zeitung», дает нам удобный повод для изучения этой ублюдочной литературы, на представ­ляющую исторический интерес для Германии сторону которой мы указали выше. На основа­нии манифеста Гейнцена мы охарактеризуем ту разновидность литературы, представителем которой он является, подобно тому как историки литературы на основании дошедших до нас произведений XVI века характеризуют писателей XVI века, например, «Гусиного проповед­ника»:

Б и р о н. — Спрячься, Ахилл, сюда идет вооруженный Гектор.

Король. — Гектор в сравнении с ним был не более, как простой троянец.

Б о й е. — Разве это Гектор?

Д ю м е н. — Гектор, кажется, был не так хорошо сложен.

Б ир о н. — Решительно, это не Гектор!

Д ю м е н. — Он или бог, или живописец, потому что делает рожи**.

Но в том, что г-н Гейнцен — настоящий Гектор, нет никакого сомнения.

«Уже давно», — признается он, — «томило меня предчувствие, что я паду от руки какого-нибудь коммуни­стического Ахилла. Ныне же,

— прозвище Томаса Мурнера. Ред. Шекспир. «Бесплодные усилия любви».

_________________ МОРАЛИЗИРУЮЩАЯ КРИТИКА И КРИТИЗИРУЮЩАЯ МОРАЛЬ_____________ 293

когда я подвергся нападению со стороны Терсита, избавление от опасности снова вселяет в меня бодрость» и

т. д.

Лишь Гектору дано предчувствовать, что он падет от руки Ахилла.

Впрочем, быть может, г-н Гейнцен почерпнул свои представления об Ахилле и Терсите не из Гомера, а из шлегелевского перевода Шекспира? В таком случае он присваивает себе роль Аякса. Присмотримся к Аяксу Шекспира.

А я к с. — Я тебя изомну, как тесто, и сделаю из тебя красавца!

Терсит. — Скорее мои насмешки превратят тебя в умного человека; твоя лошадь, и та скорее заучит лю­бую проповедь, чем ты выучишь наизусть хоть одну молитву. Умеешь драться? Да или нет? Возьми тебя чесот­ка с твоими лошадиными привычками!

А я к с. — Говори, поганый гриб, что там объявляли?

Терсит. — Что ты дурак, конечно.

А я к с. — Проклятое отродье!

Терсит. — Ну, бей!

А я к с. — Ах ты, ведьмин стул!

Терсит. — Ну, бей, бей! Шелудивый храбрый осел! Тебя ведь сюда затем и прислали, чтобы молотить троянцев, а люди хоть сколько-нибудь с умом купят и продадут тебя, как африканского раба... Если люди не врут, у вашего брата весь ум по большей части находится в мышцах.

Терсит. — Чудеса!

Ахилл. — В чем дело?

Терсит. — Аякс ходит взад и вперед и ищет себя самого.

Ахилл. — Как так?

Терсит. — Завтра ему предстоит поединок, и он так пророчески горд героической потасовкой, что неис­товствует, не произнося ни слова.

Ахилл. — Как же так?

Терсит — А вот так: он шагает взад и вперед, выпятив грудь, как павлин; сделает шаг и остановится; шепчет себе под нос, как трактирщица, которой приходится в уме составлять счет за попойку; кусает себе губы с видом государственного мужа и словно хочет сказать: в этой голове ума палата, показаться бы ему только оттуда... Я предпочел бы быть вошью в овечьей шерсти, чем таким отважным дураком*.

Под чьей бы маской ни появлялся г-н Гейнцен — Гектора пли Аякса, — стоит ему только выступить на арену, как уже он громовым голосом объявляет зрителям, что его противнику не удалось нанести ему «смертельного удара». Со всем простодушием и эпическим много­словием древних героев Гомера разъясняет он причины своего спасения: «Природному не­достатку», — рассказывает он нам, — «я обязан своим спасением». «Природа» меня «не при­способила» к уровню моего противника, Г-н Гейнцен

Шекспир. «Троил и Крессида».

К. МАРКС_________________________________ 294

двумя головами выше своего противника, и вот почему два «далеко нацеленные удара» его «маленького палача» не задели его «литературной шеи». Г-н Энгельс — это несколько раз подчеркивается с особым ударением, — г-н Энгельс «мал», он — «маленький палач», он — «маленькая персона». Затем следует один из тех оборотов, которые можно встретить лишь в старинных героических сказаниях или в балаганной комедии о большом Голиафе и малень­ком Давиде: «Если бы Вы висели так высоко» — на самой верхушке фонарного столба, — «Вас не заметил бы ни один человек на свете». Это юмор великана, причудливый и одновре­менно вселяющий трепет.

Столь «литературно» г-н Гейнцен демонстрирует не только свою «шею», но и всю свою «природу», все свое тело. Своего «маленького» противника он поставил рядом с собой, что­бы посредством контраста с надлежащей рельефностью показать совершенство своего тело­сложения. «Маленький» уродец держит в своих ручонках топор палача — быть может, одну из тех миниатюрных гильотин, которые в 1794 г. дарили детям в качестве игрушки. Напро­тив, он сам, грозный богатырь, со злой и презрительной усмешкой держит в руках лишь одно оружие — «розгу», которая, как он дает нам понять, давно служила для «наказания» злых «мальчишек» — коммунистов — за их «дерзкие выходки». Великан снисходительно обхо­дится со своим «насекомообразным противником» как педагог, вместо того чтобы растоп­тать безрассудно-смелого молодчика. Он снисходительно беседует с ним, как друг детей, чи­тая ему мораль, делая ему строжайшее внушение по поводу его тяжелых пороков, а именно: «лжи», «нелепой, мальчишеской лжи», «наглости», «задорного тона», непочтительности и других прегрешений юности. Если при этом розга охваченного наставническим пылом испо­лина время от времени резко свистит над головой воспитанника, если по временам какое-нибудь грубейшее выражение прерывает поток нравоучительных изречений и даже отчасти сводит на нет их действие, то не следует ни на минуту забывать, что не может же исполин заниматься моральным воспитанием так, как им занимаются обычные школьные наставники, вроде Квинта Фикслейна¹⁴⁴, и что природа, если ее и прогнать в двери, вернется снова через окно. К тому же не следует упускать из виду, что те самые выражения, которые в устах тако­го карлика, как Энгельс, звучат как непристойность, вызывающая у нас отвращение, звучат восхитительно, пленяя наш слух и сердце подобно звукам природы, когда они произносятся таким колоссом, как Гейнцен. Да и уместно ли язык героя мерить узкой меркой обыватель­ской речи? Разумеется, нет,

_________________ МОРАЛИЗИРУЮЩАЯ КРИТИКА И КРИТИЗИРУЮЩАЯ МОРАЛЬ_____________ 295

так же как нельзя считать, например, что Гомер опускается до уровня грубиянской литерату­ры, когда он одного из своих любимых героев, Аякса, называет «упрямым, как осел».

У великана были такие добрые намерения, когда он в № 77 «Deutsche-Brusseler-Zeitung» показал коммунистам свою розгу!¹⁴⁵ А «маленький» уродец, которому он вообще не давал никакого повода брать слово — много раз выражает он свое богатырское изумление по по­воду этой непостижимой дерзости пигмея, — отплатил ему такой неблагодарностью. «Име­лось в виду отнюдь не давать советы», — жалуется он. «Г-н Энгельс жаждет моей смерти; он хочет убить меня, злодей».

А сам он? Он, как и по отношению к прусскому правительству, так и в этом случае, «с во­одушевлением начал борьбу, неся под воинственной одеждой мирные предложения, сердце, стремящееся к гуманному примирению противоречий современности»*. Но — увы! — «во­одушевление это было облито едкой влагой коварства»**.

Изегрим был ужасен и дик. Он лапы свои растопырил И с отверстою пастью быстро с места сорвался. Рейнеке быстрый в сторону ловко скакнул и поспешно Хвост свой пушистый смочил острой и едкою влагой И в песке обвалял, чтобы пылью он мелкой покрылся. Изегрим было уж думал, что тут-то он лиса и хватит, Как проказник его в глаза хвостом своим мокрым Вдруг ударил, — и зренье у волка тотчас помутилось. На проделку такую лис часто и прежде пускался И уже много зверей, много невинных созданий Вредоносную силу урины его испытали***.

«Я был республиканцем, г-н Энгельс, с тех пор, как занимаюсь политикой, и убеждения мои не были столь непостоянными и шаткими, чтобы поворачиваться то туда, то сюда, как головы некоторых коммунистов»

«Революционером, правда, я стал только теперь. Такова уж тактика коммунистов, что они, сознавая свою собственную неисправимость, делают упреки своим противникам, когда те исправляются»^*****

Г-н Гейнцен отнюдь не стал республиканцем; он им был со дня своего политического ро­ждения. Таким образом, у него — постоянство, непоколебимая стойкость, последователь­ность. У его же противников — непостоянство, шаткость, непрерывные повороты. Г-н Гейнцен не всегда был революционером; он им стал. Правда, на этот раз повороты совер­шаются г-ном Гейнценом; но благодаря этому дело поворачивается так, что повороты

Karl Heinzen. «Steckbrief» [Карл Гейнцен. «Приказ об аресте»]. Там же.

Гёте. «Рейнеке-Лис».

^**** Манифест Гейнцена, «Deutsche-Brusseler-Zeitung» № 84. Там же.

К. МАРКС_________________________________ 296

эти теряют свой безнравственный характер и называются отныне «самоисправлением». На­оборот, у коммунистов постоянство потеряло свой высоконравственный характер. Во что же превратилось оно? В «неисправимость».

Стоять или поворачиваться — то и другое нравственно, то и другое безнравственно; нравственно со стороны добродетельного филистера, безнравственно со стороны его против­ника. Искусство критизирующего филистера в том именно и заключается, чтобы знать, в ка­кой момент надо сказать «белое», а в какой — «черное», чтобы уметь в нужный момент ска­зать нужное слово.

Невежество вообще считается недостатком. Мы привыкли рассматривать его как отри­цательную величину. Посмотрим же, как волшебная палочка филистерской критики превра­щает интеллектуальный минус в моральный плюс.

Г-н Гейнцен сообщает, между прочим, что в философии он все так же несведущ, как был в 1844 году. «Язык» Гегеля «так и остался неудобоваримым» для него.

Таков факт. А затем следует моральная обработка.

В силу того, что для г-на Гейнцена гегелевский язык с самого начала был «неудобовари­мым», он не поддался искушению, подобно «Энгельсу и другим», безнравственно и высоко­мерно похваляться при всяком удобном случае знанием этого самого гегелевского языка, так же, как вестфальские крестьяне, насколько известно, до сих пор не претендовали на то, что­бы «похваляться знанием» санскритского языка. Но ведь истинно нравственное поведение состоит как раз в том, чтобы избегать всякого повода к безнравственному поведению; а разве столь предусмотрительное непонимание какого-либо языка не является лучшим способом оградить себя от безнравственной склонности «похваляться знанием» этого языка!

По этой причине, как полагает г-н Гейнцен, ничего не понимающий в философии, он так­же не ходил в «школу» к философам. Его школой были «здравый человеческий смысл» и «гуща жизни».

«Именно благодаря этому», — восклицает он со скромной гордостью праведника, — «я избежал опасности отречься от своей школы».

Против моральной опасности отречения от школы нет более испытанного средства, чем никогда не посещать ее!

Всякое развитие, независимо от его содержания, можно представить как ряд различных ступеней развития, связанных друг с другом таким образом, что одна является отрицанием другой. Если, например, народ в своем развитии переходит

_________________ МОРАЛИЗИРУЮЩАЯ КРИТИКА И КРИТИЗИРУЮЩАЯ МОРАЛЬ_____________ 297

от абсолютной монархии к монархии конституционной, то он отрицает свое прежнее поли­тическое бытие. Ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования. На языке же морали отрицать значит отрекаться.

Отречение! Этим словечком критизирующий филистер может заклеймить любое разви­тие, ничего не смысля в нем; свою неспособную к развитию недоразвитость он может в про­тивовес этому торжественно выставлять как моральную незапятнанность. Так религиозная фантазия народов заклеймила всю историю в целом, поместив век невинности, золотой век, в доисторические времена, в ту эпоху, когда еще вообще не было никакого исторического развития и поэтому не было никакого отрицания, никакого отречения. Так в шумные рево­люционные эпохи, во времена сильного, страстного отрицания и отречения, как, например, в XVIII веке, появляются честные и благомыслящие мужи, хорошо воспитанные и добропоря­дочные сатиры, вроде Геснера, которые исторической испорченности противопоставляют идиллию неподвижного состояния. В похвалу этим идиллическим поэтам — тоже в своем ро­де критизирующим моралистам и морализирующим критикам — следует, однако, сказать, что они добросовестно колеблются, кому отдать пальму первенства в отношении морали: пастырям или овцам.

Впрочем, предоставим добродетельному филистеру беспрепятственно наслаждаться сво­им собственным превосходством! Последуем за ним туда, где он в своем воображении пере­ходит к «делу». С этим методом нам придется сталкиваться повсюду.

«Я ничего не могу сделать, если г-н Энгельс и другие коммунисты настолько слепы, что не видят, что власть господствует и над собственностью, и несправедливость в отношениях собственности поддерживает­ся одной лишь властью... Я называю глупцом и трусом всякого, кто враждует с буржуа из-за его приобретения денег и оставляет в покое короля с его присвоением власти»*.

«Власть господствует и над собственностью».

Собственность, во всяком случае, тоже представляет собой своего рода власть. Экономи­сты, например, называют капитал «властью над чужим трудом».

Итак, перед нами два вида власти: с одной стороны — власть собственности, т. е. собст­венников, с другой стороны — политическая власть, власть государственная. «Власть гос­подствует и над собственностью». Это значит: собственность не имеет в своих руках поли­тической власти, и последняя даже

Манифест Гейнцена, «Deutsche-Brusseler-Zeitung» № 84.

К. МАРКС_________________________________ 298

издевается над ней, например, посредством произвольного обложения, конфискаций, приви­легий, стеснительного вмешательства бюрократии в промышленность и торговлю и т. п.

Другими словами: буржуазия еще не конституировалась политически как класс. Государ­ственная власть еще не превратилась в ее собственную власть. Для стран, где буржуазия ужо завоевала себе политическую власть, где политическое господство является не чем иным, как господством класса буржуазии над всем обществом, а не отдельного буржуа над своими ра­бочими, для таких стран утверждение г-на Гейнцена теряет свой смысл. Неимущие, конечно, ничего общего не имеют с политическим господством, поскольку последнее принадлежит непосредственно собственности.

Таким образом, в то время как г-и Гейнцен вообразил, что изрек истину, столь же вечную, сколь и оригинальную, он лишь отметил тот факт, что немецкая буржуазия должна завоевать себе политическую власть, т. е. он говорит то же самое, что сказал Энгельс, но бессознатель­но, искренне думая, что говорит нечто противоположное. Он только патетически объявляет преходящее отношение немецкой буржуазии к немецкой государственной власти вечной ис­тиной, показав, таким образом, как превращают «движение» в «твердое ядро».

«Несправедливость в отношениях собственности», — продолжает г-н Гейнцен, — «поддерживается одной лишь властью».

Либо под «несправедливостью в отношениях собственности» г-н Гейнцен понимает упо­мянутый выше гнет, который сама немецкая буржуазия испытывает от абсолютной монар­хии даже в области своих «священнейших» интересов, и в таком случае он лишь повторяет сказанное выше, либо же под «несправедливостью в отношениях собственности» он понима­ет экономическое положение рабочих, и тогда его откровение имеет следующий смысл:

Современные буржуазные отношения собственности «поддерживаются» государственной властью, которую буржуазия организовала для защиты своих отношений собственности. Следовательно, там, где политическая власть находится уже в руках буржуазии, пролетарии должны ее ниспровергнуть. Они должны сами стать властью, прежде всего революционной властью.

Г-н Гейнцен опять бессознательно говорит то же самое, что сказал Энгельс, и опять в на­ивном убеждении, что говорит нечто противоположное. Он говорит не то, что думает, а то, что думает, не говорит.

Впрочем, если буржуазия политически, т. е. при помощи своей государственной власти, «поддерживает несправедливость в отношениях собственности», то этим она не создает ее.

_________________ МОРАЛИЗИРУЮЩАЯ КРИТИКА И КРИТИЗИРУЮЩАЯ МОРАЛЬ_____________ 299

«Несправедливость в отношениях собственности», обусловленная современным разделением труда, современной формой обмена, конкуренцией, концентрацией и т. д., никоим образом не обязана своим происхождением политическому господству класса буржуазии, а, наобо­рот, политическое господство класса буржуазии вытекает из этих современных производст­венных отношений, провозглашаемых буржуазными экономистами в качестве необходимых и вечных законов. Поэтому, если пролетариат и свергнет политическое господство буржуа­зии, его победа будет лишь кратковременной, будет лишь вспомогательным моментом самой буржуазной революции, — как это было в 1794 г., — до тех пор, пока в ходе истории, в ее «движении» не создались еще материальные условия, которые делают необходимым унич­тожение буржуазного способа производства, а следовательно также и окончательное сверже­ние политического господства буржуазии. Господство террора во Франции могло поэтому послужить лишь к тому, чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по вол­шебству, все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия с ее трусливой осмотрительно­стью не справилась бы с такой работой в течение десятилетий. Кровавые действия народа, следовательно, лишь расчистили ей путь. Точно так же лишь кратковременным было бы и свержение абсолютной монархии, если бы экономические условия недостаточно созрели для господства класса буржуазии. Люди строят для себя новый мир не из «богатств земных», как заставляют воображать грубиянов их предрассудки, а из тех исторических благоприобрете­ний, которые имеются в их гибнущем мире. В самом ходе своего развития должны они спер­ва произвести материальные условия нового общества, и никакие могучие усилия мысли или воли не могут освободить их от этой участи.

Весь грубиянский характер «здравого человеческого смысла», который черпает из «гущи жизни» и не калечит своих естественных наклонностей никакими философскими или дру­гими научными занятиями, сказывается в том, что там, где ему удается заметить различие, он не видит единства, а там, где он видит единство, он не замечает различия. Когда он устанав­ливает различающие определения, они тотчас же окаменевают у него под руками, и он усмат­ривает самую вредную софистику в стремлении высечь пламя из этих окостенелых понятий, сталкивая их друг с другом.

Когда г-н Гейнцен, например, говорит, что деньги и власть, собственность и господство, приобретение, денег и присвоение власти — не одно и то же, он допускает тавтологию,

К. МАРКС_________________________________ 300

заключающуюся уже в самих словах, и установление чисто словесного различия кажется ему геройским подвигом, который он с полным сознанием своего ясновидения противопоставля­ет коммунистам, настолько «слепым», что они не желают останавливаться на этом первом, чисто детском восприятии.

Как «приобретение денег» превращается в «присвоение власти», а «собственность» в «по­литическое господство», т, е. как вместо твердо установленного различия, возведенного г-ном Гейнценом в догму, происходит скорее взаимодействие обеих сил, вплоть до их слияния, — все это г-н Гейнцен мог бы легко понять. Ему нужно было бы только узнать, как крепост­ные покупали себе свободу, а коммуны146 покупали свои муниципальные права; как горожане при помощи торговли и промышленности, с одной стороны, вытягивали деньги из кармана феодалов и посредством векселей заставляли их пускать на ветер их земельную собствен­ность, а с другой стороны — помогали абсолютной монархии одерживать победу над ослаб­ленными таким образом крупными феодалами и покупали себе их привилегии; как они позд­нее эксплуатировали финансовый кризис самой абсолютной монархии и т. д. и т. д.; далее, как благодаря системе государственных долгов — продукта современной промышленности и современной торговли — даже самые абсолютные монархии делаются зависимыми от бир­жевых королей; как в области международных отношений промышленная монополия непо­средственно превращается в политическое господство, — например, в «германской освобо­дительной войне» государи Священного союза были не более как ландскнехтами на жалова­нье у Англии, — и т. д. и т. д.

Когда, однако, тщеславное грубиянство «здравого человеческого смысла» возводит такие различия, как различие между приобретением денег и присвоением власти, в вечные истины, к которым «несомненнейшим образом» следует относиться «так-то и так-то», когда оно пре­вращает их в застывшие догмы, оно создает себе тем самым желанную позицию, с которой может изливать свое моральное негодование по поводу «слепоты», «глупости» пли «бесче­стности» противников подобного символа веры. Это шумное извержение хулы, являющееся источником самоудовлетворения, одновременно служит той риторической кашеобразной подливкой, в которой плавает пара жалких, тощих истин.

Дата добавления: 2015-07-20