Annotation 4 страница. Беда в том, что она не помнит

Беда в том, что она не помнит. Воспоминания о прошлой ночи сливаются, но Анна точно знает, что была расстроена и полна страха, отчаяния, досады, ненависти к себе. День начался скверно. Она спала допоздна и встала около полудня, чувствуя себя больной и усталой. Анна страшно тосковала, намного сильнее обычного, она была на грани слез. Девушка поднялась на чердак с кружкой чаю, села в большое старое кресло, которое принадлежало отцу, и дала себе волю. Она плакала, пока не заболели глаза и голова. Днем, когда Тим ушел на работу, она заперла чердак, спустилась на кухню и полезла в холодильник. Молоко, сыр, яйца, ветчина, полупустая бутылка колы. В кладовке нашлась буханка вчерашнего хлеба. Тим исправно пополнял домашние припасы. Но Анну не привлекали ни сандвич, ни яичница. Она мечтала о большой миске супа и свежем хрустящем хлебе. Чем дольше она рисовала себе суп, тем сильней становился соблазн. Анна не просто хотела супа — она буквально жить без него не могла. Ведь это вполне разумное желание, так почему бы и нет? Анна нашла кошелек и обулась. Она решила, что сходит в магазин — выйдет за калитку, повернет за угол и доберется до супермаркета. Ничего сложного. Девушка закрыла за собой дверь и зашагала по дорожке к калитке. Если идти быстро и не задумываясь, она благополучно справится. Не заплачет, не свалится безжизненным комком наземь, не окажется заложницей собственных страхов. Она вышла за калитку и направилась в сторону Мэнли. Сначала Анна шла очень быстро и решительно, опустив голову, сосредоточившись исключительно на собственных ногах и стараясь не обращать внимания на черное облако страха, которое сгущалось в сознании, заполняя все свободные места. Но с каждым шагом становилось труднее дышать. Сердце начало бешено колотиться, руки вспотели и задрожали. Анна почувствовала, как в животе стянулся узел. Сердце буквально рвалось вон из груди. Она в панике огляделась, боясь, как бы кто-нибудь не обратил на нее внимание. Если бы сейчас прохожие предложили ей помощь или спросили, в чем дело, она бы не сумела ответить. Анна бы умерла от унижения, попадись она со своей проблемой на глаза чужим. Она подняла лицо к небу и крепко зажмурилась, борясь со слезами. Сквозь сомкнутые веки, покрытые алой сеточкой сосудов, девушка видела слабый лучик света, который пробивался из-за туч. Вечер такой приятный, бояться совершенно нечего… Анна попыталась вздохнуть. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох. Не помогло. Тело и разум реагировали на простую прогулку так, как будто она убегала от голодного льва. Девушка чувствовала себя жалкой, слабой, беспомощной. Наконец она повернулась и зашагала обратно, почти бегом преодолев последние десять метров до входной двери. Оказавшись дома, Анна нашла таблетки, которые держала в кухонном шкафчике над холодильником. Она проглотила сразу четыре, запив глотком колы из холодильника. Ярлычок гласил, что нужно принимать по одной, максимум по две, но сейчас Анна мечтала, чтобы в мозгу поскорее возник приятный туман. Она желала сладкого забвения. Анна закрыла холодильник, прижалась к нему спиной, сползла на пол и громко зарыдала, закрыв лицо руками. Когда затекли ноги, она поднялась. Таблетки немного ее успокоили, но Анна желала большего. Она нашла на верхней полке водку и отхлебнула прямо из бутылки. Жидкость обожгла горло, заставила глотнуть воздуха. Анна сделала еще один большой глоток, потом другой. Она сначала шагала по коридору туда-сюда, затем зашла в гостиную и включила телевизор, но не могла ни сидеть спокойно, ни сосредоточиться. На кухне девушка намазала кусок хлеба маслом, положила сверху сыра и ветчины, три раза торопливо откусила и выбросила остальное в ведро. В животе все переворачивалось, желудок не принимал еды. Шло время, и Анне становилось хуже, она чувствовала себя несчастной и злилась, пока наконец ее не охватило всепоглощающее чувство беспомощности и осознание собственной никчемности. Если она умрет, никто даже не заметит. Она никому не нужна, никем не любима. Больше Анна ничего не помнила. В какой-то момент она поняла, что стоит в ванной, смотрит на себя в зеркало и плачет, пьяная от водки и от таблеток. «Я не виновата», — сказала она Тиму. Но, как только эти слова сорвались с ее губ, Анна поняла, что он не поверил. Тим отвернулся, пробормотал что-то уклончивое и невнятное и покраснел. Он подумал, что она врет. Тиму стало стыдно за нее. Потому что он такой человек. 20

На уборку ушло не так много времени, как я думал. Мы смели осколки тарелок и битое стекло в толстый мусорный мешок, вымыли стол и стены. Анна принесла целую охапку бумажных полотенец, и мы ползали на карачках, вытирая полы. Наконец-то кухня сверкает чистотой, а мы оба потные и усталые. — Давай позавтракаем, — предлагаю я, падая на стул и впервые с самого начала уборки глядя на Анну. — Правда, еды никакой не осталось. И тарелок, кстати, тоже. — Можно выпить кофе, — говорит она. — В шкафу есть еще несколько целых чашек. Я варю кофе и сажусь напротив Анны. К моему удивлению, она плачет, хоть и пытается скрыть слезы. Смаргивает, отводит взгляд, подносит кружку к губам. — Ты в порядке? — Просто мне грустно, — отвечает Анна. — Очень грустно.
Прибрав со стола, я поднимаюсь к себе. Я устал от событий последних нескольких дней, от поздних отбоев и беспокойного сна, а потому падаю на кровать и закрываю глаза. Я представляю себе, как Анна разносит кухню, после чего пытаюсь изгнать из сознания получившийся образ: с безумным выражением лица и дикими глазами она в бешенстве бьет посуду. Анна кажется такой сдержанной и тихой, настолько лишенной жизненной энергии, что трудно вообразить в ней подобную пылкость. И само по себе это пугает. Может быть, у Анны есть скрытая сторона? Что-нибудь вроде раздвоения личности? Что если я живу в одном доме с сумасшедшей? Не пора ли обеспокоиться? Я впервые задумываюсь, не стоит ли собрать вещи и свалить. Возможно, следовало обратить больше внимания на слова Фионы, когда она предупредила, что я вправе уехать. По крайней мере нужно было воспользоваться возможностью и задать несколько вопросов. Например, спросить, отчего она считает необходимым меня предостерегать. Несмотря на усталость, уснуть не удается, поэтому я встаю, сажусь за стол и включаю лэптоп, намереваясь поискать в «Гугле» агорафобию и выяснить, не является ли странное поведение Анны типичным симптомом. Но сначала я машинально захожу на «Фейсбук», несколько минут мучаю себя, разглядывая фотографии Лиллы, и пугаюсь, когда в маленьком чате внизу экрана появляется сообщение. «Привет, Тим! Ты что тут делаешь? Я думала, ты ненавидишь „Фейсбук“». Я смущаюсь, как будто меня застали за мастурбацией. Никакого другого ответа, кроме чистой правды, придумать не могу. «Смотрю твои фотки. А что еще?» «Ха-ха, я так и знала. КАЖДОМУ СВОЕ, как говорила моя няня. Ну ты псих. Слушай, кстати, я тут подумала. Ты завтра утром ничем не занят? Не хочешь смотаться со мной на пароме в город, когда поеду на работу?» «На пароме? А где твоя машина?» «На несколько дней загремела в мастерскую, ничего серьезного. Ну, что? Правда, придется встать пораньше. Зато выпьем кофе в городе и поговорим про твой день рождения». «А что мой день рождения? Я ничего особенного не планирую». «Завтра обсудим, ладно? Мне нужно успеть на паром в 7.30, так что встретимся на причале в Мэнли в 7.15. Не опоздай. Целую». Я вспоминаю обещание держать Фиону и Маркуса в курсе, захожу в электронную почту и посылаю им письмо, в котором пересказываю все случившееся за последние несколько дней (про то, что Анна плакала и пугалась ночью, про разгромленную кухню). Стараюсь писать кратко и как можно спокойнее. Я и так очень глупо себя чувствую, переговариваясь с друзьями Анны за ее спиной, и совершенно не хочу усугублять ситуацию излишними эмоциями. Фиона отвечает через несколько минут. «Спасибо, что написали, Тим. Как по-вашему, стоит вызвать врача?» «Ну, не знаю. Вряд ли я вправе отвечать на этот вопрос. Решать вам. Вы знаете намного больше, чем я. Честно говоря, ситуация довольно неловкая — что я советуюсь с вами втайне от Анны, и все такое. Но я, разумеется, дам знать, если будет хуже». «Договорились. Спасибо, Тим. Мы понимаем ваши колебания, но, пожалуйста, пишите не сомневаясь. Помните, что мы действуем исключительно в интересах Анны». 21

Когда умер отец, Фиона и Маркус первыми пришли на помощь. Фиона организовала похороны и поминки — позвонила, кому нужно, отвезла Анну на необходимые встречи, заказала цветы и еду. Маркус уладил то, что касалось завещания и финансов, и удостоверился, что девушка может немедленно вступить в права наследства. После похорон они приезжали по нескольку раз в неделю. Иногда Маркус наносил визит один, по пути домой с работы. Он привозил пиво или кофе, рассказывал про свои дела, расспрашивал, убеждался, что Анна в порядке. С Фионой они пили чай, сидели на кухне и разговаривали. По выходным все трое ходили в Мэнли смотреть кино. Прежние друзья тоже появлялись, но внезапно их развлечения перестали интересовать Анну. Она не хотела ходить в ночные клубы и на дискотеки, слушать выступления второсортных групп и напиваться. Девушка начала придумывать предлоги и поводы никуда не ходить и не приглашать к себе. По выходным Фиона и Маркус приезжали вместе. Они готовили, а потом часами играли с ней в настольные игры или смотрели кино. Друзья оставались допоздна, а зачастую и ночевали — каждому доставалось по комнате. В такие вечера Анна ложилась спать, чувствуя себя счастливой и надежно защищенной. Лежа в постели, она прислушивалась к плеску воды, скрипу половиц, шуму сливного бачка — Фиона и Маркус готовились ко сну. Анна меньше страдала от одиночества и радовалась, что они рядом. Особенно приятно было просыпаться и сознавать, что в доме кто-то есть, а с кухни доносится запах кофе и тостов. Что вполне логично, дружба крепла. Несмотря на внешние различия, общего у них хватало. Как и Анна, Маркус и Фиона рано остались одни на целом свете. Ни родителей, ни родственников. Анна ценила теплое отношение, она чувствовала, что ее понимают, берегут, защищают, но девушку подзуживало любопытство — она хотела знать про друзей больше. Однажды вечером в субботу, когда они играли в крестословицу, она попыталась расспросить: — Вы, ребята, все про меня знаете, а я про вас почти ничего. Расскажите что-нибудь про свое детство! Впрочем, то, что знала Анна, не относилось к числу приятного. Мать Маркуса и Фионы, наркоманка и воровка, бросила детей, когда они были совсем маленькими. Отца они никогда не видели и понятия не имели, кто он такой. Их вырастила старуха бабушка. Маркус посмотрел на Фиону, кашлянул и сказал: — Наверное, в другой раз. — Ну пожалуйста, — попросила Анна. — Что тут такого? Вы мне можете рассказать что угодно. Фиона напряглась, в глазах у нее мелькнул ужас. Она так порывисто встала, что чуть не опрокинула стул. Анна заметила, как у подруги дрожали руки. Фиона произнесла наигранно бодрым голосом: — Вы посмотрите, который час! Нам пора. Спасибо за ужин, Анна. Анна так и не убедила ее остаться и ничего не смогла сделать, чтобы Фиона успокоилась. Она провела несколько мучительных дней. Фиона не отвечала ни на звонки, ни на эсэмэски. В понедельник Анна поехала к ним, но никто не открыл дверь. Девушка решила, что дружбе, которую она ценила превыше всего на свете, настал конец. Но в среду вечером Маркус приехал с бутылкой виски. Они сели за кухонный стол и в молчании выпили по рюмке, прежде чем он наконец заговорил: — Я знаю, люди смотрят на нас с Фионой и удивляются. Они гадают, отчего мы так близки. Братья и сестры в нашем возрасте, как правило, не живут и не работают вместе, как мы. Нам в детстве не повезло. Я ведь тебе уже рассказывал. — Да, кое-что, — ответила Анна. — Ты знаешь, что мы росли с бабушкой. Мама в один прекрасный день просто отвезла нас к ней погостить и больше не вернулась. Фионе было четыре года, мне два. Бабушка с самого начала объявила, что мы ей не нужны. Для ребенка нет ничего хуже, чем быть ненужным. Мы не сомневались, что бабушка однажды велит нам убираться, и жили в страхе… — Маркус говорил механически, несвязными фразами, и Анне казалось, что он с трудом выдавливает каждое слово. Разговор, несомненно, был мучителен, но необходим, и она подавила желание успокоить его и оставить все невысказанным. — Мы постоянно нервничали, — продолжал он. — Мы боялись, что однажды вернемся домой из школы и обнаружим, что бабушка уехала. Или поменяла замки, чтобы мы не могли войти. Она играла на наших страхах, с радостью портила нам настроение. Она вечно жаловалась, что денег не хватает, что мы сидим у нее на шее и слишком дорого обходимся, что мы злые и думаем только о себе… — Маркус горько засмеялся. — Наши одноклассники жаловались, что им подарили мало игрушек на Рождество, а мы до конца каникул старались не попадаться бабушке на глаза, чтобы не выслушивать, какой трудный выдался год, сколько она на нас потратила и какие мы неблагодарные. Мы привыкли никогда ничего не ждать и не просить. Мы научились помалкивать и держать свои чувства при себе. Анна знала, как трудно Маркусу рассказывать. Он был гордым и замкнутым, и девушке льстило, что он доверял ей и говорил откровенно. Но она понимала, что выказать ужас или чрезмерную жалость — значит отпугнуть его. Тогда он замкнется и ничего больше не скажет. Маркус ненавидел лишние эмоции и терпеть не мог, когда его жалели. Анна старалась проявлять интерес и сочувствие, но только не любопытство или страх. — Фиона мечтала, что однажды мама приедет за нами. Что на самом деле она копит деньги на дом, в котором мы будем жить. Я напоминал ей, что мама первая нас бросила. Когда Фионе напоминали, как все было на самом деле, она злилась и плакала, буквально до истерики, а потом приходила в ярость и говорила, что отравит бабушку. — Маркус улыбнулся и покачал головой. — Мы и правда развлекались этими фантазиями — представляли, что бабушка умерла и мы остались одни в доме. Не нужно ходить в школу, а на ужин можно есть шоколадное печенье. Как ни грустно, единственным нашим развлечением было придумывать страшные истории про бабушку. Честно говоря, она и правда походила на старую ведьму. — Да уж, — Анна подавила дрожь. — Знаешь, сейчас, когда я обо всем этом думаю, то понимаю, отчего она нас шпыняла. Оказаться в шестьдесят три года с двумя маленькими детьми на руках — небольшая радость. Я, в общем, уже забыл о своих обидах. Жизнь не стоит на месте. Я почти не вспоминаю о бабушке. — А Фиона? — спросила Анна. — Она тоже? — Нет. Она по-прежнему обижается, ты сама видела в субботу вечером. Прошлое не дает Фионе покоя, она даже не может об этом говорить. И не будет. Впрочем, неудивительно. Понимаешь, мне было гораздо легче. Я не особенно переживал, что у меня нет красивой одежды и новых игрушек. Мальчишки, в общем, не обращали внимания, что я носил дырявые ботинки, а по выходным ходил в школьных шортах. А девочки это замечали. Они вообще более жестоки. И по сравнению с Фионой у меня было еще одно преимущество. Старшая сестра. Она обо мне заботилась, и рядом с ней я чувствовал себя в безопасности. Но сама Фиона осталась без старших. Она страдала и дома, и в школе. Она так и не научилась никому доверять. — Как грустно, — сказала Анна. — Да, — согласился Маркус. — Я просто хотел тебе объяснить, чтобы ты поняла, почему так получилось в субботу. Сейчас Фионе стыдно, и она очень сожалеет. Он вскинул руку, когда Анна начала возражать. — Я думаю, будет гораздо лучше, если ты не станешь ей ничего говорить. Не подливай масла в огонь. Она скоро оправится. Давай просто забудем. — Ну конечно, — согласилась Анна. — Наверное, ты иногда удивляешься, что мы с Фионой проводим столько времени вместе? — Нет, — Анна покачала головой. — Я даже не задумывалась. Действительно, она слишком наслаждалась обществом друзей, чтобы задавать вопросы. — Понимаешь, у нас с Фионой общее прошлое, до которого больше никому нет дела. Я до сих пор — единственный, кто по-настоящему понимает Фиону. Единственный, на кого она может положиться. Маркус нахмурился. — Не знаю, как бы мы жили друг без друга. «На меня тоже можно положиться, — хотела сказать Анна. — На меня тоже!» Но она промолчала. У нее было еще много времени, чтобы это доказать. 22

Ночью я сплю плохо. В кои-то веки ложусь до полуночи, но от каждого шума, треска и стона в доме вскакиваю в постели, с колотящимся сердцем. Я слишком взвинчен, чтобы заснуть, каждая клеточка настороже и готова среагировать. Я слышу в коридоре слабый повторяющийся стук, выпрыгиваю из-под одеяла и включаю свет, оборонительно сжав кулаки, — и обнаруживаю, что это жалюзи в ванной ударяются о подоконник от сквозняка. Примерно в два часа я сдаюсь, спускаюсь в гостиную и смотрю с середины какой-то иностранный детектив. От необходимости разбирать субтитры ломит глаза, и я задремываю, но в ужасе просыпаюсь, когда на экране кто-то стреляет. Я возвращаюсь наверх и беспокойно ворочаюсь еще два-три часа, но засыпаю по-настоящему, лишь когда показывается солнце и уже не нужно бояться темноты. Я неохотно поднимаюсь без двадцати семь, когда срабатывает будильник. Только ради Лиллы я готов пожертвовать сном и отправиться в город с утра пораньше. Абсолютно бессмысленное времяпрепровождение. Я быстро, не присаживаясь, пью кофе на кухне и смотрю на небо, по которому движутся облака, складываясь в различные фигуры и образы. Я вспоминаю, как впервые мальчишкой летал на самолете и страшно разочаровался оттого, что облака таяли, когда самолет пролетал сквозь них. Вблизи они оказались ненастоящими. На улице уже жарко и влажно — ощущение, что на меня набросили мокрое одеяло. Я прихожу на пристань на пять минут раньше и жду Лиллу, которая, что характерно, на пять минут опаздывает. Я сотни раз ездил на пароме из Мэнли, но никогда еще — в утренний час пик. Удивительно, сколько людей стремится на паром, толкаясь и сбиваясь в плотную кучу. Мрачные лица, скучные деловые костюмы. Общая атмосфера угрюмой покорности напоминает мне, отчего я никогда не стремился к такому образу жизни. — Такое ощущение, что мы телепортировались в Лондон, — говорю я Лилле, пока мы медленно движемся в толпе. — Ты ведь никогда не бывал в Лондоне, придурок, — отвечает она. — Люди просто едут на работу, Тим. Это нормально. Рано или поздно человек должен повзрослеть и заняться настоящим делом. — Подумаешь, — я жму плечами. Я не в настроении спорить о выборе профессии. Лилле хорошо говорить. Она-то всегда знала, что хочет заниматься искусством. В университете она изучала живопись. Пускай Лилла и не получила диплом, но все-таки нашла работу в антикварном салоне. Пока что она всего лишь секретарша, но Лилла очень амбициозна, и я верю ей, когда она заявляет, что непременно пробьется наверх. Она принадлежит к числу редких счастливчиков, которые твердо знают, чего хотят. Всем бы такую уверенность. Мы заходим на паром, и она тащит меня вперед, на нос. Там менее людно — наверное, чересчур ветрено для офисного планктона. Мы стоим на самом лучшем месте, держась за поручни. — Надеюсь, в проливе волны, — говорит Лилла. — Обожаю, когда паром кренится набок и люди пугаются. Но море спокойно, и паром идет медленно и гладко. Я чувствую солнечное тепло на лице и на руках. От него слегка пощипывает кожу. День будет жаркий. — Ты не рад? — Лилла улыбается. — Мы просто едем на пароме, — говорю я, качая головой. Но на самом деле я рад. Мне всегда нравились ленивое движение парома и полчаса блаженного безделья, когда нужно только любоваться видами, маленькими лодочками и встречными паромами, которые возвращаются в Мэнли. Лилла машет каждой проплывающей мимо лодке, вскинув вверх обе руки, с огромной счастливой улыбкой на лице. Для человека, который любит притворяться хладнокровным и сдержанным, она слишком хорошо умеет вести себя как глупенькая девочка. — Как дела дома? — спрашивает она. — Ничего. Не считая всяких странностей. — Странностей? Лилла, как и следовало ожидать, заинтересована, глаза у нее расширяются. Она тащит меня к сиденью и требует: — Рассказывай! Я кое о чем умалчиваю — отчасти из смутного желания защитить Анну, отчасти оттого, что Лилла и так всегда получает желаемое. Но я рассказываю достаточно, чтобы объяснить свое беспокойство и смущение. Я не говорю, что у Анны агорафобия, что у нее погибли родители. Не открываю того немногого, что известно о Бенджамене. Я рассказываю лишь часть истории — про человека, который наблюдал за мной ночью, про разгром на кухне, про поздний стук в дверь. — Так ты думаешь, это была Анна? Она смотрела на тебя, пока ты спал? — Лилла драматически передергивает плечами. — Жуть какая. Ты испугался? — Нет, — твердо отвечаю я. — Хотя… да. Немножко. Очень стремно было проснуться и увидеть тень на пороге. — Представляю себе. Блин, Тим, я бы умерла от страха, — говорит Лилла. — А ты не можешь спросить напрямую? — Ну, я попытался выяснить про бардак на кухне. Косвенным образом. Она сказала, что не виновата. — И ты поверил? — Если честно, нет. — Думаешь, она правда не в себе? — Не знаю, — отвечаю я. — Но Анне нелегко живется. Похоже, у нее много проблем. — В каком смысле нелегко? Я качаю головой. — Понятия не имею. Но, честно говоря, не особо волнуюсь. По-моему, она совсем безобидная. Лилла цинично смотрит на меня, хватает за плечо и горячо шепчет: — А вдруг ты ошибаешься? Вдруг она опасна? — Нет, я так не думаю. Похоже, у Анны сильная депрессия, но вряд ли она опасна. Я рассказываю, что однажды ночью обнаружил Анну плачущей и у нее было странное оцепенелое выражение лица, как будто она не понимала, что происходит. — О Господи, — говорит Лилла. — Попробуй ее образумить. Нельзя же так жить. — Может быть, поговорю. Потом. — Не «может быть», Тим, а обязательно. Некоторое время мы молчим. Наконец Лилла прислоняется ко мне и вздрагивает. — Я так и знала, что в этом доме есть что-то странное. Я так и знала, — повторяет она. — Наверное, там живут привидения. — Дом как дом. Кирпичи и цемент. Никаких привидений там нет. — И все-таки не хотела бы я там жить. Даже за деньги, — она поворачивается и смотрит на меня круглыми глазами. — А что, если однажды ночью Анна совсем спятит, порубит тебя на куски и сложит в холодильник? Я закатываю глаза. — Я не шучу, — продолжает Лилла. — Не исключено, что ты в опасности. Зачем она за тобой наблюдала? На твоем месте я бы на ночь клала рядом с собой нож, просто на всякий случай. Не хотелось бы однажды услышать, что с тобой случилась беда. Почему-то я обижаюсь. Как будто я предаю Анну. Лилла, похоже, наслаждается ситуацией. Хорошо, что я не рассказал ей историю целиком — проблемы Анны стали бы для моей бывшей подружки пикантной сплетней. — Ей-богу, ничего смешного, — с досадой говорю я. — А по-моему, смешно. Но и жутко, — отзывается Лилла. Я не отвечаю, и она обвивает рукой мои плечи. Досада исчезает, как масло на горячей сковороде. — Ну и ладно. Ты сам в курсе, что бесплатный сыр только в мышеловке. Если не срастется, всегда можешь вернуться и пожить у меня. — Не сомневаюсь, Патрик будет в восторге. — Хм. Забей. — У вас все нормально? — спрашиваю я, что есть силы стараясь скрыть надежду в голосе. — Не знаю. Иногда да. И тогда мне кажется, что мы очень счастливы вместе. Но иногда он бывает таким придурком, и я задумываюсь, не попробовать ли еще разок. Уехать, найти новое жилье… — Лилла рассматривает собственные руки. — Порой я даже думаю, не снять ли квартиру пополам с тобой. По-моему, из нас получились бы неплохие соседи. Я молчу. Не могу сказать ни слова из-за кома в горле. 23

Я знал Лиллу со старшей школы, но сблизились мы, только когда мне стукнуло двадцать. Мы вращались приблизительно в одной и той же компании, и ее часто приглашали на вечеринки, куда ходил и я. Мы здоровались, иногда болтали, и я всегда думал, что она красива, но не в моем вкусе — слишком напористая, слишком раздражительная и, честно говоря, слишком властная. Однажды рано утром после очередной тусовки часть компании, и в том числе мы с Лиллой, отправилась на Наррабеен-Бич. Пляж выглядел как на картинке: вода невероятного оттенка, как на картине Бретта Уайтли, белый песок, желтое солнце. Когда мы миновали дюны и увидели океан, то дружно ахнули от восторга, такой он был красивый. Не говоря ни слова, мы бросились к воде, разделись до белья и побежали купаться. Мы с Лиллой валяли дурака. Она брызгалась, я отвечал тем же. Когда я выплыл на глубину, она подобралась сзади и окунула меня с головой. Мы добрых полчаса не выходили из воды, а потом легли рядом на песке, переводя дух. Я еще не вполне протрезвел после ночной гулянки, поэтому показалось таким простым и естественным улечься лицом к ней, положить руку на обнаженный смуглый живот, поцеловать… Мы удрали от остальных и пошли в ближайшее кафе, где съели пополам огромную порцию яичницы с беконом и сосисками. Затем мы вернулись на пляж, купались и загорали, пока я не обгорел докрасна, а кожа Лиллы не обрела еще более темный оттенок. Лилла много говорила. Она сказала, что всегда хотела заниматься чем-нибудь творческим. Делилась секретами о подругах и бывших парнях. Призналась, что выросла без отца, что ненавидела убогую квартирку, в которой провела детство, и недолюбливала мать за недостаток амбиций. — Я хочу лучшей жизни и мечтаю о большем, — объяснила Лилла. — Ни за что не намерена гнить в каком-нибудь вонючем домишке в Наррабеене. Потом она принялась расспрашивать обо мне. Поинтересовалась, чем я намерен заниматься в дальнейшем, и удивилась, когда я ответил, что понятия не имею. Когда речь зашла о друзьях и родителях, я сказал, что мой отец открыл ресторан, воплотив давнюю мечту. Я объяснил, что пока не поставил перед собой жизненной цели. Что меня больше привлекает радость, нежели успех. — Но нужно же к чему-то стремиться, — возразила Лилла, положив руку мне на грудь. — Самые интересные люди всегда честолюбивы. Вместо ответа я склонился к ней и поцеловал в соленые губы. Никогда еще не встречал девушку, которая так много говорила и задавала столько личных вопросов. В то время я жил с родителями. Я знал, что мама на работе как минимум до семи, а папа примерно в три уйдет в ресторан. Иными словами, оставалось четыре часа. Без десяти три я предложил Лилле зайти в гости; тут наши взгляды встретились, и я убедился, что она поняла, чего мне на самом деле надо и о чем я прошу. Она согласилась. Я сделал нам обоим кофе, и мы, прихватив кружки и пакет шоколадного печенья, пошли в комнату. Кровать была узкая, но я с облегчением убедился, что она по крайней мере прибрана и выглядит опрятно. Мы сели на нее, лицом друг к другу, скрестив ноги, выпили кофе и съели все печенье. Допив кофе, Лилла встала и поставила пустую кружку на стол. Я подумал, что она собирается уходить, и лихорадочно задумался, как бы уговорить ее остаться. Но Лилла не ушла — она стянула через голову футболку, расстегнула молнию, сбросила юбку, сняла лифчик и трусики. Я сидел, пялился как дурак и боялся двинуться, чтобы она не исчезла как видение. Лилла легла на кровать и положила мою руку на поросший черными волосами холмик меж раздвинутых ног. Там было тепло и мягко. Я пропал. Когда все закончилось, она обняла меня и поцеловала в губы, в щеки, в глаза. А потом вздохнула, встала и принялась натягивать одежду. Я был смущен и до смерти напуган — вдруг я сделал что-нибудь не то, совершил какой-то непростительный сексуальный грех? Но, одевшись, Лилла наклонилась и опять меня поцеловала. — Подожди, — попросил я. — Оставь свой телефон. Можно я тебе позвоню? Разве не… Я сел и взял девушку за руку. — Пожалуйста, не уходи. — Мне пора. — Лилла высвободилась, и я получил очередной поцелуй, на сей раз очень нежный. — Давай не будем портить такой замечательный день. Долгое время я только о ней и думал. О том, как она улыбалась, слегка приподнимая один уголок рта. О том, как волосы обрамляли ее лицо. Как она запрокидывала голову, обнажая горло, когда смеялась. Все мелочи запечатлелись в моем мозгу, и за несколько коротких часов, что мы провели вместе, я проникся незыблемой уверенностью, что Лилла идеальная женщина. Эта мысль бурлила в крови, текла по жилам, пронизывала каждую клеточку. Лишь через полтора года Лилла рассталась с очередным бойфрендом. Лишь спустя три месяца отчаянных усилий с моей стороны она согласилась пойти со мной на свидание. Мы встречались восемь месяцев. Восемь необыкновенных, феерических, насыщенных энергией месяцев. Я никогда не чувствовал себя таким радостным, измученным и несчастным одновременно. Мы ссорились. Смеялись как ненормальные. Трахались. Я переживал самый серьезный и одновременно самый нелепый роман в своей жизни. Однажды Лилла десять минут орала на меня за то, что я съел лишнюю мармеладку. Ее вспыльчивость и самоуверенность я находил очень сексуальными. Лилла снимала квартиру. Официально я не съезжался с ней, продолжая жить с родителями, но ночевал у Лиллы почти каждый день на протяжении всех восьми месяцев. Она близко познакомилась с моей семьей, потому что мы ужинали у нас как минимум раз в неделю. Папе она нравилась. Он смеялся над ее шутками и поддразнивал Лиллу, если она держалась чересчур надменно. Мама была неизменно вежлива, но в присутствии гостьи помалкивала и проводила большую часть времени на кухне. — Она тебе не нравится? — спросил я в один из редких вечеров, когда остался дома. Мама замерла и нахмурилась. — Дело не в этом, — сказала она. — Не могу сказать, что она мне не нравится. — А в чем же? — Не знаю. Наверное, Лилла меня немного пугает. Она такая напористая, ненасытная. Как будто… — мама, старательно отводя взгляд, пожала плечами, — как будто она совсем отчаялась. — Отчаялась? — я начал злиться. Я терпеть не мог, когда мама критиковала моих друзей, но в то же время понимал, что сам виноват, поскольку первым начал разговор. И теперь я хотел выяснить, что же она имела в виду — чтобы доказать, что она ошибается. — Я неудачно выразилась. Я имела в виду — ее как будто что-то гонит. Лилла очень амбициозна. Девушка, которая знает, чего хочет, и идет к цели. — Ты сама вечно твердишь, что мне недостает амбиций, — заметил я. — Двойные стандарты — это нехорошо, мама. Или ты шовинистка? Для парня нормально быть амбициозным, а для девушки — нет? — Не говори глупостей, Тим, — попросила мама и пристально посмотрела на меня. — Дело не в амбициях. Но иногда я смотрю на вас и боюсь, что она тебя живьем проглотит. Лилла безжалостна. Вот самое подходящее слово. Безжалостна. Я до сих пор не был знаком с матерью Лиллы. Всякий раз, когда я об этом заговаривал, Лилла находила какой-нибудь предлог. — Зачем? — спрашивала она. — Она такая скучная. Но я упорно поднимал тему — странно встречаться с девушкой больше полугода, практически жить вместе и ничего не знать про ее родных. Наконец Лилла решилась нас познакомить.
Мы отправились в гости вечером в воскресенье. Мать Лиллы звали Хейзел, и она очень походила на дочь, не считая пятидесяти килограммов лишнего веса, сутулой спины и полного отсутствия жизненных сил. Странная это была встреча — я как будто увидел потенциальную версию самой Лиллы в будущем. Лиллы, которая прожила тяжелую печальную жизнь. Хейзел явно обрадовалась нашему визиту. Она широко улыбнулась и засуетилась, доставая кофе и большую тарелку с кексами. В квартире было на удивление чисто и светло, кофе и кексы оказались потрясающе вкусными. Я задумался: и отчего Лилла так не хотела нас знакомить. Чего она стыдилась? Несмотря на радушный прием и на явные усилия матери понравиться, Лилла держалась холодно и грубо. Она оттолкнула руку Хейзел, когда та попыталась погладить дочь по голове, закатывала глаза в ответ на любые слова, сидела на кушетке с недовольным видом, листала журнал, отказывалась поддерживать беседу и то и дело шумно вздыхала, словно ей не терпелось поскорее уехать. Грубость Лиллы смутила меня, и я старался быть как можно внимательнее к Хейзел. Задавал вопросы. Внимательно слушал. В разгар беседы, когда Хейзел в подробностях жаловалась на свои многочисленные проблемы со здоровьем, Лилла вздохнула и взяла пульт. Она включила телевизор на полную громкость, совершенно заглушив голос матери. Хейзел как будто испугалась, но затем лишь кивнула, словно и не ожидала ничего другого. Она совершенно разучилась защищаться, словно жизнь окончательно выбила опору у нее из-под ног. Женщина встала и пошла на кухню, сказав: — Я принесу еще кофе. Когда Хейзел вышла, я выхватил у Лиллы пульт и сделал звук тише. — Перестань хамить, — прошипел я. — В чем дело? — Дело? Ни в чем, Тим, — ответила она, даже не понизив голос. — Просто я терпеть не могу людей, которые сидят сложа руки и жалеют себя. Ненавижу нытиков. Я смотрю на свою мать и понимаю, что не хочу такой жизни. Она — идеальный пример того, как не следует жить. Она с насмешкой взглянула на меня. — Зато вы с ней очень похожи. Наверное, поэтому вы и поладили. Я вижу, она тебе нравится. Вы оба сидите и смотрите, как жизнь проходит мимо. — Какого хрена? Хотя Лилла часто бывала резка и груба, она впервые осознанно нанесла мне оскорбление. И теперь она холодно улыбнулась: — Вы оба бесполезные, слабые люди. Предпочитаете терпеть, вместо того чтобы пробиваться. Я встал. От злости у меня тряслись руки. — Хватит. Я возвращаюсь к себе. Между нами все кончено. Ты просто стерва, Лилла. Высокомерная стерва. Не глядя на нее, я зашагал к двери. — Извинись перед мамой от моего имени и скажи, что мне вдруг стало нехорошо. На следующий же день, пока Лилла была на работе, я забрал из ее квартиры свои вещи и оставил ключ на столе. Я чувствовал себя униженным и желал преподать Лилле урок. Напрасно она считала меня слабым и пассивным. Никто не имел права обращаться со мной как с половой тряпкой. Но мой гнев долго не продлился, и через пару дней уже с усилием удавалось сдерживаться. Лилла звонила и присылала сообщения, и я с трудом заставлял себя не обращать на них внимания. Я целыми днями катался на доске, чтобы развлечься и не думать о Лилле. Однажды вечером она явилась в ресторан, но я велел одной из официанток передать, что я слишком занят. Я держался почти три недели, но однажды вечером, на пляже, понял, что веду себя как идиот. Я пытался манипулировать Лиллой, хотя сам ненавидел такие игры. Сказать по правде, я скучал по ней и плевать хотел, даже если рисковал показаться слабаком. Я хотел помириться, поговорить, все уладить. На следующей же волне я вернулся на берег и бежал без остановки до ее дома. Я постучал в дверь. Тем временем на пол с меня натекла целая лужа. — О, — сказала Лилла. Она явно удивилась, причем не в хорошем смысле. — В чем дело, Тим? Она не предложила мне зайти, а вместо этого сама вышла в коридор, прикрыв за собой дверь. — Я по тебе скучал, — сказал я. — Значит, ты хорошо притворялся, — ответила она. — Прости. — Я попытался взять Лиллу за руку, но она отстранилась. Я заговорил быстро, в надежде что-то исправить, стереть с ее лица отстраненное, безразличное выражение: — Прости, что не отвечал на звонки. Я вел себя как полный придурок, признаю. Давай начнем сначала. Блин… я не могу так жить, Лилла. Я тебя люблю. В первый и единственный раз я кому-то признался в любви. И едва ли не впервые увидел, что Лилла засомневалась. Она моргнула — возможно, я себе льщу, но мне и впрямь показалось, что она сдерживает слезы. Но тут же Лилла отступила еще на шаг и скрестила руки на груди. — Я встречаюсь с другим. — Что? — я чуть не рассмеялся. — В отличие от тебя, Тим, он знает, чего хочет. И меня он вполне устраивает. Она быстро оглянулась, и тут-то я догадался, что он, вероятно, в квартире. Через полуоткрытую дверь виднелся столик в коридоре. На нем стоял кожаный портфель, на котором висел полосатый галстук. На портфеле красовалась замысловатая алая монограмма, что-то вроде герба, и я подумал, что только полный придурок будет расхаживать с такой нелепой блямбой. Я ушел, прежде чем успел выкинуть какую-нибудь глупость. 24

Дата добавления: 2015-07-16