Перчатка брошена. Оскорбленная дама требует сатисфакции 23 страница

Клинтон кивнул, задрал подбородок и начал петь:

– Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе…

Голос звучал удивительно чисто и звонко, Вильсон тоже запел, прижимая к животу окровавленный комок ваты.

–…ночь темна, отдых на камне лишь найдет глава…

Голос слепого мальчика надломился и задрожал. Диллон, несмотря на простреленные лодыжку и локоть, лежал на спине, положив ружье на согнутые колени, готовый стрелять в наступающего врага. Пел он немелодично и невыразительно, но подмигнул Клинтону и усмехнулся:

–…во славу Ты введешь меня…

Восемь человек – вот и все, кто остался, причем каждый многократно ранен. Они пели среди дикого леса – звенящими слабыми голосами, почти неслышными в гремящем хоре боевого напева импи Иньяти.

Загремел гром – две тысячи ассегаев застучали по черно-белым щитам, – и накатился на маленький кружок.

Аллан Вильсон с трудом встал на ноги, чтобы встретить нападающих. Из-за раны в животе он не мог стоять прямо, одна рука безвольно болталась вдоль тела. На фоне ревущего напева и грохота копий выстрелы из револьвера казались безобидными, как детская хлопушка.

Диллон, продолжая петь, выхватил из рук слепого парнишки заряженное ружье и выстрелил, затем взял следующее. Слепой вложил патрон в казенник, вручил винтовку Диллону и потянулся за очередным патроном. Осознав, что патронташ пуст, он судорожно ощупал его пальцами.

– Кончились! Патроны кончились!

Диллон поднялся, опираясь на здоровую ногу, и захромал вперед, держа бесполезную винтовку за дуло. Прикладом он замахнулся на волну щитов и плюмажей, которая накатила на него, но в ударе не было силы – высокий овальный щит без труда отклонил его, и между лопатками Диллона выросло длинное широкое лезвие, пройдя от грудины до позвоночника – серебристая сталь порозовела.

– Я не хочу умирать! – крикнул слепой парнишка. – Господин пастор, обнимите меня, пожалуйста!

Клинтон обхватил его за плечи и сжал изо всех сил.

– Все хорошо, мальчик мой, – сказал он. – Все будет хорошо!

* * *

Трупы раздели догола. Никогда не видевшая солнца кожа казалась молочно-белой и странно нежной, будто гладкие лепестки каллы. На этой белизне жутко выделялись раны цвета раздавленных ягод тутовника.

Вокруг места побоища собралась огромная толпа воинов – некоторые уже натянули на себя снятую с трупов одежду. Все еще тяжело дышали после заключительной безумной атаки и последующей резни.

Из плотных рядов вышел старый, поседевший ветеран, держа копье за древко снизу, точно мясницкий нож, и склонился над обнаженным телом Клинтона Кодрингтона. Пришло время выпустить души белых на свободу, позволить им покинуть тела и улететь, чтобы они не тревожили живых, – настал миг ритуального потрошения. Старый воин приставил кончик ассегая к животу Клинтона, прямо над жалким комочком съежившихся гениталий, и приготовился распороть кожу до самых ребер.

– Стой! – послышался звонкий голос.

Воин отступил назад и почтительно отсалютовал Гандангу, перед которым расступались ряды воинов.

Индуна остановился в центре жуткого побоища и посмотрел на обнаженные тела врагов. Его лицо оставалось бесстрастным, но в глазах стояла ужасная скорбь, будто он оплакивал всю землю.

– Пусть лежат, – тихо сказал он. – Это были настоящие мужчины, рожденные от настоящих мужчин.

Повернувшись, Ганданг ушел туда, откуда появился. Его воины построились и затрусили вслед за ним на север.

Лобенгула достиг границ своих владений. Перед ним земля разверзалась, и крутой склон уходил вниз, в долину реки Замбези – в безлюдный ад каменистых ущелий и непроходимых зарослей, диких зверей и невыносимого зноя.

Вдали виднелась темная извилистая полоска прибрежных кустов вдоль русла отца всех рек. На западе в небе высилось серебристое облако водяной пыли, отмечая место, где река Замбези с грохотом падала с отвесной скалы высотой в триста футов, вливаясь в узкое ущелье ошеломляющим, буйным потоком.

Лобенгула сидел на козлах переднего фургона, обводя беспокойным взглядом эту дикую красоту. Фургон везли двести воинов. Все быки передохли: на слишком каменистой почве они один за другим выбивались из сил и умирали прямо на ходу. В местах обитания мухи цеце жуткие крохотные твари изводили людей в растянувшемся караване и роились над выжившими быками – за несколько недель все животные подохли от укусов мух. Люди, более устойчивые к заразе, заняли их место в упряжке и потащили своего короля дальше, в безнадежном, бесцельном бегстве.

Теперь даже людей устрашила открывшаяся перед ними местность. Переводя дух, они оглянулись на своего короля.

– Заночуем здесь, – сказал Лобенгула.

Выбившаяся из сил, изголодавшаяся толпа, которая следовала за фургонами, мгновенно рассыпалась, разбивая лагерь. Девушки носили воду в глиняных кувшинах; мужчины принялись строить навесы и рубить хворост для костров; женщины выскребали почти пустые мешки с зерном и доставали последние куски сушеного мяса – мухи цеце погубили не только тягловых быков, но и убойный скот, а дичи было мало, и она не давалась в руки.

Ганданг подошел к переднему фургону и отсалютовал единокровному брату.

– Твоя постель скоро будет готова, о великий король.

Лобенгула не обратил внимания на его слова, мечтательно глядя на крутой каменистый холм, возвышавшийся над лагерем. Раздутые стволы громадных баобабов раздвинули черные валуны. Маленькие изогнутые ветки с гладкими шелковистыми плодами тянулись к безразличному небу, точно руки калеки. В скале на вершине холма виднелась темная расщелина.

– Брат мой, не пещера ли это? – тихонько спросил Лобенгула. – Я хочу подняться туда.

Двадцать человек несли Лобенгулу на носилках, сделанных из шестов и шкур. Огромное распухшее тело страдало от подагры и артрита, король морщился от каждого толчка, но не сводил глаз с вершины холма.

Возле скалы Ганданг сделал носильщикам знак остановиться, и они осторожно опустили носилки на каменистый склон. Ганданг закинул щит на плечо и высвободил ассегай из ременной петли.

Пещера оказалась узкой, но глубокой. В ноздри ударил резкий запах хищника. Небольшой уступ перед входом усеивали остатки шкурок и раздробленные кости мелких животных: даманов, газелей, бабуинов и антилоп-прыгунов.

Присев у входа, Ганданг заглянул в мрачную глубину – оттуда раздалось свирепое рычание леопарда, в сумраке мелькнула тень, блеснули злобные желтые глаза.

Ганданг медленно ступил в пещеру и остановился, давая глазам привыкнуть к полумраку. Леопард предупредительно зарычал – ужасающий рык раскатился по замкнутому пространству пещеры. Зверь подполз ближе, растянувшись на узком уступе на уровне головы Ганданга. В темноте едва можно было разглядеть широкую, плоскую, как у гадюки, голову, прижатые уши и злобно прищуренные глаза.

Не желая провоцировать преждевременное нападение, Ганданг осторожно передвинулся под уступ. Пригнувшись, он нацелил лезвие ассегая в горло разъяренного зверя, помахал щитом и крикнул:

– Иди сюда, злодей! Нападай, дьявольское отродье!

Быстрый, как золотистая молния, взбешенный леопард прыгнул, атакуя пятнистый щит. Ганданг выставил ассегай, и зверь напоролся на лезвие, в прыжке вогнав в сердце сталь. Леопард откатился назад, тщетно царапая искривленными когтями твердую, как железо, кожаную обшивку щита. Зверь кашлянул, захлебываясь кровью, вырвал застрявшее копье из груди и выпрыгнул из пещеры.

Ганданг, не теряя бдительности, последовал за ним: старый самец растянулся на камнях в растекающейся луже собственной крови. На шкуре ни единого шрама, черные пятна на спине почти сливаются с темно-янтарным фоном, переходящим на брюхе в желтовато-бежевый цвет, – благородное животное, шкуру которого приличествует носить лишь королю.

– Дорога безопасна, мой король, – крикнул Ганданг.

Носильщики поднесли Лобенгулу и аккуратно опустили на скальный выступ.

Король отослал носильщиков, оставшись наедине с единокровным братом. Они стояли на вершине холма, высоко над дикой, негостеприимной местностью. Лобенгула посмотрел на леопарда, потом на темную щель входа в пещеру.

– Подходящая могила для короля, – задумчиво заметил он.

Ганданг промолчал, и на долгое время воцарилась тишина.

– Я мертвец, – сказал Лобенгула, и Ганданг не нашелся что ответить. – Я все еще хожу, говорю, но сердце умерло в груди.

Ганданг молчал, не в силах посмотреть королю в глаза.

– Ганданг, брат мой, я хочу только покоя. Дашь ли ты его мне? Когда я прикажу, поднимешь ли копье, чтобы пронзить мое мертвое сердце и выпустить дух на волю?

– Король мой, брат мой, никогда я не ослушивался твоих приказов. Твои слова всегда были для меня смыслом жизни. Проси чего угодно, брат мой, – чего угодно, только не этого. Никогда я не смогу поднять руку на тебя, сын Мзиликази, моего отца, внук Машобане, моего деда.

Лобенгула вздохнул:

– Ах, Ганданг, я так устал и изнемог от горя. Если ты сам не дашь мне избавления, то пошли за моим главным колдуном.

Колдун пришел, внимательно выслушал приказ короля и направился к туше леопарда. Отрезав длинные жесткие усы хищника, колдун сжег их в глиняном горшочке на костерке, раздавил десяток ядовитых семян строфанта, чтобы усилить действие снадобья, и смешал с пеплом. В эту смесь он добавил что-то из заткнутого пробкой оленьего рога на поясе и разболтал вонючую зеленую жидкость.

На коленях, уткнувшись лицом в землю, он подполз к Лобенгуле, словно заискивающая дворняжка, и поставил горшочек на каменный выступ перед королем. Едва сморщенные, похожие на когти пальцы выпустили смертоносный сосуд, Ганданг бесшумно поднялся и воткнул ассегай между костлявыми лопатками колдуна так, что лезвие вышло наружу из впалой груди. Индуна подобрал тощее тело, отнес его в глубину пещеры и снова опустился на колени перед королем.

– Ты прав, – кивнул Лобенгула. – Никто, кроме тебя, не должен знать, как умер король.

Он поднял горшочек, зажав его в розовых ладонях.

– Теперь ты стал отцом моего бедного народа. Оставайся с миром, – сказал Лобенгула.

Он поднес горшочек к губам и осушил одним глотком, а потом лег на носилки и с головой укрылся меховой накидкой.

– Иди спокойно, мой любимый брат, – ответил Ганданг.

Его лицо застыло, словно выветрившийся гранит, но у смертного ложа короля по щекам индуны потекли слезы, падая на могучую мускулистую грудь, покрытую боевыми шрамами.

Лобенгулу похоронили в пещере, посадив на каменный пол и завернув в еще сырую шкуру леопарда. В каждую руку королю вложили слоновий бивень, у ног Ганданг разместил ритуальное королевское копье, пивные горшки, тарелки, ножи, зеркала, рог для нюхательного табака, бусы и украшения, мешочки с солью и зерном – для путешествия в другой мир, – а также закупоренные глиняные горшки с неотшлифованными алмазами, чтобы оплатить дорогу в мир духов предков. Фургоны разобрали, подняли на холм и сложили в задней части пещеры.

Под руководством Ганданга вход замуровали тяжелыми обломками камня и, скорбно распевая похвальные песни в честь короля, спустились с холма.

Для погребального пира не осталось ни скота на убой, ни зерна для пива. Ганданг созвал вождей скорбящего народа.

– Гора упала, – сказал он. – Эпоха закончилась. Я оставил позади жену, сына и землю, которую любил. Без всего этого мужчина ничего не стоит. Я возвращаюсь. Никто не обязан следовать за мной. Каждый должен выбрать собственный путь – мой лежит на юг, в Булавайо, к волшебным холмам Матопо, чтобы там встретиться и поговорить с Лодзи.

Утром, когда Ганданг пошел обратно на юг, он оглянулся: следом за ним шла растерянная и сломленная толпа – остатки великого и воинственного народа матабеле.

Робин Кодрингтон, с черными траурными лентами на рукавах, стояла на прохладной тенистой веранде миссии в Ками. Утром прошел дождь, чистый воздух сиял, согретая ярким солнцем мокрая земля пахла свежеиспеченным хлебом.

– Зачем вы пришли? – тихо, но требовательно спросила она у человека, спешившегося возле ступенек веранды.

– У меня не было выбора, – ответил Мунго Сент-Джон.

Поднявшись на веранду, он пристально, без тени насмешки вгляделся в лицо Робин – чистое и свежее, без всяких следов пудры и краски. Под ясными зелеными глазами нет мешков, подбородок не расплылся, в стянутых назад волосах не видно серебряных нитей. Он посмотрел на высокое гибкое тело с маленькой грудью и узкими бедрами. Поймав его взгляд, Робин сжала губы.

– Сэр, я буду вам очень благодарна, если вы изложите причину вашего визита и удалитесь.

– Робин, я с прискорбием вынужден сообщить, что с неопределенностью покончено.

За четыре месяца, прошедших после возвращения летучего отряда из похода к реке Шангани, появилось множество слухов.

В то роковое утро отряд Мунго Сент-Джона, отрезанный разлившейся рекой, слышал отчаянную стрельбу на противоположном берегу, но их самих яростно атаковали отряды матабеле, вынудив сдать позицию. Долгое утомительное отступление под дождем растянулось на недели, прежде чем импи оставили в покое измотанный, изголодавшийся отряд, – к тому времени повозки с пулеметами бросили, а половину лошадей потеряли.

Никто не знал, что случилось с дозором Аллана Вильсона на северном берегу Шангани. До Булавайо дошел слух, что маленький отряд прорвался сквозь ряды атакующих, дошел до Замбези и сплавился на плотах в португальское поселение Тете, в трехстах милях ниже по течению. Позже португальцы опровергли это известие, и вспыхнувшие было надежды угасли, чтобы возродиться, когда сдавшийся в плен индуна матабеле предположил, что белых взял в плен отряд Иньяти, – слух, опровержение, новый слух и так четыре невыносимых месяца, а теперь к Робин пришел Мунго Сент-Джон.

– Сомнений больше нет. Я не хотел, чтобы эту новость сообщил тебе посторонний.

– Они погибли, – без всякого выражения сказала она.

– Все до единого. Доусон добрался до поля боя и нашел их.

– Он не смог бы их опознать или хотя бы пересчитать тела. Прошло четыре месяца! Гиены, стервятники…

– Робин, пожалуйста… – Мунго протянул руку, но женщина отшатнулась.

– Не верю! Клинтон сумел бы выбраться!

– В лесу Доусон встретил старшего вождя матабеле, который шел со своими людьми сдаваться. Индуна описал последний бой дозора, сообщив, что все они погибли.

– Клинтон мог бы… – Побледневшая Робин убежденно качала головой.

– Робин, это был Ганданг! Он был знаком с твоим мужем, звал его «Хлопи», человек с белыми волосами. Ганданг видел его рядом с остальными мертвецами. Надежды больше нет.

– Уходите. – Робин стояла, напряженно выпрямившись, кусая губу, чтобы сдержать слезы, – и все-таки они хлынули.

– Я не могу оставить тебя в таком состоянии, – ответил Мунго и захромал к ней.

– Не подходи ко мне! – хрипло выдавила она сквозь рыдания и отпрянула. – Пожалуйста, не трогай меня!

Он все же подошел – подтянутый и жилистый, как старый самец леопарда. Смуглое безжалостное лицо смягчилось, единственный глаз смотрел в заплаканные зеленые глаза Робин с глубокой искренней заботой – таким она Мунго еще не видела.

– Не надо, пожалуйста, не надо…

Робин подняла руки, словно защищаясь, и отвернула голову. Отступая, она дошла до конца веранды и уперлась спиной в дверь спальни, когда-то принадлежавшей Салине и Кэти.

– Господи, дай мне силы… – взмолилась Робин, задыхаясь от слез.

Его руки опустились ей на плечи – сквозь тонкую ткань блузки она прекрасно чувствовала прикосновение твердых, как камень, прохладных ладоней.

Робин вздрогнула, судорожно втягивая в себя воздух.

– Пожалей меня! Умоляю, не надо…

Он взял ее за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.

– Ты когда-нибудь оставишь меня в покое? – безнадежно пробормотала она.

Мунго закрыл ей рот поцелуем, не давая говорить. Постепенно ее напряженное тело обмякло и прижалось к нему. Всхлипнув, Робин расслабилась в крепких объятиях. Мунго подхватил ее на руки, прижимая к груди, точно спящего ребенка, пинком распахнул дверь в спальню и закрыл за собой ударом пятки.

Кровать была накрыта покрывалом от пыли – ни подушек, ни одеяла. Мунго уложил Робин и опустился рядом на колени, все еще прижимая ее к груди.

– Он был святой! – выдавила она сквозь слезы. – А ты послал его на смерть! Ты воплощение дьявола!

Дрожащими пальцами она судорожно, словно утопающая, расстегнула перламутровые пуговицы на его рубашке. На крепкой гладкой груди, покрытой смуглой кожей, курчавились черные волоски. Робин прижалась к ним губами, глубоко вдыхая мужской запах.

– Прости меня! – всхлипнула она. – Господи, прости!

Из своего закутка возле кладовых Джордан Баллантайн наблюдал за работой на громадной кухне Гроте-Схюра.

Три повара колдовали на блестящих плитах, в топках которых пылал уголь. Один из них поспешил к Джордану, держа в руках эмалированную пароварку и серебряную ложечку. Ложечкой Джордан зачерпнул бернский соус для капского корацина. Эта рыбка причудливой формы, похожая на испанский галеон, водилась в бурных водах возле Кейптауна; ее нежное зеленоватое мясо считалось одним из самых изысканных африканских деликатесов.

– Parfait, Monsieur Galliard, comme toujours, – кивнул Джордан. – Как всегда, превосходно, мсье Гальяр.

Коротышка-француз торопливо убежал, сияя улыбкой. Джордан повернулся к тяжелым тиковым дверям, ведущим в винный погреб под кухней. Сегодня утром он лично декантировал десять бутылок портвейна «Виланова» сорокалетней выдержки, урожая тысяча восемьсот пятьдесят третьего года. Вино побледнело до восхитительного коричневатого цвета дикого меда. Официант-малаец в длинном туземном одеянии, подвязанном красным поясом, и с маленькой феской на голове поднимался по каменным ступеням, почтительно неся на старинном серебряном подносе стеклянный графин.

Джордан отлил капельку в украшенную гравировкой серебряную чашечку для дегустации, которую носил на цепочке на шее. Он сделал глоток, покатал на языке и резко втянул воздух через выпяченные губы, чтобы почувствовать вкус портвейна.

– Я был прав, – пробормотал Джордан. – Какая удачная покупка!

Открыв тяжелый реестр вин в кожаном переплете, он с удовольствием обнаружил, что осталось еще двенадцать дюжин бутылок «Вилановы», не считая открытых сегодня. В колонке «Примечания» Джордан записал: «Великолепно. Придержать для особых случаев».

Он повернулся к официанту:

– Рамалла, мы предложим на выбор херес фино или мадеру к супу, к рыбе – шабли или крюг тысяча восемьсот восемьдесят девятого года… – Джордан быстро прошелся по меню и отпустил официанта. – Гости сейчас подойдут, пригласи всех занять свои места.

Бесстрастные, как часовые, двенадцать официантов выстроились возле покрытой дубовыми панелями стены, сложив перед собой затянутые в белые перчатки руки. Джордан прошелся, оглядывая каждого: нет ли пятна на белоснежных одеждах, аккуратно ли завязаны пояса.

Во главе длинного стола он помедлил. На столе стоял подаренный мистеру Родсу директорами компании богато украшенный серебряный сервиз с позолотой, а в дополнение к нему – длинные, изящной формы, бокалы венецианского хрусталя с ободком из золота. Сегодня накрыли на двадцать два человека – Джордан долго мучился, решая, кого куда посадить. В конце концов он поместил доктора Джеймсона в конце стола, а справа от мистера Родса – сэра Генри Лока, верховного комиссара. Удовлетворенный таким расположением, Джордан кивнул и достал из серебряной коробки кубинскую сигару, понюхал, похрустел возле уха – и здесь все в порядке. Положил сигару на место и еще раз внимательно оглядел зал.

Цветы Джордан расставлял лично: пышные соцветия протеи со склонов Столовой горы, в центре – желтые английские розы из цветников Гроте-Схюра и, конечно же, любимые цветы мистера Родса, фиолетовая свинчатка.

Из-за двойных дверей донеслись шаги множества ног по мраморному полу и высокий, почти жалобный, голос, который Джордан так хорошо знал и любил:

– Придется нам уломать старика.

Джордан тепло улыбнулся: «старик» – это наверняка Крюгер, президент Бурской республики, а «уломать» по-прежнему оставалось одним из излюбленных слов мистера Родса. За секунду до того, как двери распахнулись, впуская компанию облаченных во фраки знаменитостей, Джордан выскользнул из зала обратно в свой закуток – приподняв, однако, заслонку возле письменного стола на дюйм, чтобы можно было послушать, о чем разговаривают за длинным сверкающим столом.

Джордан испытывал восхитительное ощущение могущества: сидеть так близко к центру событий, слушать, как бьется пульс истории, и знать, что способен незаметно влиять и направлять – здесь замолвить словечко, там намекнуть или просто посадить рядом двух влиятельных людей за длинным обеденным столом. Временами, когда они оставались наедине, мистер Родс открыто спрашивал: «Джордан, а что ты думаешь об этом?» – и внимательно выслушивал ответ.

Шумная суматошная жизнь опьяняла – не проходило ни дня, чтобы он не хлебнул этого наркотика полной чашей. Бывали особые моменты, которые Джордан очень ценил и сохранял в памяти. Когда ужин заканчивался и компания воздавала должное вину и сигарам, он в одиночестве наслаждался воспоминаниями об этих особых моментах.

Именно он изящным почерком заполнил тот самый чек, который подписал мистер Родс в день, когда они выкупили Центральную компанию Кимберли. Сумма чека составляла пять миллионов триста тридцать восемь тысяч шестьсот пятьдесят фунтов стерлингов – самый крупный чек, когда-либо выписанный во всем мире.

Джордан вспомнил, как сидел на балконе для посетителей в парламенте, когда мистер Родс поднялся, чтобы произнести речь по поводу вступления в должность премьер-министра Капской колонии, и как мистер Родс поднял голову, поймал взгляд Джордана и улыбнулся, прежде чем начинать.

Вспомнил, как после бешеной гонки из Матабелеленда вручил мистеру Родсу полученную Раддом концессию с печатью Лобенгулы – мистер Родс стиснул его плечо, и за одно мгновение взгляд голубых глаз сказал больше, чем тысяча тщательно подобранных слов.

Вспомнил, как ехал рядом с мистером Родсом в его карете к Букингемскому дворцу, как они ужинали с королевой и как, дожидаясь их, почтовый корабль, свято придерживающийся расписания, на целые сутки задержался с отплытием.

Сегодняшнее утро добавило в копилку Джордана еще одно воспоминание: он прочитал вслух телеграмму от королевы Виктории «нашему горячо любимому Сесилу Джону Родсу» о назначении его тайным советником ее величества.

Джордан очнулся от грез.

Уже за полночь в столовой мистер Родс внезапно и, как всегда, довольно бесцеремонно прервал ужин:

– Ну что же, господа, желаю вам всем спокойной ночи.

Джордан торопливо встал из-за письменного стола и выскользнул в коридор для прислуги.

Приоткрыв дверь в конце коридора, он тревожно наблюдал, как тяжелая, умилительно неповоротливая фигура карабкается по лестнице. Гости отдали должное отменному вину, однако походка мистера Родса оставалась достаточно устойчивой. На верхней площадке широкой мраморной лестницы он все-таки споткнулся, но не упал, и Джордан вздохнул с облегчением.

Когда слуги ушли, он запер винный погреб и кладовые. На серебряном подносе, оставленном на его столе, стоял бокал портвейна и лежали два хлебца, густо намазанные белужьей икрой. Джордан с подносом в руках пошел по безмолвному дому. В огромной передней с высокими потолками на массивном резном столе из тика горела свеча.

Будто священник, приближающийся к алтарю, Джордан медленно прошел по черно-белой мозаике плит мраморного пола, почтительно поставил серебряный поднос на стол и поднял взгляд на статую, стоящую в полутемной нише высоко под потолком. Его губы беззвучно двигались – он взывал к богине.

Плясал огонек свечи, огромный дом спал. Богиня с головой сокола пристально смотрела безжалостными слепыми глазами на север, за тысячу миль и дальше, туда, где лежала древняя земля, теперь благословленная или проклятая новым именем – Родезия.

Джордан безмолвно ждал, вглядываясь в птицу, точно паломник в статую Девы, и вдруг в тишине, из дальней части сада, где росли высокие дубы, посаженные губернатором Ван дер Штелем почти двести лет назад, донесся жутковатый крик филина. Джордан с облегчением попятился от оставленного на столе подношения и взбежал по мраморной лестнице.

У себя в спальне он поспешно снял пропитанную кухонными запахами одежду, смочил губку холодной водой и обмылся, с восторгом глядя на свое грациозное тело, отраженное в полный рост в большом зеркале на противоположной стене. Джордан вытерся жестким полотенцем, протер руки одеколоном, парой щеток на серебряных ручках тщательно расчесал кудри, которые засияли чистейшим золотом в свете лампы. Наконец сунул руки в рукава темно-синего парчового халата, завязал пояс, взял лампу и вышел в коридор.

Он бесшумно закрыл дверь в свою спальню и постоял несколько секунд, прислушиваясь: в доме царила тишина, гости спали. Беззвучно ступая босыми ногами, Джордан заскользил по толстому ковру к двойным дверям в конце коридора. Тихонько постучал: сдвоенный удар, потом еще один.

– Входи! – откликнулся негромкий голос.

– Они ведь живут скотоводством! У них нельзя отбирать стада. – Робин Баллантайн говорила настойчиво, но достаточно спокойно, хотя лицо побледнело, а зеленые глаза горели яростным огнем.

– Робин, будь добра, присядь.

Мунго Сент-Джон показал на грубо сделанный деревянный стул – один из немногих предметов обстановки в глиняной хижине, служившей конторой управляющего Матабелелендом.

– Тебе будет удобнее, да и я неловко себя чувствую, когда ты стоишь.

«Оно и видно!» – насмешливо подумала Робин.

Мунго преспокойно развалился в кресле, вытянув перед собой скрещенные в лодыжках ноги. Он был в одной рубашке, без галстука, жилет расстегнут.

– Благодарю вас, генерал. Я стояла и буду стоять, пока не получу от вас ответа.

– Все расходы на военные действия и помощь Матабелеленду понесла компания. Даже ты должна понимать, что репарации неизбежны.

– Вы забрали у них все! Мой братец Зуга угнал больше ста двадцати пяти тысяч голов скота, принадлежащего матабеле…

– Война обошлась нам в сто тысяч фунтов.

– Ладно, – кивнула Робин. – Если вы не хотите прислушаться к голосу человеколюбия, то, возможно, вас убедят деньги. Матабеле рассеяны по всей стране и потеряли почву под ногами. Племенная иерархия распалась; повсюду свирепствует оспа…

– Робин, побежденные всегда обречены на страдания. И будь добра, присядь наконец, у меня уже шея болит на тебя снизу вверх смотреть.

– Если вы не вернете им часть скота, в количестве, достаточном для обеспечения племени молоком и мясом, то наступит голод, который обойдется вам гораздо дороже вашей игры в войну.

Улыбка сошла с лица Мунго Сент-Джона. Он слегка наклонил голову, изучая пепел на кончике сигары.

– Подумайте, генерал. Когда правительство империи осознает размеры бедствия, оно заставит вашу прославленную компанию кормить матабеле. Во сколько обойдется доставка зерна из Кейптауна? Сотня фунтов за фургон. Или теперь уже больше? Если голод примет размеры геноцида, то я позабочусь о том, чтобы возмущенная общественность под руководством таких защитников прав человека, как Лабушер и Блант, вынудила правительство ее величества аннулировать выданную вам хартию и признать Матабелеленд имперской колонией.

Мунго Сент-Джон взял со стола бутылку и выпрямился в кресле.

– С чего ты вообще взялась защищать этих дикарей? – спросил он.

Робин пропустила вопрос мимо ушей.

– Генерал, я предлагаю вам передать мои слова мистеру Родсу, пока не начался голод.

Она с удовольствием заметила, каких усилий ему стоило сохранить невозмутимость.

– Робин, вполне возможно, что ты права. – Мунго снова насмешливо улыбался. – Я обращу на это внимание директоров компании.

– Незамедлительно! – настойчиво заявила она.

– Незамедлительно, – сдался он, разводя руки в притворной беспомощности. – Чем еще я могу тебе помочь?

– Я хочу, чтобы ты на мне женился.

Мунго медленно встал, не сводя глаз с Робин.

– Дорогая, ты можешь мне не поверить, но именно этого я сам хочу больше всего на свете. И все-таки я растерян. Ведь тогда, в Ками, я сделал тебе предложение. Почему ты вдруг решилась сейчас?

– Чтобы дать отца ублюдку, которого ты мне заделал! Он зачат через четыре месяца после смерти Клинтона.

– Сын! – сказал Мунго. – У нас будет сын!

Он вышел из-за стола.

– Ты наверняка знаешь, что я тебя ненавижу! – заявила она.

Мунго улыбнулся, блеснув единственным глазом.

– Знаю. Наверное, именно за это я тебя и люблю!

– Никогда не говори так! – зашипела Робин.

– Что поделать, придется. Видишь ли, я и сам этого не понимал. Всегда думал, что уж мне-то глупости вроде любви не грозят. Сам себя обманывал. Мы оба должны честно посмотреть правде в глаза: я тебя люблю!

– Мне ничего от тебя не нужно, кроме фамилии! И ты от меня не получишь ничего, кроме ненависти и презрения!

– Сначала выйди за меня замуж, любимая, а там уж разберемся, кто что получит.

– Не трогай меня! – предупредила Робин.

Мунго нежно поцеловал Робин.

* * *

Дата добавления: 2015-07-25