Глава XVIII Гаршин

Мои воспоминания о Всеволоде Михайловиче Гаршине относятся к периоду моего детства, и поэтому они, к сожалению, не полны и отрывочны.

Он посетил Ясную Поляну ранней весной 1880 года.

Впоследствии я узнал из его биографии, что в эту же весну он из Тулы попал в Харьков и там был помещен в психиатрическую лечебницу.

Таким образом, объясняются некоторые шероховатости в поведении этого скромного и милого человека и бросившиеся нам в глаза странности, благодаря которым я его и запомнил при первом же его появлении в Ясной Поляне.

Никому из нас в то время не пришло в голову, что перед нами человек больной, возбужденный надвигающейся болезнью и потому не вполне нормальный.

Мы объяснили себе его странности простым чудачеством.

Мало ли у нас в Ясной перебывало чудаков!

Это было в шестом часу вечера.

Мы сидели в зале за большим столом и кончали обед.

Подавая последнее блюдо, лакей Сергей Петрович доложил отцу, что внизу его дожидается какой-то «мужчина».

— Что ему надо? — спросил папа.

— Он ничего не сказал, хочет вас видеть.

— Хорошо, я сейчас приду.

Не доев пирожного, папа встал из-за стола и пошел вниз по лестнице.

Мы, дети, тоже повскакали с своих мест и побежали за ним.

В передней стоит молодой человек, довольно бедно одетый и не снимая пальто.

Папа здоровается с ним и спрашивает: «Что вам угодно?»

— Прежде всего мне угодно рюмку водки и хвост селедки, — говорит человек, глядя в глаза отца смелым лучистым взглядом, наивно улыбаясь.

Никак не ожидавший такого ответа, папа в первую минуту как будто даже растерялся.

Что за странность? человек трезвый, скромный, на вид, по-видимому, интеллигентный, что за дикое знакомство?

Он взглянул на него еще раз своим глубоким, пронизывающим взглядом, еще раз встретился с ним глазами и широко улыбнулся.

Улыбнулся и Гаршин, как ребенок, который только что наивно подшутил и смотрит в глаза матери, чтобы узнать, понравилась ли его шутка.

И шутка понравилась.

Нет, конечно, не шутка, а понравились глаза этого ребенка — светлые, лучистые и глубокие.

Во взгляде этого человека было столько прямоты и одухотворенности, вместе с тем столько чистой, детской доброты, что, встретив его, нельзя было им не заинтересоваться и не пригреть его.

Вероятно, это же почувствовал и Лев Николаевич.

Сказав Сергею подать водки и какой-нибудь закуски, он отворил дверь в кабинет и попросил Гаршина снять пальто и взойти.

— Вы, верно, озябли, — ласково сказал он, внимательно вглядываясь в гостя.

— Не знаю, кажется, немножко озяб, ехал долго.

Выпив рюмку водки и закусив, Гаршин назвал свою фамилию и сказал, что он «немножко» писатель.

— А что вы написали?

— «Четыре дня». Этот рассказ был напечатан в «Отечественных записках»¹. Вы, верно, не обратили на него внимания.

— Как же, помню, помню. Так это вы написали, прекрасный рассказ. Как же, я даже очень обратил на него внимание. Вот как, стало быть, вы были на войне?

— Да, я провел всю кампанию².

— Воображаю, сколько вы видели интересного. Ну, расскажите, расскажите, это очень интересно.

И отец стал расспрашивать Гаршина последовательно и подробно о том, что ему пришлось видеть и пережить.

Папа сидел рядом с ним на кожаном диване, а мы, дети, расположились вокруг.

Я, к сожалению, не помню точно этого разговора и не берусь его передать.

Я помню только, что было очень и очень интересно.

Того человека, который удивил нас в передней, теперь уже не было.

Перед нами сидел умный и милый собеседник, ярко и правдиво рисовавший нам картины пережитых ужасов войны, и рассказы его были так увлекательны, что мы весь вечер просидели с ним, не отрывая от него глаз и слушая.

Припоминая этот вечер теперь, когда я уже знаю, что бедный Всеволод Михайлович был в то время на границе тяжелого психического недуга, и ища в своем впечатлении о нем признаков этого заболевания, могу сказать, что некоторая его ненормальность проявилась разве только в том, что он говорил слишком много и слишком интересно.

С ярко горящими, широко открытыми глазами, он выбрасывал нам одну картину за другой, и чем больше он говорил, тем образнее и выразительнее становилась его речь.

Когда он временами замолкал, выражение его лица изменялось, и на нас опять смотрел милый и кроткий ребенок.

Я не помню, ночевал ли он в Ясной или уехал в этот же день.

Через несколько дней он приехал к нам опять, но на этот раз верхом на неоседланной лошади.

Мы увидали его из окна едущим по пришпекту.

Он разговаривал сам с собой и как-то странно и широко размахивал руками.

Подъехав к дому, он слез с лошади, держа ее в поводу, потребовал у нас карту России. Кто-то спросил его, зачем она ему нужна?

— Мне надо посмотреть, как мне проехать в Харьков, я еду в Харьков к матери.

— Как, верхом?

— Ну да, верхом, что же тут удивительного?

Мы достали атлас, вместе с ним разыскали Харьков, он записал попутные города, простился и уехал.

Впоследствии оказалось, что Гаршин приезжал к нам на лошади, которую он каким-то путем выпряг у тульского извозчика.

Хозяин лошади, не подозревавший того, что он имеет дело с человеком больным, потом долго его разыскивал и с трудом отобрал свою лошадь назад.

После этого Гаршин исчез.

Как он добрался до Харькова и как он попал там в больницу, я уже не знаю.

Через несколько лет вышли две тоненькие книжки его рассказов³.

Я прочел их, когда был уже взрослым юношей, и нечего мне говорить о том впечатлении, которое они на меня произвели.

Неужели это написал тот человек с особенными глазами, который сидел тогда в кабинете на кожаном диване и рассказывал так много и интересно?

Да, да, конечно, это он, и в этих двух книжечках я узнаю его.

Но теперь детская, мимолетная симпатия к незнакомцу, случайно промелькнувшему, переходит в глубокую любовь к человеку и художнику, и мне дорого, что в моей памяти остались хотя бы эти отрывочные и грустные воспоминания.

Еще раз мне посчастливилось видеть Гаршина у нас в Москве.

Это было приблизительно за год до его смерти.

Кажется, что в это время отца не было дома и его приняла мать.

Он был грустен и молчалив и пробыл у нас недолго.

Я помню, что мама спросила его, отчего он так мало пишет.

— Разве можно писать, когда весь день я занят своей службой, от которой болит и тупеет голова, — ответил он с горечью и задумался.

Мама стала расспрашивать его о его частной жизни и отнеслась к нему очень тепло и сочувственно.

Меня и тогда поразили его большие красивые глаза, глубоко оттененные длинными ресницами, и я невольно сравнил их с теми глазами, которые я у него видел раньше.

Они были все те же; но тогда в них светилась энергия и смелость, а теперь они были грустные и задумчивые.

Жизнь отняла у них блеск и взамен его заволокла их пеленой печали.

И эта печаль чувствовалась во всем его существе.

С ним хотелось говорить тихо и ласково и хотелось как-нибудь пригреть и приласкать его.

Когда я узнал о его кончине, я не удивился.

Такие люди подолгу не живут.

Отвечая по своему разумению на этот вопрос, который поставила Гаршину моя мать: почему он мало писал,—я повторил бы то, что говорил Тургенев про покойного Николая Николаевича Толстого, брата моего отца:

«Гаршин писал мало, потому что у него были все качества, но не было тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть большим писателем».

Дата добавления: 2015-07-20