Допризывник. 10 страница

− Ребята не горюйте. Время пролетит быстро. Я сам оттрубил в армии три года, а теперь вот перед вами выступаю: жизнь идет вперед, вы и не заметите, как подойдет дембель. А там перед вами вся жизнь впереди, − говорил Иосиф, весь наполненный энергией.

Он спел почти все популярные тогда песни А. Пахмутовой: о надежде, о зеленом море тайги, и о том, что не расстанется с комсомолом и будет вечно молодым... И еще много чего оптимистического и патриотического. Извинился, что у него мало времени: сегодня еще три концерта, поэтому он вынужден уйти, а не то пел бы еще.

− Хочешь жить − нужно вертеться, − резюмировал Иосиф, и быстро ушел за кулисы. Он и на самом деле добавил нам оптимизма своей неиссякаемой энергией и верой в свою звезду. После Кобзона во втором отделении нам пела Ирина Архипова. Исполнив романс, она попросила выключить микрофон, так как в непропорционально длинном зале, усиленный звук шарахался и искажался. Микрофон отключили, дальше народная артистка пела без микрофона, и всем было хорошо слышно ее прекрасный голос.

Но из всех встреч наибольшее впечатление, пожалуй, произвела встреча с легендарным пограничником Никитой Карацупа. Он уже три года, как вышел в отставку, но пришел на встречу с нами в форме полковника. В том, 1965 году, ему присвоили звание Героя Советского Союза, и Звезда Героя сверкала на его мундире. Это был маленького роста коренастый мужчина с крепкими руками крестьянина или кузнеца. На сцене ему поставили кресло, он без церемоний устроился в нем, и начал свой рассказ. Было видно, что он рассказывал свою историю не один десяток раз. Карацупа начал рассказ, что называется с самого начала, как он попал в Красную армию, затем в пограничники, где и прослужил всю свою жизнь. Рассказ его был живой и красочный, насыщенный конкретными фактами и живописными деталями. Зал внимательно слушал его, рассказывал он просто и без прикрас:

− Я служил почти на всех участках границы. Дольше всего довелось служить на Тисе, тут очень много нарушений границы было. Один раз просто чудом не погиб, по этому эпизоду сняли фильм «Над Тисой». Конечно, не все на самом деле было так, как в кино но, в общем, все правильно. Особенно трудно было служить первые годы, служебных собак тогда еще не было. Сидишь в секрете, пойдет дождь, барабанит по плащ-палатке − ничего не слышно. Какое там ловить нарушителей, самого подходи и бери голыми руками; но зачем им нас брать, они тихонечко идут себе мимо. Им ведь нужно скорее через границу перейти. А когда нам собак дали − тогда совсем другое дело. Сидишь в засаде, если собака кого-то почуяла, она не лает, а хвостом по земле стучит, так обучена. А ты уже ждешь нарушителя, вызываешь подкрепление. Когда выйдешь на прямую видимость, отпускаешь собаку. Подходишь, а он лежит уже спокойно − боится собаки. Правда, бывало, что собак убивали, за всю службу у меня несколько собак убили. Служил я и на Кавказе, тут поменьше нарушений было, но тоже хватало. Потом перевели меня на Дальний Восток, там спокойнее было, но тоже бывали трудные моменты. Однажды обнаружили мы с напарником нарушителя, он был вооружен. Посылаю напарника доложить по телефону на заставу, а сам иду за ним, чтобы не потерять из вида. Но оказалось, что связь он нам перерезал, пришлось напарнику бежать на заставу, а я стал преследовать нарушителя. Он вначале все время отстреливался, стрелял и я в него. Но разве на бегу, запыхавшись, да еще в тайге, между сосен, попадешь? Скоро закончились патроны у него, и у меня тоже. Оба выдохлись: ни он не может от меня оторваться, ни я не могу его догнать. Он сядет под сосну, смотрит на меня и тяжело дышит, и я сажусь, чтобы отдышаться, и тоже смотрю на него. Сил нет дойти до него, чтобы связать, да и опасался я вначале, что не смогу одолеть его. Он на голову выше меня, крепкий. Ушли мы с ним в тайгу уже далеко, и наши никак не могут нас найти; это сейчас рации у всех есть, а тогда этого не было. Так шли мы по тайге шесть суток, ягодами питались, в тайге летом ягоды много. На седьмой день идти он больше не мог, или нервы у него не выдержали, я догнал его и стал вязать. Он мне все пальцы искусал, но я все же скрутил его ремнем и сижу, руки свои искусанные бинтую. Другие тоже кусались, вот посмотрите: все мои руки в шрамах, все поискусаны. Отдышался немного, и повел его на заставу, а тут вскоре и наши подошли, собаки по следу все-таки нашли нас. За свою службу на границе я задержал или обезвредил четыреста сорок шесть нарушителей государственной границы, − с гордостью закончил Карацупа свой длинный, но интересный рассказ.

Что и говорить, рассказ легендарного пограничника произвел на нас впечатление просто ошеломляющее. Невероятным казалось, как можно одному, отнюдь не богатырского сложения пограничнику, задержать такое количество подготовленных спецслужбами Западных разведок профессиональных разведчиков и диверсантов.

Через несколько лет после службы я познакомился в санатории с полковником, он тоже служил в пограничных войсках. Как-то в разговоре я вспомнил ту встречу с Карацупой, его удивительный рассказ и высказал удивление, что один человек задержал такое количество нарушителей.

− Но он вам самого главного не сказал, − снисходительно улыбаясь, ответил мой собеседник.

− Что же именно? Что, это не он один столько задержал?

− Нет, не это, действительно он столько задержал. А то он не сказал, что все нарушители были не оттуда сюда, а отсюда − туда.

Что и говорить, совсем маленькую мелочь утаил от нас легендарный пограничник. Но как сразу изменилась вся суть от этой мелочи. Спустя лет десять, мы с женой поехали на машине в отпуск, в Закарпатье. С большим трудом удалось уговорить пограничников пропустить нас по прямой дороге, вдоль Тисы, на Ужгород. Уже вечерело и нам не хотелось ночью ехать по незнакомой горной дороге в объезд, через Яблонецкий перевал. Пришлось сочинить, что мы опаздываем на свадьбу и будет нехорошо, если мы, родственники жениха, опоздаем.

− Хорошо, если на свадьбу − поезжайте. Только нигде ни на минуту не останавливайтесь, − строго наказывал белобрысый сержант.

Это была моя первая встреча с границей нашей Родины. Вот течет та самая Тиса, о которой рассказывал когда-то Карацупа. В тридцати метрах от реки шоссе, между рекой и шоссе три ряда колючей проволоки, высотой метра три, и следовая полоса. Через каждые пятьсот метров − вышка с пулеметчиком, ходит дозор с собакой, собака что-то внимательно обнюхивает на следовой полосе. Это тот самый пресловутый железный занавес.

А на противоположном берегу Тисы − это всего метров сто от нас, не видно ни одного румынского пограничника. Нет никакой колючей проволоки, нет вышек с пулеметчиками. У самого берега стоит румынская хата, за хатой растет кукуруза, женщина стирает в реке белье, подоткнув подол длинной юбки за пояс. Вспомнился тот давний рассказ Карацупы, и та доверчивость, с которой мы тогда его слушали. Это был самый большой шок в моей жизни, урок для меня на всю жизнь: «Неужели нам во всем говорили такую же правду?» − с досадой на собственную доверчивость спрашивал я сам себя.

− Точно такая же граница и с Турцией, − пытается таким странным способом успокоить меня жена. − Там через реку родственники по утрам здороваются, переговариваются, а чтобы прийти в гости, за разрешением нужно ехать в Москву.

− Хорошо еще, что не бетонная стена, как в Берлине, − отвечаю ей в тон.

Настроение испортилось, нет желания любоваться красотой Карпат. Проезжаем географический центр Европы, приятно было бы сфотографироваться на память, но, памятуя строгий наказ пограничников, не рискуем и едем дальше. Едем молча, разговаривать не хочется.

Красная площадь.

В первый раз обеспечивать мероприятия на Красной площади я попал еще, будучи курсантом полковой школы. Это было на день Победы. Мы, курсанты, стояли в оцеплении со стороны ГУМа. Задача очень простая: не допускать прохода на площадь посторонних лиц. Все в ожидании парада, множество иностранных гостей заполнило гостевые трибуны по обе стороны Мавзолея. Перед правой гостевой трибуной толпятся военные атташе и генералы. Они плотным кольцом окружили Юрия Гагарина: каждый хотел поздороваться с ним, что-то ему сказать, прикоснуться к первому человеку, увидевшего нашу планету со стороны. На этой площади, да и во всем мире тогда не было человека, который мог бы сравниться по популярности с Гагариным. Это сейчас космонавтов сотни, а тогда их было всего шесть, и все знали их имена, их биографии, кто на каком корабле, сколько времени пробыл на орбите. Юрий находил контакт с каждым, улыбался своей знаменитой улыбкой, с некоторыми о чем-то говорил, бросалась в глаза невероятная естественность его поведения. Это был абсолютно счастливый человек, его непомерная слава ничуть не тяготила его. Яркое, но еще не жаркое майское солнце и праздничная музыка заливают Красную площадь. Вдруг по площади, словно порыв ветра, оживление, все повернулись и стали смотреть в сторону Васильевского спуска. Оттуда шла небольшая группа людей, человек шесть. Это делегация кубинского посольства. Впереди шел высокий, стройный мужчина в сером костюме, в вытянутых вперед руках на длинном древке гордо развевался на ветру большой трехцветный флаг Кубы. Они неспешно приближались к гостевым трибунам, а вся площадь разразилась аплодисментами, не смолкавшими, пока кубинцы не заняли свое место на трибуне. Это был безусловный триумф острова Свободы. Так тогда называла Кубу наша пресса. В те годы еще никто не мог предположить, что молодой бородач-революционер Фидель Кастро очень скоро станет жестоким диктатором, а остров Свободы на долгие десятилетия погрузится во тьму нищеты и террора. А тогда все пели знаменитую песню «Куба − любовь моя!», и верили в счастье далекого острова. Никто в тот миг не вспомнил, что из-за этого самого острова Свободы совсем недавно, чуть было, не вспыхнуло пламя мировой ядерной войны. Карибский кризис −под таким именем вошло это событие в мировую историю.

Уже когда я был в пятой роте, во время парада седьмого ноября, мы стояли позади гостевых трибун. Задача была: в случае прорыва к Мавзолею, отсечь толпу от входа на трибуну Мавзолея. Это стали делать после того, как во время встречи после полета на Красной площади Юрия Гагарина, колонны людей, организованно, по предприятиям, шли через площадь. Они должны были пройти мимо Мавзолея, как это всегда делали во время праздничных демонстраций. Но всеобщее ликование было невиданное, каждый хотел подольше посмотреть на первого в Мире человека, побывавшего в Космосе, который первым со стороны увидел нашу голубую планету. Никто не хотел проходить дальше, а сзади напирали те, кто хотел подойти поближе. Образовалась давка, которая стала выпячиваться в сторону Мавзолея. В эйфории чувств, некоторые демонстранты попытались подняться на Мавзолей, где среди членов Политбюро рядом с Хрущевым стоял Гагарин, тут было все высшее руководство страны. Тогда охране с огромным трудом удалось отсечь толпу от Мавзолея и восстановить нормальное движение людей.

Гостевые трибуны до предела были заполнены, в основном зарубежными гостями. Как всегда до парада, площадь заливала праздничная музыка. Зазвучала знаменитая «Встречная песня» Исаака Дунаевского: «Встает страна огромная навстречу дню …». Группа гостей на трибуне, услышав песню, стала оживленно о чем-то говорить, а затем вдохновенно подпевать на немецком языке. Я изумился: неужели наши песни в мире так популярны? Взводный Гурковский уже в Арсенале разъяснил мне, что австрийцы считают эту песню своей народной песней. Начался парад техники. В те годы ни один парад не проходил без показа какой-нибудь стратегической новинки; тут, по этой площади проходил видимый фронт холодной войны. Все, вытянув шеи, смотрели на проходящую технику, фотографировали. Позади всех стояла невысокая женщина в бежевом плаще, ей совсем ничего не было видно за стоявшими перед ней мужчинами, и она поднялась на невысокий бордюр, призванный обозначать перила. Женщина стояла на самом краю и, увлеченная зрелищем, совсем забыла, что позади нее ничем не огражденных два мера высоты. Как сказать женщине об опасности? В таком грохоте моторов невозможно было обратить ее внимание голосом. Но как это сделать, потрогать ее за ногу? А не получиться ли тогда скандал? Не найдя выхода, я просто стоял позади, готовый поймать ее на руки, если она сорвется. Но время шло, а женщина хоть и стояла на самом краю в шпильках, но, видимо, все же помнила об опасности.

− Что делать? − спросил я, проходившего мимо офицера и показал на женщину.

− Если хочешь, стой и карауль, − ответил тот, видимо тоже не найдя решения, или занятый своей задачей − он постоянно говорил с кем-то по рации, спрятанной на груди под шинелью.

Решив, что сделал все что мог, я хотел отойти к группе сослуживцев, стоявших позади Мавзолея, но не успел я пройти и трех шагов как услышал глухой звук падения. Резко обернулся − женщина неподвижно лежала на асфальте, она была без сознания. Меня как огнем прожгло:

«Почему ты не нашел способ привлечь ее внимание? Почему не потрогал ее за ногу, она бы поняла, что ты хотел ее предупредить об опасности», − корил я себя.

Женщину унесли на носилках врачи, очень быстро появившиеся из незаметной двери в стене трибуны. Только при Ельцине я узнал, что именно под этой трибуной находится лаборатория, которая все эти годы сохраняла и сохраняет до сих пор, мумию Ленина. Я долго не мог себе простить своей оплошности. Даже сейчас мне стыдно признать, что тогда я проявил равнодушие и не решился нарушить указание, категорически запрещавшее вступать в разговоры с гостями. Ведь я был уверен, что женщина неминуемо упадет, если ее не предупредить. И кто придумал так устроить трибуну!? Наверное надеялись на то, что такие высокие гости будут вести себя чинно и не станут забираться на бордюр. Но любопытство не знает чинов, бордюр нужно было сделать хотя бы полуметровой высоты.

Не один раз еще приходилось обеспечивать и другие мероприятия на Красной площади. В начале зимы хоронили погибшего во время визита в Югославию, начальника Генштаба, маршала Бирюзова. Самолет, заходя на посадку в сильном тумане, врезался в гору.

Перед самым визитом маршал, видимо опаздывая на встречу с кем-то из членов Политбюро, быстро шел по коридору мимо караульного помещения. Увидев вешалку для одежды, он снял шинель и фуражку, повесил их и быстро пошел дальше. Солдаты с любопытством стали рассматривать маршальские погоны. Один из солдат снял маршальскую шинель, надел ее, надел фуражку, и стал рассматривать себя в зеркале. И тут все увидели, что так же быстро по коридору возвращается маршал. Все от растерянности замерли в ожидании строгого выговора, но маршал потрепал окаменевшего парня по спине и сказал с улыбкой:

− Ничего, ничего, у каждого солдата в вещмешке должен лежать маршальский жезл, − и пошел дальше по своим делам.

Не по времени был сильный мороз. Тогда я был уже санинструктором роты, и моя задача была не допустить обморожений лица у стоявших в оцеплении по периметру солдат. Время от времени нужно было проходить вдоль цепи и смотреть, чтобы не было побелевших носов или щек − первого признака обморожения. Обычно в сильный мороз, нам выдавали гусиный жир, а в этот раз не учли, что здесь, на открытом пространстве ветер усилит эффект холода. Ротный разрешил по два-три человека ходить греться в ГУМ, пошел погреться и я. Чтобы не стоять на одном месте, пошел бродить по магазину. Везде, где «выбросили» товар, или обещали сделать это, стояли огромные очереди в несколько сот человек. Социализм − это не только тотальный контроль над всем и всеми, но, прежде всего − всеобщий дефицит везде и всего: от лезвий и чулок, до мебели и автомобилей. Поднимаюсь на второй этаж, куда вилась огромная очередь, тут у одной из секций творилось самое настоящее столпотворение. Подойдя поближе, смог разглядеть, что здесь «дают» нейлоновые мужские сорочки.

Тогда набирала силу эра нейлона. Молодым людям шестидесятых не нужно рассказывать, что это такое. Это был такой писк моды, который и не снился всяким там Риччи или Армани. Цена такой роскоши − двадцать рублей, а у меня в кармане всего двенадцать. Еще не зная, как я смогу купить сорочку при такой давке, прохожу вдоль цепи и по рублю, по три, у кого сколько есть, собираю недостающие восемь рублей под обещание в роте вернуть. Когда вернулся на второй этаж, там торговля приостановилась, ожидали, пока поднимут со склада новый контейнер, очередь терпеливо ждала. Пытаюсь тем временем каким-то образом приблизиться хоть на несколько сантиметров к кассе, чтобы упросить кого-нибудь купить и для меня, хотя надежды на это было мало: «Больше двух в одни рук не даем!», − постоянно повторяет заведующая секцией.

Увидев мои поползновения, кто-то из очереди стал громко возражать:

− Мы тут стоим с самого утра, а ты хочешь без очереди!?

Отхожу на шаг назад, еще не отказавшись окончательно от мечты стать обладателем такой сорочки. Ведь до демобилизации уже рукой подать. Но тут слышу не менее громкий и не менее возмущенный голос:

− Ты что, не видишь, что это солдат!? Как не стыдно! Проходи, проходи, солдат.

Все неохотно расступились, пропуская меня кассе, я выбиваю чек.

− Какой тебе размер? − спрашивает запарившаяся продавщица.

− Сорок первый.

Беру свою покупку и быстрее отхожу, чтобы не разжигать страсти в очереди. Легко понять этих людей, простоявших в этой нервной, стиснутой нетерпением и духотой очереди уже несколько долгих часов. Расстегиваю шинель и прячу на груди свое так нежданно привалившее счастье. Когда вернулись в роту, все сержанты уже знали о моем приобретении и собрались в каптерке, чтобы посмотреть и пощупать это чудо капиталистической цивилизации. Первым стал мерить старшина. Не успел он надеть сорочку, как в каптерку вошел майор Казаков. Бросил быстрый взгляд и, как всегда лаконично:

− Где взял?

− В ГУМе, когда в оцеплении были.

− Там еще есть?

− Не знаю, час назад были.

− Идем со мной, − говорит ротный и быстрым шагом идет в свой кабинет.

В кабинет заходит замполит, майор Ягодкин. Он тоже достает деньги.

− Вот тебе увольнительная, пойдешь и купишь еще.

Беру деньги, спрашиваю размер.

− Сорок третий по воротнику.

Удивляюсь, что у ротного при его росте, воротник сорок третьего размера, и ухожу. Еще на первом этаже я понял, что сорочки кончились, хвоста огромной очереди уже не было. Поднимаюсь на второй этаж и спрашиваю у продавщицы, когда еще будут финские нейлоновые сорочки. Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом и, ничего не ответив, отвернулась. Наивный я был еще человек, не знал, что за такую информацию: когда, где и что «выбросят», продавцы брали со своих знакомых фарцовщиков по пять рублей, а те занимали очередь несколько раз, через десяток человек, и перепродавали очередь тоже за пять рублей. Выхожу на Красную площадь, смотрю на яко освещенный прожекторами Мавзолей, на высокие, выше стены ели (скоро их выкопают и вместо них посадят маленькие, в метр высотой елочки). Сама собой приходит в голову мысль: «Какой бы длинной ни была очередь в ГУМе, а очередь в Мавзолей все равно будет длиннее. Не парадокс ли это нашей психологии?» Дневной мороз к ночи усилился, снег громко скрипел под ногами. Погуляв немного по площади, возвращаюсь в роту.

− Все уже распродали…, − говорю ротному, возвращая назад деньги.

Он ничего не ответил, а я вышел с чувством невыполненного долга...

Самым драматичным событием, произошедшим на Красной площади и потребовавшим огромного нервного напряжения, была демонстрация студентов университета Дружбы народов им. Патриса Лумумбы. Это было в январе, во время студенческих каникул. Где-то под Киевом, недалеко от деревни нашли в снегу мертвого студента-африканца. Свидетелей происшествия не нашли. Власти говорили, что студент был пьян и просто замерз. А студенты утверждали, что их товарища убили. Происшествие это вызвало огромный резонанс в университете. Студенты шли с маршем протеста на Красную площадь. Нужно было быстро отреагировать на небывалое событие. Тот, кто принимал решение, неправильно сориентировался и поднял по тревоге резервную роту. В результате сто вооруженных автоматами солдат оказались лицом к лицу с несколькими тысячами разъяренных студентов. Сразу же стало ясно, что если у кого-то из солдат отнимут оружие − большой беды не избежать. Не меньшую опасность таил в себе и случайный выстрел.

− Только не стреляйте, только не стреляйте, − как заклинание повторяли бегающие вдоль цепи офицеры.

А у многих солдат уже были сорваны шапки, погоны, кого-то уже ударили по лицу… Но нервы выдержали у всех, а в физической силе и организованности преимущество солдат было неоспоримое. Все стояли плечом к плечу, медленно, но неотвратимо вытесняя разъяренную толпу с площади. За сорок минут топа студентов была вытеснена за пределы Красной площади, накал страстей погас, студенты разошлись. А оперативный дежурный получил порицание за то, что, не разобравшись в ситуации, вывел вооруженных солдат на площадь.

Постепенно нервное напряжение у солдат стало спадать, кто-то продекламировал популярную тогда присказку:

− Был бы ум бы у Лумумбы − стал бы Чомбе ни при чем бы.

Дружный смех моментально снял напряжение, и рота пошла на ужин.

Отпуск.

Так случилось, что перед самой весенней проверкой я попал в центральный госпиталь КГБ. Отделение в самый ответственный момент осталось без своего сержанта. Меня это мучило, столько труда вложили мои солдаты за зиму, а во время проверки я не смогу оказывать им поддержку. Особенно это важно при сдаче строевых приемов. Солдат настолько привыкает к голосу, манере подачи команд своего сержанта, что с другим сержантом он чувствует себя неуверенно. Но как приятно я был удивлен когда, вернувшись через три недели из госпиталя, узнал, что взвод Гурковского по итогам проверки признан лучшим в полку, а мое отделение − лучшее во взводе. Последнее было мне особенно приятно потому, что я не подвел своего командира, который не вмешивался без надобности и полностью доверил мне воспитывать своих солдат. Я не муштровал своих солдат, а стремился пробудить их сознание и чувство долга, и они не подвели меня. Но еще приятнее было узнать, что за успехи в обучении и воспитании молодых солдат меня поощрили отпуском домой на десять суток. Это самая желанная и дорогая солдатская награда. Иду в штаб получать все необходимые документы: отпускное удостоверение, проездной сертификат на получение билета туда и обратно, суточные: по рубль пять копеек. Уже на следующий день я еду в поезде домой. Иду в ресторан поужинать, сразу у входа, слева, свободный столик. Заказываю еду и бутылку пива. Не успел официант принести заказ, как в вагон-ресторан вошли двое военнослужащих. Они были в сапогах и галифе, но без гимнастерок, но в модных подтяжках поверх маек. Они сразу же увидели, что за столиком я один, к тому же − свой. В отличие от них, я был в форме, что называется, по уставу. За столиком нас стало трое.

− Куда едешь? − деловито спросил меня один из моих новых соседей.

− В отпуск, к родителям еду.

− А где служишь?

− В Москве.

− В самой Москве?

− Да, в самой Москве.

− А мы из отпуска, едем в часть. Мы в ГДР служим, в гвардейской танковой части, − не ударили в грязь лицом мои сотрапезники…

Пока мы разговаривали, официант принес заказ. Один из моих сотрапезников достал из глубоких штанин бутылку «Столичной», открыл ее и стал разливать по стаканам; не спрашивая моего согласия, стал наливать и мне. Я остановил его и чтобы не обижать сотрапезников, попросил налить мне не больше ста граммов. Если не считать двух-трех бутылок чешского пива, которые были выпиты при посещении театров, в течение этих двух лет я не брал в рот спиртное. В полку я считал это недопустимым: однажды выпивший сержант, замеченный своими солдатами, уже не сможет быть полноценным и авторитетным командиром. В увольнении я тоже не видел смысла в том, чтобы выпить, а потом бояться попасть на глаза патрулю. Но тут спасовать перед гвардейцами из ГДР было неудобно, и я решил, что сто граммов мне не повредит. Когда водка в бутылке кончилась, снова чудесным образом, из другого кармана появилась на столе вторая бутылка «Столичной». Тут я категорически отказался пить водку и сказал, что больше люблю пиво. Так оно и было на самом деле. Чтобы быть равноправным членом компании, заказываю всем по бутылке пива. Допив свое пиво, прощаюсь и ухожу, не рискуя поддаться на уговоры выпить еще водки. В вагоне было душно, спертый воздух и запах несвежих носков был до того терпкий, что казалось, можно повесить в воздухе топор. От выпитого спиртного и духоты меня стало мутить, выхожу в тамбур на свежий воздух и чувствую, как быстро пьянею. Потом мне стало совсем нехорошо, пришлось пойти в туалет и освободить желудок от непривычного для него содержимого. Стало легче, но хмель в голове не проходил. Я вернулся в вагон, прилег и не заметил, как уснул. Когда проснулся, понял, что Оршу я проехал, что теперь нужно ехать до Минска и уже оттуда добираться домой. Ругая себя за то, что поддался на уговоры и выпил водку, вышел на перрон, была уже глубокая ночь. Мой поезд будет только завтра, без всякой надежды иду в привокзальную гостиницу, но к моему удивлению, в гостинице есть свободные места. Хорошо выспавшись, утром спускаюсь в ресторан позавтракать. В ресторане всего несколько человек. Не успела официантка принести мой заказ, как вижу: по проходу идет маленького росточка, плотный человечек с несоразмерно большой головой и совершенно круглым, красным как у индейца лицом. «Прямо Лунолицый из рассказа Джека Лондона», − сразу пришло в голову.

Присмотревшись к Лунолицем, подходившему все ближе, с ужасом вижу, что у него нет кистей обеих рук. Вместо них − две круглые деревяшки. К одной из них привязана сетка-авоська. «Не дай бог ко мне подсядет: придется его с ложки кормить». И точно, останавливается возле моего столика.

− Можно вместе с вами позавтракать?

− Да, конечно. Садитесь, − и я отодвигаю ему стул.

− Отвяжи мне эту авоську, − говорит он подошедшей официантке и протягивает торчащую из рукава деревяшку, в торец которой был вделан металлический крюк, к которому и привязана авоська. − Принеси мне борщ, только чтобы без жира − мне нельзя жирное. И стакан чая без сахара, мне сладкое тоже нельзя, и еще один пустой стакан...

Когда официантка принесла борщ и чай, Лунолицый снова переспросил ее, нет ли жира в борще и не сладкий ли чай, словно он был незрячий.

− Достань из авоськи вот это, завернутое в тряпочку, − руководил он действиями официантки.

Она развернула тряпицу, в тряпочке − мелко нарезанные кубики сала. У официантки округлились глаза, но она ничего не сказала.

− Это мне сестра сала на дорогу положила, разъяснил Лунолицый. − Отлей половину чая в пустой стакан. А теперь вот этот кулек из газеты разверни, это мне сестра сахар дала. Сыпь его в стакан, да не ложкой, сыпь так. Сыпь, сыпь, я скажу когда хватит, еще сыпь, − уверенным тоном руководил он действиями официантки, пока оба стакана доверху не наполнились сахаром.

Мы с официанткой недоуменно переглядываемся.

− Вот теперь хватит. Засунь мне вот под эту резинку ложку, − и он протянул ей деревяшку, на которой и в самом деле была черная резинка от велосипедной камеры. У меня отлегло: «Значит, мне не придется его кормить, он будет есть сам ».

− Насыпь в ложку соли, − снова требует Лунолицый.

Официантка трясет солонку над протянутой ложкой.

− Да не так, ты отверни крышку. Да отверни, я говорю. Вот теперь другое дело. Сыпь, сыпь еще, еще сыпь, что ты соли жалеешь?!

Она насыпала по нормальным понятиям уже и так слишком много.

− Сыпь, сыпь, не жалей.

Когда ложка наполнилась солью доверху, Лунолицый удовлетворенно кивнул:

− Вот теперь хватит, − и стал тщательно перемешивать борщ.

Мы переглядывались с официанткой и должно быть думали одно и то же…

− Все, можешь идти. Я теперь сам справлюсь.

Официантка молча ушла, явно испытывая теперь сострадания куда меньше, чем вначале. Лунолицый с аппетитом хлебал борщ, крючком по очереди накалывал то хлеб, то сало и отправлял в рот. Справившись с этим, он передохнул, затем запил все двумя стаканами сахарного месива. Круглое лицо его, и без того красное, стало красным, как светофор.

− Привяжи мне вот сюда авоську, − протянул он мне свою деревяшку с крючком.

Я привязал ему авоську, и он, соскользнув с высокого для него стула, пошел к выходу неспешной походкой пингвина, удовлетворенный не то обильным завтраком, не то тем, как он командовал официанткой и мной. Видно, так он возмещал, или вымещал на нас обиду и горечь за свое увечье. А мне пора было озаботиться тем, как добраться до дома. Прямого поезда не было, нужно было доехать до Жлобина, а уже оттуда дожидаться поезд «Рига-Киев». Только на следующий день я приехал домой − потерян драгоценный день отпуска. Пришел с работы отец, и мы сели обедать, отец стал разливать в стаканы самогон. Памятуя о своих дорожных приключениях, я стал просить его налить мне не больше ста граммов. Отец удивленно посмотрел на меня.

Дата добавления: 2015-07-25