До встречи в СССР!

ЧАСТЬ 4. (18.12.2013)

Порвалась дней связующая нить.

Как мне обрывки их соединить!

Так звучит в переводе Пастернака великая фраза шекспировского Гамлета. Может быть, самая великая из всех фраз, когда-либо сказанных представителем рода человеческого.

В других переводах эта великая фраза звучит иначе. В переводе Лозинского, например, она звучит так:

Век расшатался — и скверней всего,

Что я рожден восстановить его!

В переводе Радловой:

Век вывихнут. О злобный жребий мой!

Век вправить должен я своей рукой.

В переводе Кронеберга:

Ни слова боле: пала связь времен!

Зачем же я связать ее рожден?

А теперь поинтересуемся, как это звучит в оригинале:

The time is out of joint: O cursed spite

That ever I was born to set it right!

Из оригинала становится ясно, что Шекспир говорит не о веке, то есть промежутке времени, а о времени как таковом.

Становится также ясно, что Шекспир говорит о порванных связях. Говорит о том, что кто-то (или что-то) поломало, вывихнуло, надорвало суставы существа по имени Время. Что существо по имени Время за счет этого стало беспомощным. И что проклятый жребий Гамлета состоит именно в том, что он, Гамлет, должен вылечить это существо по имени Время. Существо прежде могущественное, а после такого с ним бесцеремонного обращения — беспомощное. Вылечить это существо и избавить его от беспомощности, порожденной болезнью, — вот задача Гамлета. Неслабая, согласитесь, задача.

Об этом же, но в иных выражениях говорит Александр Блок в статье «Безвременье». Вот только Шекспир считает, что Гамлет может вылечить несчастное существо по имени Время. А у Блока всего лишь описывается, как человечки копошатся в паутине безвременья. Про то, как выбраться из паутины, Блок в «Безвременье» не говорит ни слова.

Я уже рассказал читателю о том, что симпатизирующие «Сути времени» музыканты предложили мне исполняемую ими песню в качестве гимна движения. И что осью этой песни, а также ее припевом была фраза «Время выбрало нас».

Теперь я предлагаю читателю соотнести гамлетовскую коллизию с этим припевом. Мне кажется очевидным, что наше время является больным и поломанным. Или, говоря другими словами, наша фундаментальная ситуация — это ситуация безвременья. Мы должны ответить на вызов этой поломки времени (или хребта, как говорил архитектор перестройки А. Н. Яковлев).

И ответить на этот вызов можно одним-единственным способом — починив время. Или излечив его, избавив его от out of joint (то бишь от порванности суставов, связок et cetera).

Я постоянно перечитываю великую трагедию «Гамлет». И иногда мне вдруг начинает казаться, что к Гамлету в момент, когда он уже успел побеседовать с могильщиком, но еще не занялся вплотную починкой Времени, приходит не могучее войско Фортинбраса, а ничтожная маломощная банда. Банда крикливая, самодовольная и беспомощная. Что-то в ней распознав, Гамлет приступает к починке Времени. И после того, как Гамлет справился с починкой, Время — этот главный герой трагедии, — выздоравливая, наделяет энергией не погибающего Гамлета, а ту банду, которую Гамлет встретил на своем пути в виде какого-то, видите ли, войска. И увидев которую, почему-то решил вплотную заняться починкой Времени.

А вот потом уже починенное Гамлетом Время начинает подпитывать бывшую банду или толпу, превращая ее в войско. И Гамлет считает, что выбор обязательно падет на Фортинбраса и его войско (оно же бывшая банда). Он говорит: «Выбор ваш падет на Фортинбраса, за него мой голос». Но почему бы ему не обратиться к Времени на «вы»? Мол, Вы, с трудом мною починенное существо по имени Время, конечно же, сделаете Фортинбраса своим избранником. И это правильно.

Спросят: «А почему время не выбрало Гамлета?»

Отвечаю. У времени, как мне кажется, есть на то три резона.

Первый. Зачем выбирать того, кто уже умирает?

Второй. Нужен коллективный избранник (войско Фортинбраса), а не индивидуум (Гамлет).

Третий, и самый главный. Время — существо, не лишенное самолюбия. Как это оно может взять да и выбрать того, кто его вылечил? То есть того, кто по определению является отнюдь не служителем этого самого времени. Так ведь?

В самом деле, как можно чинить время (если оно — поломанная машина)? Или лечить время (если оно — несчастное существо, на которое кто-то наслал порчу, болезнь и так далее)?

Заниматься этим по определению можно, лишь оказавшись вне времени. Нужно выйти за его пределы и посмотреть на него со стороны. Посмотрев же, спросить: «Нуте-с, что у вас болит?» Поговорив на эту тему с существом по имени Время, надо выявить больные точки, оказать на эти точки позитивное воздействие и добиться выздоровления. И делать всё это можно, только находясь вне времени.

А где ты можешь находиться, выйдя за рамки времени? Только в вечности, правда же? Одни выходят в вечность для того, чтобы бежать от времени. А другие, чтобы его починить/излечить и так далее. Но и те, и другие выходят из времени в вечность. Что невозможно, если ты не занимаешься метафизикой. Ибо только метафизика отвечает за такой выход. А если ты его осуществляешь с политическими целями, то и метафизика должна быть политической.

Когда еврейский мистик Шолем спорил с еврейским поклонником марксизма Беньямином, то о чем, в сущности, был их спор? Он был о том, за счет чего можно вылечить еврейское время. За счет мистики, позволяющей выйти в вечность и заняться лечением времени? Или за счет очень своеобразно — теологически и телеологически — понятого марксизма? Беньямин считал, что за счет марксизма можно выйти в эту самую вечность и начать лечить еврейское время. А Шолем считал, что выходить в вечность надо совсем иначе.

Теперь самая пора говорить о том, что сломано русское время. И чинить/лечить надо его. Опять же — выходя тем или иным способом в вечность. Но ведь сломано не только русское время. Заявление Фукуямы о конце истории означает, что кому-то очень хочется сломать время как таковое. И кто-то очень боится, что если починят хотя бы русское время, то тут же будет починено и время общемировое.

Но разве не то же самое происходило и в 1917 году?

И не эта ли тема роднит шекспировского Гамлета с погодинскими «Кремлевскими курантами»?

Кому-то, возможно, покажется, что, погружая читателя в эту проблематику, я увожу его от реальной политики. Но это совсем не так. Если не ответить на вызов безвременья, суть которого в том, что существо по имени Время стало беспомощным калекой, жалким больным и так далее, — то не будет будущего ни у России, ни у человечества. И все наши занятия реальной политикой не будут стоить ломаного гроша. Так что давайте одновременно заниматься и реальной политикой (прошу прочитать мою аналитику украинского конфликта и так далее), и этим самым Временем. То есть стратегией и даже чем-то большим. На то мы и «Суть времени», чтобы заняться этим под практическим углом зрения, ради решения практической задачи спасения Родины и человечества.

До встречи 21 декабря 2013 года в Александровском!

И до встречи в СССР — той встречи, ради которой необходимо починить/вылечить время. То есть решить гамлетовскую задачу.

ЧАСТЬ 5. (23.12.2013)

Разговор о четырех — и именно четырех! — этажах, определяющих отношение к Отечеству, нельзя длить годами и даже месяцами. Будучи зачем-то поставленным в политическую повестку дня, этот разговор требует внятного, то есть хорошо оформленного и не превращенного в бесконечное нытье завершения.

Понимая, что тут нельзя растекаться мыслью по древу, я задаю читателю самый очевидный и предельно емкий вопрос: «Если мы пытаемся определить, что такое четвертый этаж, значит, мы твердо уверены в наличии тех трех этажей, по отношению к которым четвертый этаж есть нечто, находящееся над ними. Неважно, какое значение мы придаем этому самому нахождению «над ними». Важно другое. То, что ПОД четвертым этажом неизбежно должен находиться третий, ПОД третьим — второй и так далее».

Так что же представляет собой первый этаж того здания, которое мы пытаемся выстроить?

На этот вопрос очень внятно отвечал в своем стихотворении «Родина» великий русский поэт Михаил Лермонтов. Вспомним это стихотворение.

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Итак, на первом этаже находится внерассудочная, странная любовь, не имеющая никакого отношения... Впрочем, лучше Лермонтова никто не скажет о том, к чему она не имеет никакого отношения. Поэтому продолжим цитирование.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Стоп. Тут сказано очень многое. И это многое потом будет варьироваться нашей многовековой оранжевой интеллигенцией. Итак, сказано о том, что Лермонтова не волнует (не шевелит отрадного мечтанья) всё, что связано с купленной кровью славой. А что куплено кровью? Что именно куплено ею в наше время? Например, победа в Великой Отечественной войне.

Вы начинаете петь «Этот День Победы порохом пропах», а Лермонтов нашего времени вам говорит: «Во мне это не шевелит отрадного мечтанья». Ну не шевелит, и всё тут. Это отсутствие шевелений в итоге и породило перестройку. Но что ты скажешь тому Лермонтову конца ХХ века, в котором слава, купленная кровью, не порождает никаких шевелений? Что надо бы пошевелиться? А он тебе говорит: «Хотел бы, но не могу. Ну не могу, и всё тут. При этом являюсь гражданином твоей страны. И будь добр со мной считаться, потому что я не какой-то там эмигрант, а именно гражданин, но без необходимых тебе шевелений».

Но мало того, что слава, купленная кровью, не вызывает у таких, как Лермонтов, отрадных мечтаний. Таких же мечтаний, а если еще точнее, то шевелений отрадных мечтаний (то есть того, что любой специалист по кибернетике назвал бы откликом) у Лермонтова не вызывает «полный гордого доверия покой».

А это ведь очень емкая характеристика. Во-первых, это покой. Во-вторых, это покой, полный доверия. В-третьих, это покой, полный особого доверия, основанного на гордости. Такой покой все мы помним по 70–80-м годам ХХ века. Он-то и связан с тем, что Лермонтов называет купленной кровью славой.

Вы, наконец-то, добились ядерного паритета. Научились штамповать в нужных количествах ракеты «Сатана» (они же СС-18). Враг понимает, что против лома нет приема и в каком-то смысле успокаивается. Но именно в каком-то смысле. Он делает вид, что ваш застойный, брежневский, полный гордого доверия покой не вызывает у него предельного отторжения. И одновременно нащупывает слабые точки внутри этого полного гордого доверия покоя. По определению, эти точки могут быть связаны а) с гордостью (ты тем-то и тем-то гордишься, но мы тебе покажем, что гордиться нечем), б) с доверием (ты чему-то доверяешь, но мы твое доверие разрушим), в) с покоем (ты гордишься тем, что добился паритета, но мы это назовем застоем).

Далее Лермонтов говорит о том, что вызывает в нем эмоциональный отклик (шевелит отрадные мечтанья). И подчеркивает, что всё, что не вызывает этого отклика (то есть является дежурным патриотизмом) по определению не в счет. Так что же вызывает отклик?

Вчитаемся в лермонтовское стихотворение.

Но я люблю — за что, не знаю сам —

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее подобные морям...

Всё это называется ландшафтный патриотизм. Степь будет холодно молчать даже в том случае, если по ней поскачут чужие конники. Татаро-монгольские, например. Леса будут безбрежно колыхаться даже в том случае, если Гитлер войдет в Москву. То же самое касательно разливов рек.

Зафиксировав, что речь идет именно об этом, продолжаем внимательное прочтение замечательного стихотворения великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень...

А кто в этих деревнях живет, спросим мы Михаила Юрьевича? И под чьей властью находятся те, кто живет в этих деревнях? Мы понимаем, что в эпоху Лермонтова эти деревни находятся под властью местного крепостничества. Но шевельнутся ли какие-нибудь отрадные или иные мечтания в случае, если эти деревни попадут под совсем чужую власть? Ведь вполне возможно! Вторжение Наполеона, например, не означало, что деревни перестанут дрожать огнями. Это вторжение означало только одно — что деревни перестанут в каком-то смысле быть русскими. При этом их никто не будет уничтожать так, как уничтожал эти деревни Гитлер: Наполеон не Гитлер. Победив, он всего лишь вывел бы эти деревни за рамки специфической русскости. И после этого придал бы им новое качество. Более современное или, как теперь говорят, более сопричастное проекту Модерн.

Для того чтобы он этого не сделал, нужны были Барклай де Толли и Кутузов, Раевский и Денис Давыдов. А также крестьяне, которые почему-то стали защищать свою русскость. Так защищать, что по-настоящему великий Наполеон оказался сначала отброшен, а потом низвергнут. А почему это они ее стали защищать, эту русскость? Потому что Лермонтову было привычно определенным образом скакать в телеге? Но он и после наполеоновского триумфа мог так скакать.

Уже понимая, что к чему, давайте завершим ознакомление с великим стихотворением великого русского поэта.

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

И опять же речь идет о ландшафтном патриотизме. Потому что спаленная жнива может быть и в условиях победы Наполеона. То же самое — об обозе. Ну уж о березах — тем более. О чем еще пишет Лермонтов?

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно...

Опять же — хоть расчлени Россию, хоть подчини ее чье-то власти, а гумно может быть полным. И изба может быть покрыта соломой, почему нет? И окна будут с резными ставнями. Я кстати, очень люблю такие ставни. Но прекрасно понимаю, что искусство этой резьбы никоим образом не мешает оккупации России кем угодно — хоть новым Наполеоном, хоть новым Карлом XII, хоть новым Гитлером.

(Продолжение следует)

ЧАСТЬ 6. (29.01.2014)

Приведу последние строки изучаемого мною стихотворения Лермонтова.

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Это называется «народная культура», фольклор. Гитлеру очень хотелось, чтобы Россия — неважно, советская или иная — оказалась рабыней этого фольклора. Чтобы она лишилась возможности производить современное оружие и стала жертвой завоевателя. И чтобы при этом народ рабов (так это называл Гитлер) плясал под разного рода свисты и гиканья. И удовлетворялся тем, что завоеватель, обладающий оружием иного качества, диктует ему, этому народу рабов, свою неумолимую волю.

Народная культура — это великий кладезь смыслов, чаяний, ценностей, образов. Нет и не может быть полноценной высокой культуры, если ее корни не уходят в культуру народную. Но нельзя превращать почитание народной культуры в ее противопоставление культуре высокой. Между тем, в стихотворении Лермонтова «Родина» речь явным образом идет именно о таком противопоставлении. И понятно, чего чему: ландшафтно-фольклорного патриотизма — патриотизму иного рода, часто именуемому официальным.

Причем Лермонтов раскрывает содержание этого официального, чуждого ему (не шевелящего в нем отрадных мечтаний) патриотизма. Это содержание у Лермонтова сводится к трем конкретным слагаемым, трем типам «нешевеленья». Содержание этих трех слагаемых мы уже обсуждали в предыдущем номере. Поэтому здесь я их только заново перечислю.

Слагаемое № 1. Слава, купленная кровью.

Слагаемое № 2. Полный гордого доверия покой.

Слагаемое № 3. Темной старины заветные преданья.

Стоп. Уже при этом перечислении слагаемых официального патриотизма мы наталкиваемся на некую фундаментальную нестыковку.

Что такое, по большому счету, фольклор? То есть все эти пляски с топаньем и свистом под говор пьяных мужиков?

Разве этот фольклор отделен непроницаемой перегородкой от заветных преданий темной старины? Полно! Все специалисты по фольклору понимают, что он пронизан заветными преданиями темной старины. Что эти предания являются стержнем фольклора. Что он без них превращается в интеллигентскую пародию на фольклор. Былины — это фольклор? Ну так этот фольклор не содержит в себе ничего, кроме заветных преданий темной старины.

Идем дальше. И спрашиваем себя: «А возможно ли отделить непроницаемой перегородкой заветные предания темной старины и славу, купленную кровью?»

Купили ли мы кровью воинов, погибших на поле Куликовом, великую славу, именуемую Освобождением Руси от татаро-монгольского порабощения? Конечно, купили. И что же? Фольклор не содержит в себе народной памяти о тех великих деяниях? Воспоминания о позоре порабощения? Народной гордости по поводу освобождения от татаро-монголов?

Сидят, например, пьяные мужики и тянут свое фольклорное:

Как во городе было во Казани,

Грозный царь пировал да веселился.

Тут один из них вскакивает и начинает приплясывать, а все остальные начинают отбивать ритм:

Он та-та-рей

бил не-щадно,

Чтоб им было

Не-по-вадно...

И, переходя с дробного притоптывания на распев, пьяные мужики заканчивают: «Ой, да по Руси гулять...»

Это народная, то бишь фольклорная, песня, включенная Пушкиным в его трагедию «Борис Годунов». Трагедию, поначалу названную так:

«Комедия о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писано бысть Алексашкою Пушкиным в лето 7333 на городище Ворониче».

Само название адресует к фольклорной архаике, не правда ли? Особенно с учетом «городища Воронич». Но только ли к фольклорной архаике оно адресует? Нет, оно адресует еще и к летописной архаике. Ибо после «городища Воронича» приписано: «Летопись о многих мятежах и прочее».

Дата добавления: 2015-07-17