Скандал и культурная революция в русской литературе

Я читаю произведения современных российских писателей, чьи тексты «тонкие эстеты» считают аморальными, антипатриотичными, антигуманными, антиэстетичными, и спрашиваю себя: почему эти писатели так популярны? Почему массового читателя так привлекают извращения, мат, алкоголизм, насилие, преступность, кровь, издевательства над недавними святынями – Богом, народом, родиной, русским человеком? Откуда это смакование ситуацией, когда «башню сорвало», «крыша поехала»? «Тонкий эстет», воспитанный на русской классике и советском патриотизме, возмущается, требует от Думы запретить скандальные произведения, и Дума запрещает, непроизвольно увеличивая их тиражи и провоцируя новые скандалы.

Читая скандальную литературу, я спрашиваю себя – неужели она не несет конструктива? Но этого же не может быть по определению. Потому что любая критика ценностей, особенно если это критика глубокая, да еще имеющая массового читателя, ведется с позиции альтернативных ценностей. Что такое – альтернативные ценности скандальной литературы? И способны ли они вписаться в процессы формирования в мире нового культурного многообразия?

Почему русский человек, со школы воспитанный на «Я помню чудное мгновенье», «Я тот, которому внимала// Ты в полуночной тишине», «Чуден Днепр при тихой погоде», «Красота спасет мир» с удовольствием читает о том, как во время пикника учителя с выпускниками школы учитель отлучился в кусты, покакал, а ученик, случайно увидев это, подобрал куски кала и тщательно съел их (В. Сорокин. «Сергей Андреевич»). Или – охотники, открыв сезон охоты, не стали убивать дичь, а, поместив на вершину ели магнитофон и приманив человека на популярную песню, убили его, разделали труп, и, съев печень трупа, а остальное запасливо уложив в рюкзаки, поздравили друг друга с началом охотничьего сезона (В. Сорокин. «Открытие сезона»). Или – герой раскапывает на кладбище полусгнивший труп любимой и с наслаждением совершает с тем, что осталось от него – гниющие кости, ядовитая земля, куски разложившихся тканей, трупная жидкость, черви – половой акт (В. Сорокин. «Санькина любовь»). Или – герой, голый, стоит на четвереньках перед портретом президента России В. Путина и ведет с ним мысленную беседу, а в это время другой персонаж с помощью искусственного полового члена совершает анальный половой акт с этим героем (В. Пелевин. «Числа»). Или – человек, не от тоски и разочарования, а пытаясь слиться с потусторонностью, раздевается и бросается в заснеженную яму, чтобы в ней остаться, замерзнуть и погибнуть и в процессе замерзания-гибели успеть понять смысл жизни (В. Пелевин. «Ухряб»). Или – вывод о том, что все в мире навозопроизводство и навозошаротолкание. И для того, чтобы сын понял смысл жизни, папа объясняет сыну, что и сами папа и мама – дерьмо и он, сын, тоже дерьмо, и дарит сыну куски своего навоза – чем глубже аналитическая мысль ребенка, тем большие куски свежепроизведенного навоза он ему дарит (В. Пелевин. «Жизнь насекомых»). Или – молодые люди жили вместе и собирались пожениться. На одной из вечеринок все перепились, жениха долго рвало. Вернувшись в комнату, он видит невесту и гостей голыми. Спрашивает – что она делала. Та уверенно отвечает: «Член сосала. Вот у этого сосала и у… Руслана». И тут же на глазах у жениха делает минет Эдику, заодно «треснув» ему ногой и «заехав» по лицу. Жених бьет невесту, а потом долго просит у нее, оскорбленной и плачущей, прощение за грубость (И. Стогов. «Мачо не плачут»). И т. д. и т. п.

Современная русская литература переполнена таким эпатажем, поэтому у меня не заняло много времени собрать эти примеры. Массовый читатель оценивает их либо как маразм, либо как нечто гениальное. Надо отойти от этих ничего не говорящих оценок и понять культурологическую сущность скандальной литературы.

Как понять новую литературу? Это антикультура? Конечно. Литературный авангард? Конечно. Постмодернизм? Конечно. Но в каком смысле? Что породило этот тип произведений, и почему массовый читатель охотно их покупает?

Слишком долго русский человек жил в условиях запретов, молчал и говорил подобострастные «одобрямс» и «чего изволите?». Слишком долго в обществе господствовало «нельзя». Вся тысячелетняя русская культура была построена на «нельзя». И вот все черное, темное, разнузданное, либо кажущееся черным, темным, разнузданным, никогда не расчленявшееся, веками непроговаривавшееся, стыдливо умалчивавшееся, тщательно утаивавшееся – все это сегодня взяло слово. Слово дикое, мистическое, разгульное, пьяное, матерное, скандальное, жестокое, кровавое, разрушительное, но одновременно дающее надежду своей искренностью. Поднимается со дна муть вековая и одновременно веет свежий ветер. «Тонкий эстет» в панике. Он не понимает, как среди волчьего воя можно расслышать звуки гармонии, как можно в трупной вони – уловить запахи цветов.

Скандал, который происходит сегодня в русской литературе это дальнейшее срывание покровов с главной тайны – права говорить обо всем правду, не из чего не делая тайны. Это дальнейшее расколдование мира, начавшееся с краха КПСС и распада СССР. И поэтому я говорю - пусть на книжном рынке будет и это. Читатель определит, что из этого ему нужно. Естественный отбор сделает свое дело. Другими словами, я обобщаю скандал в литературе так же, как скандал в кинематографе: «Пусть расцветают сто цветов!». Но в чем идейное содержание «мутной» литературы? В основном, в двух вещах: бегство назад в природу и бегство назад в диктатуру. Эти два типа бегства из культуры можно было бы легко доказать анализом соответствующих текстов, если бы позволил формат доклада.

Этот вывод достаточен, чтобы говорить о кризисе в русской литературе, но он не достаточен, чтобы говорить о культурной революции в ней, несущей личностное начало как альтернативу. А моя цель - говорить о культурной революции и показать, что в ней происходит такое позитивное и такое новое, которого в XIX и в XX вв. не было.

Я не могу сказать, что современная русская литература целенаправленно решает новые гуманистические задачи. Она этого, в основном, не делает. Она производит немало «мути». Но я обещал в этой «мути» найти золотые крупицы новой культуры - той, которая, продолжая классиков XIX-XX вв., не повторяет их, но вносит новый вклад в дело формирования личности в России. Я мог бы говорить о романе Владимира Маканина «Лаз», о романе Виктора Пелевина «Священная книга оборотня», о романе Виктора Ерофеева «Энциклопедия русской души»… А сейчас я предлагаю вашему вниманию роман Татьяны Никитичны Толстой «Кысь» (2001). На мой взгляд это лучшее произведение русской художественной литературы XXI в., продолжающее пушкинско-лермонтовский поиск личности в России, но по новому осмысливающее принцип личности.

Бенедикт, главный герой романа, простой бедный человек, волей художественного вымысла оказывается в каменном веке - в постсоветской России. У Бенедикта вырос небольшой хвост – символ принадлежности к эпохе каменного века и господства стадно-родовой архаики в русском менталитете. После катастрофического возврата к палеолитическому прошлому наступает период суеверий, тотального страха перед природой, космосом, Богом, начальством, репрессиями, перед божественным Набольшим мурзой – вождем. Все страхи Бенедикта воплощаются в страхе перед образом Бога русских, перед Богом зла, от которого зависит, жить ему или погибнуть, которого никто не видел и которого зовут Кысь. Через свой первобытный страх Бенедикт, по существу, передает свою субъективность Кыси – Кысь в его сознании подлинный и абсолютный субъект русской культуры.

Но в Бенедикте есть не менее важное – не раскрывшаяся пока способность быть личностью. Сознание читающего запрещенные книги Бенедикта все больше раздваивается между верой во всесилие невидимой и ужасной Кыси и осознанием того, что источник зла никакая не невидимая Кысь, а новый Набольший мурза – новый хозяин московского Кремля. Ему Бенедикт, неся в душе порыв к свободе, но став его опричником и замучив многих людей, помог захватить власть. А мурза, растоптав внутренний Бенедиктов либерализм, учинил уничтожение книг, искусств, усилил тотальность контроля за обществом, развернул репрессии против людей, несущих в обществе либеральное начало. Этот мурза и есть истинная Кысь, который правит с согласия народа. В романе возникает протест личности против тоталитарной власти.

Кажется, что роман катится по проторенной дорожке XIX-XX в. Но нет.

Литературный герой в классике, чаще всего гибнущий, нес свою критику культурной традиции и протестную новизну, свое диссидентство и либеральную альтернативность как некий абсолют. Он был оторван от почвы и поэтому был легкой мишенью партийной религиозности и партийного народничества. После поражения реформаторов 90-х XX в. стало ясно, что нужны новые шаги в осмыслении принципа личности. Требуется критика либеральной традиции. Надо распространить пушкинско-лермонтовскую критику абсолютов, – и небесного, и земного, – на рефлексию альтернативной личности по поводу своей альтернативности. Требуется сделать то, что никогда не делалось ни в русской литературе, ни в политике, ни в науке – надо искать меру альтернативности. Так же как лермонтовский «Герой нашего времени» был написан как ответ на вызов своего времени, так и «Кысь» стала ответом на вызов своего времени.

На страницах романа личность, несмотря на всю свою либеральную независимость, протестность против диктата культуры и тоталитарного режима, оказывается, является недостаточно нравственной, ущербной, уродом, потому что не так мыслит, не так живет. Разворачивается критика святая святых - рефлексии личности по поводу своего свободолюбия. Бенедикт понимает, что в нем живет страх жить и ищет его причину. Пика сюжет достигает, когда герой, преодолевая страх, кричит Набольшему мурзе: «Вы вообще… вы… вы… вы – Кысь, вот вы кто!!! Кысь! Кысь!». Это вариант лермонтовского, адресованного Богу: «Ты виновен!»/3/. Развитие сюжета в ответе Набольшего мурзы обличителю: «Обозначка вышла… Кысь-то ты… Ты! Ты и есть… Самая ты кысь-то и есть». Свершилось: либеральная личность, ищущая причину своего страха в Кыси и обвиняющая хозяина Кремля в том, что он вселяет в нее страх, сама оказывается причиной своего страха, Кысь, оказывается, в ней. Толстая в романе воспроизвела то, что сегодня нужнее всего.

Сегодня нужна критика человека, критикующего смысл Бога, и критика Бога, критикующего смысл человека. Нужна критика субъективности, полагающей, что она через свой критицизм создает новую Россию. Нужна критика интеллигенции, претендующей на то, чтобы перехватить знамя субъекта культуры, выпадающее из рук народа. Нужна критика отрицания, считающего, что оно несет людям новое представление о свободе, что оно через свою рефлексию создает в России новое качество развития русскости. Нужна критика способности русской интеллигенции к рефлексии по поводу своей способности к рефлексии. Нужна критика и чистого и практического разума на русской почве – то, чем русская мысль никогда не занималась. Надо не повторять чеховское повествование о тупике, о невозможности жить, а надо показать, что механизм культуротворчества в России, порочен, и сказать, что русская интеллигенция, отвечающая за этот механизм, не выполняет своей миссии.

Объектом критики Толстой стал синтез русского Бога и русского человека в чем-то третьем. В чем? В культуре. Бог у Толстой стал русской культурой и получил имя «Кысь». Это точно со всех точек зрения. В XIX в. из критики Бога как нетворческого субъекта русской культуры (Лермонтов) и народа как нетворческого субъекта русской культуры (Достоевский) выпала критика человека творческого. В великой русской литературе, несмотря на усилия Чехова, происходила амнистия творческой русской интеллигенции, ее способа творчества. Суть Татьяны Толстой в том, что у нее амнистии нет. Она самый беспощадный современный русский писатель. От ее бескомпромиссности захватывает дух. Это русская культура – Кысь. Кысь живет не в лесу, а в русском человеке. И не столько в традиционном человеке, - это само собой, - сколько в том, который считает, что несет в себе инновацию и развитие. Это русская культура смотрит в спину русскому человеку ежечасно, ежеминутно глазами убийцы, это она неумолимо стоит у него за спиной как вечный Бог. Это русская культура, вечно голодная, вечный людоед, питается человеческим разумом, выпивает его, когда человек хочет вырваться из ее притяжения, и делает его «свиньей», посмешищем в глазах мира. Кысь это символ страха русского человека перед необходимостью меняться, его бегства от жизни, трусости жить. Символ нравственной импотенции, деградации русскости. Русский человек думает, что он стал личностью, свободен, ан – нет, не стал, кто виноват? Кысь? Какая она? С трубкой в зубах и рябым лицом? С символом президентской власти на шее? С татарской нагайкой в руке? Нет. Это мы сами веками поротой задницей чувствуем, что не стали, не способны стать личностью. И не можем мы, веками окысевая от страха, понять самих себя как «уродов». Нет нам пощады, потому что всем нам, каждому из нас «Кысь в спину смотрит». Это роман о закате того типа культуры в той части мира, где правит Кысь. Такого уровня обобщения в русской литературе не было.

В романе есть и попытка поставить вопрос «Что делать?».

Бенедикт, давая ответ на обвинение божественного мурзы «Ты Кысь!», кричит: «Нет, я человек! Человек я!...Да! Хрен вам!..». Значит – смеет сметь, значит – не будет русский человек «уродом», значит – будет новая Россия.

И Бенедикт переосмысливает свою жизнь новым, «ясным, вдруг налетевшим знанием» /4/ наступает зрелость. Она в новом типе анализа. Внешне Бенедикт на Кысь не похож, но, судя по его поведению, полагает он, всеразрушающая Кысь в нем – много читал, но ничего из прочитанного не понял, не научился мыслить, искал слово, но сам убил свою способность к слову. Не сумел измениться, хотя считал себя личностью, зависящей только от собственных решений. Разворачивается озарение русского интеллигента, ищущего знания, духовности, достоинства, но понявшего пустоту своего протеста, своей образованности и вроде бы найденной меры независимости от культуры и общества, логики своих мыслей, никчемность своего вроде бы нового слова. Это не новое слово, а позорный «нутряной нык-мык», который не звучит, а «корячится» /5/. Оказывается, переосмысливающий себя Бенедикт еще многого не понял, когда переосмысливал себя. «И еще чего-то не понял. Было важное что-то…» - говорит он себе /6/. Что же это? Искать книгу, «где сказано, как жить», оказывается, не надо, авторитетов не надо, а надо изучать «азбуку жизни», законы реальной жизни, надо продолжать переосмысливать то, что кажется истиной, и хотя он делал это все время, но, оказывается, не так, надо опять делать это же, но - по другому.

Оказывается, мало отрубить себе хвост – порвать с прошлым, мало свергнуть Набольшего мурзу, превратившего управление страной в семейный и мафиозный бизнес, мало прекратить преследовать инакомыслящих, мало не дать казнить друга, мало читать запрещенные книги и защищать искусство. Надо попытаться понять, как добывать новое знание, чтобы измениться – а это уже не просто путь независимой и протестной личности XIX-XX вв., это путь самокритичной личности. В основании этого пути способность к отрицанию отрицания, к критике критики, к переосмыслению переосмысления.

Перевод субъекта культуры из злого кысь-потустороннего в земное-полугрешное-полустремящееся к новому знанию, в полубоящееся всего на свете и в конце концов рвущее свои культурные кысь-корни это ответ Толстой на лермонтовский вопрос о том, виновен ли русский Бог в бедах русского человека. В мышлении Толстой содержится реальная новизна. Писатель отрицает смысл народа как альтернативу. Смысл Бога как альтернативу. Смысл единой и неделимой земли, империи как альтернативу. Идею патриотизма и национальных интересов как альтернативу. Методологически ясный разрыв с исторически сложившейся на территории России палео-культурой - суть романа.

В анализе Толстой есть и еще одно достижение. Толстая отрицает абсолютизацию смысла независимой личности, оторванной от архаичной почвы, как альтернативу этой почве. Когда победившие в схватке с божественным мурзой либералы, стремясь к свободе, поднимаются на воздух, удаляясь от земли и «обтряхивая с ног золу – ступня об ступню» /7/, Бенедикт, пытающийся осознать себя через идею личной свободы, остается на земле со своим народом, в России, в каменном веке. Ему не нужна свобода от своего народа, пусть дикого, пусть фашиствующего – он будет через новое знание, через самовоспитание и воспитание народа, через изменение себя и самоизменение своего народа, через переход русских людей-палеатов из палеолитической культуры каменного века в современность строить в России новое общество.

В романе произошла смена субъекта: состоялся переход субъектности от Бога (Кыси) и божественного вождя (Набольшего мурзы) к личности (Бенедикту). В альтернативе Татьяны Толстой впервые в русской литературе появилась личность, суть которой в ее беспощадной самокритике с позиции ее способности быть личностью. Это конец блистательной изоляции личности от народа. Рождается принцип, провозглашающий независимость личности от всех социальных ролей и смыслов, но не отвергающий народ, а переосмысливающий расстояние до него.

В способности литературного героя XXI в. к самокритике и самоизменению залог того, что культурная революция, начавшаяся в русской литературе с Пушкина и Лермонтова, продолжается.

Дата добавления: 2015-07-16