На Северный Афон 5 страница

После обедни мы решили соснуть часика с два-три - то есть с пяти до восьми, и таким образом дополнить ночной отдых. Так мы поступали во все время; прибавляя в крайнем случае иногда еще часик после обеда. После этого отдыха пили чай, отправлялись к поздней обедне, а после - в трапезу. Вечером, часов в шесть с половиной, нас звал колокол к вечерне, - и после ужина к "молитвам на сон грядущим". На эти молитвы собиралась почти вся братия, уже ежедневно. Так проходил обычный день. Следовательно, у нас оставалось свободное время лишь после обеда до вечерни, - то есть часов с двенадцати до шести вечера. Им-то мы и пользовались для наблюдений над жизнью иноков и наслаждения чудными видами. В этот раз, то есть во вторник, мы отправились к "новому кладбищу" [30], находящемуся за монастырем, в версте от него. Туда вела прекраснейшая, ровная искусственная аллея из лиственниц. Когда мы отошли с полверсты, то случайно оглянулись назад: аллея упиралась в лесок, - а над ним замечательно красиво поднимались главы собора. Если будете, читатель, на Валааме, то непременно полюбуйтесь. На новом кладбище были простые кресты, а под ними круглые, обточенные волнами голыши, - на которых написано было имя умершего, год и число, - а иногда и стих из Писания, редко - стихотвореньице.

Между прочим, там находится избушка одного подвижника [31], жившего еще в начале девятнадцатого столетия. Как гласит надпись на надгробном памятнике его, к нему приезжал император Александр I. Вот уж подлинно избушка на курьих ножках, раньше не было даже дверей, и подвижник сообщался с "миром", - то есть с остальным Валаамом, чрез узенькое оконце.

Часа в четыре мы воротились в монастырь и отправились в гости к отцу А. - бывшему прапорщику, который давно уже звал нас к себе. Обстановка у него была не совсем уж простая: под ногами на всем полу маленькой келий красивая подстилка, цветы, ковер на стене за койкой, изящный самоварчик и т.п. На столе лежали местные крендели, коробка монпансье и блюдечко с халвой, очевидно приготовленные для нас. Конечно, все это было не строго - монашески; по общежительному уставу иноки не имеют права приобретать никакой собственности. Но на Валааме такой строгости нет. И мне думается, что это разумно делается. Ведь среди тысячи братии различные люди-то: одни совершенно бессребреники и нищелюбцы, другие имеют какие-нибудь мелочи. Всякий предоставлен отчасти своей свободной воле, хотя основной-то закон - это общинная жизнь, заключенная в известных рамках, ниже которой не должны уже спускаться иночествующие.

А в данном случае угощение было поставлено ради мирской слабости и сластолюбия нашего... Да собственно говоря, по этим мелочам нельзя судить о человеке. Но мысль уж наша, как-то невольно, привыкает критиковать "всех и вся", указывать брату сучки и не замечать в своих глазах бревен. Так было и здесь. Хотя сласти и были поставлены, но хозяин до них, кажется, совсем не дотронулся, - а мы оказали им полную честь с товарищем. Но получили достойную оценку: над столом висела в рамке выписка из святого Ефрема Сирина: "Не осуждай, и ты сделаешь милость себе самому", - приблизительно так гласит она, "то есть, не в бровь, а прямо нам в глаз!" - как говорит пословица.

Между прочим, в беседе отец А. сказал:

- Нас ведь (то есть, образованных, интеллигентных) здесь не особо чествуют. Все равно, что крестьянин, что дворянин.

Поистине несть "варвар и скиф", но все равны во Христе.

- Здесь смотрят не на ум, а на духовную жизнь, - пояснил отец А.

Разумеется, это вполне понятно; так и должно быть. До нас владыкой был посвящен один простой инок в иеродиакона; он едва разбирает ектений66, но зато отличается смирением, послушанием, любовью, - как говорили нам.

- А читать-то научится; это всякий ныне может. Нет, ты поди, потрудись "гля Бога" ("гля" выговаривается вместо "для"), послушания пройди, как следует. Это - другое дело!

Вполне резонное рассуждение.

Поблагодарив отца А. за угощение и привет, мы по совету его направились в живописную мастерскую. Там работало несколько молодых послушников, неизвестных для будущих потомков, потому что под своими произведениями они вместо своих фамилий смиренно все пишут: "Трудами валаамских иноков", - как это делается и в гранитной, и других мастерских.

Случайно здесь повстречался нам наш знакомый иеромонах, отец В-й. Небольшого роста, со здоровым розовым лицом, с густой черной бородой и красивыми волосами, с закрученными даже немного усами, юркий, живой, говорливый остряк, - он при первой встрече, как-то раньше еще, произвел на меня совсем неприятное впечатление: ничего аскетического, казалось мне, нет у этого краснощекого шутника; особенно меня смущали его завинченные усы. Но Промысл Божий устроил так, что я скоро, к счастью своему, разочаровался в своем первом впечатлении Когда мы были еще в скиту Иоанна Златоуста [32], то он получил от отца наместника благословение совершить здесь всенощную и обедню И вот с первых же звуков его возгласов и особенно при чтении акафиста я увидел у него такое неподдельное и горячее чувство искренне молящегося, что был сбит с толку. Затем на улице и за чаем он шутил при отце Никите; но шутки были все такие невинные, чистые. Однако я не был еще вполне разубежден. И вот Господь свел нас в живописной. Получив у него благословение, мы спросили: куда бы еще сходить?

- А вы были в фотографной?

- Нет.

- А в водопроводном отделении? А в гранильной? А в позолотной?

Оказывается, мы нигде еще не были. Он тотчас же предложил свои услуги проводника, а нам оставалось лишь благодарить. С недоверием относился я к его предложениям, - но в них дышала только чистая любовь и обычная для валаамских иноков готовность всячески служить ближним. Я совсем уж почти был обезоружен.

И вот мы начинаем осматривать валаамские заведения... Много везде интересного, - но еще интереснее и важнее сами иноки... Соль-то монастыря "не в бревнах, а в ребрах", как говорит сектантская пословица, - то есть во внутренней, а не во внешней жизни.

В заключение путешествия мы приглашены были отцом В. в золотную мастерскую, которою заведует он сам. Отпуская затем нас от себя, он подарил нам на память по иконе.

...Уже заблаговестили к вечерне. Мы вошли в храм: я - на клирос, товарищ - в толпу молящихся.

Пением валаамским я был уже теперь прямо очарован, - нет, это "очарован" как-то мало для него, - я был от него в каком-то напряженно-благоговейном восторге.

По существу своему валаамские напевы - северно-русская переработка древнего большого знаменного распева. Но так как он поется здесь уже целые столетия, то сделался для иноков родным, и старые монахи любят "свое" пение до ревности. Иногда случится, что на правом или левом клиросе запоют "партесное" по-мирскому, - как выражаются валаамцы про разных Бахметьевых, Львовых [33], Архангельских и т.д. "Старцы" тотчас поднимают против этого недовольный ропот, и вещь снимается с репертуара. Нынешний игумен, отец П., как я слышал, велел запереть все "партеса" и петь только валаамским распевом. В отце П. сказывается, очевидно, дух знаменитого предшественника его - отца Дамаскина, твердого и энергичного администратора и в то же время великого подвижника. Живой идеал для валаамского и всякого иного игумена! Теперешний отец игумен был еще современником отцу Дамаскину, следовательно, помнит этот чудный образ, почему и в пении блюдет его валаамские традиции.

И действительно, - всякая чуткая религиозная душа, не имея никакого теоретического музыкального образования, не зная ни мелодии, ни гармонии, ни контрапунктов и прочих мудреностей, сразу почует, что такое наше "мирское" пение и валаамские напевы.

Прежде всего в них слушатель не найдет никаких нежностей, никакой слащавости, - нет тут хроматических каденций, красивых диссонансов; молящийся не развлекается всей этой шелухой; здесь - простота и строгость, и в то же время - какая-то захватывающая душу могучая, своеобразная красота! Напевы валаамские до того оригинально-содержательны, что нередко приходишь в религиозный восторг. И представьте, я говорю не про "Херувимские" или "Милость мира" или концерты - которых, кстати, там и духу нет, - то есть не про то, в чем обычно полагают всю красоту наши хоры и слушатели, - а про обычное, простое гласовое пение! Я разумею пение стихир, "самогласнов", "подобное" и т. п. Как бы вам, читатель, передать то богатство, какое я слышал на Валааме. Не похоже ли это будет на то, как бы крестьянину рассказывать об устрицах или слепому о зайце? Скажу одно: я ничего так не любил на Валааме, как слушать и петь "гласовые" распевы. Бывало, сойдутся на середине храма два хора, человек в пятьдесят, - голоса все могучие, особенно басы, - и понесутся к небу одушевленные, именно живые "сплотившиеся" звуки простых, строгих и могучих напевов! Не наблюдают здесь никаких piano и forte, - а свободно, дерзновенно славят Бога.

К этому еще прибавьте канонарха: скажет он сначала фразу-то, ее немного поймешь, а потом вдруг подхватит могучий хор, и мысль как картина рисуется перед твоими глазами. Как сейчас слышу разговор Христа с самарянкой: "Даждь ми воду пи-и-ти", просит "Одеваяй небо обла-а-ки" у "жены, самаряныни су-у-щей".

Не могу не упомянуть с благодарностью об отчетливости и благоговейно-проникновенном произношении обоих канонархов: здесь уже не скрадут слова, точно вложат их тебе самому в рот. Мне же лично весьма нравился также тот иноческий чин, или по-мирскому - церемония что ли, какая строго соблюдалась канонархами, иеродиаконами, иеромонахами, певчими и другими служителями храма, когда они проходили мимо иконостаса: подойдет это канонарх к иконе Спасителя - поясной поклон, против Царских дверей - поклон, иконе Божьей Матери - тоже, - и затем - лику опять поясной поклон. А затем уж зачитывает стихиру. И таково все это благоговейно-чинно; право, у нас в миру смеялись бы над этим наши извращенные сердца; но здесь все было так серьезно и уместно - что стыдно было бы даже улыбки.

И вообще, как во всем монастыре, так особенно в храме, везде чуялась дисциплина, чин, порядок!

Главное же самое, - отчего и пение, и чтение, и внешняя обрядовая сторона, - получали такой религиозно-благоговейный характер, - заключалось в духе молитвы. Сюда приходили не за тем, чтобы понежить ухо изящными мелодиями, не за тем, чтобы лишь успокоить, замазать совесть мыслью, - я-де был (и только) в церкви; а шли только для единодушной молитвы. Посмотрите, как стоят здесь иноки: прямой напряженный стан, ноги не откинут уж, стянутые губы, вдумчивый взгляд или даже закрытые глаза, энергично сжатые для истового креста персты, низкие поклоны, - ведь все это, всилу связи внешнего с внутренним, души с телом, несомненно говорит о самособранности и напряженной молитве иноков. Дух ее веет в храме ощутительно ясно: оттого-то все получает здесь одухотворенность, религиозную энергию.

Правда, нужно сказать по совести, что такой одуховленности больше среди молящихся иноков, чем в певчих; но ведь это так понятно. Как уже приходилось говорить, настоящая молитва - самое трудное дело, она - плод долгого подвига и внутренней чистоты; а между тем, певчие должны лишь обладать голосом, поэтому есть здесь молоденькие тенора, не старые еще басы, которым до высоты-то еще далеко. Да прибавьте к этому еще, что приходится петь постоянно, волей-неволей нести это труднейшее послушание; и у певчего образуется усталость; он из одушевленного хвалителя может превратиться в простую трубу, а хор - в говорящий орган. Ведь, собственно, так и бывает в мирских церквах, где певчие и особенно регент больше или даже исключительно следят за "исполнением" вещи, а не за содержанием ее. Знаю это по горькому опыту. Но валаамские иноки и здесь выделяются: если не всегда, то нередко, особенно при совместном пении, почти все воодушевляются, как бы наэлектризовываются. А иные, хотя это и трудно, и на клиросе так же самособранны, как и простые молящиеся. Это уже подвижники.13:40 14.10.03

III
Подвижник-комик и аскет. - Любовь старика и ссора студентов. - Много ли нужно молиться? - Прощальные визиты. - Еще о старце Никите и брате В. - "Тяжелый дух". - "Не тянет ли в мир?" - Разлука. - Интервью.

19 мая, четверг... После обедни хоронили одинокого схимника - лет, кажется, 80-ти. Говорят, ходил чуть не до последнего часа и умирать не думал, даже еще шутил пред концом-то. Упокой, Господи, душу его!..

После обедни мы испросили у отца наместника благословение бесплатно сняться в монастырской фотографии в иноческой одежде и перед отъездом получили карточки на всегдашнюю память о чудном богомолье.

А затем отправились в баню. Дисциплина чувствовалась и здесь; над кранами для воды прибита была дощечка с такою приблизительно надписью: "По благословению отца игумена воду зря не тратить". Как это мило! Или еще где-нибудь, глядишь, написано: "По благословению игумена дверь за собой затворять", - или: "Вход посторонним запрещается". - И все "по благословению игумена"! - Замечательная черта иноческого общежития! Сами же они выбирают себе настоятеля, значит, будто, начало здесь конституционное; - но это лишь при выборе, а затем все свободно и охотно отдают себя в полную зависимость от него: без его воли шагу ступить никто, собственно, не должен. Бывший игумен отец Ионафан [34] во время своего послушания взял от одного паломника просфору в подарок без благоловения; после совесть его смутила, пошел он к отцу Дамаскину - и тот велел Ионафану возвратить просфору обратно, прочитав ему при этом поучение о громадном значении послушания даже в мелочах. Так соединяется здесь конституция и монархия.

"Старцы" имеют здесь власть, но и они все - послушники игумена. Замечательно, что такое соединение власти старцев с самодержавием игумена характерный признак славянских монастырей даже на Афоне. Как только из строгого общежития, киновии, они обращаются в идиоритмы, то есть своежительные монастыри с буржуазно-республиканским характером, - то тотчас же падает монастырь. И наоборот, с восстановлением киновии - поднимается и жизнь монастыря. Ясный пример этого представляет наш тамошний известный монастырь святого Пантелеймона, также сербский - Хиландар, болгарский - Зограф и др. Греческие идиоритмы отличаются распущенностью И вспоминаются мне слова одного ученого афонского богомольца: многому бы "мир" мог поучиться у людей "не от мира сего". Особенно характерно и важно для нас, русских граждан, теперь знать, что славянские монастыри процветают при строгом самодержавии игумена и непосредственной связи его со "старцами". Таков и устав их.

Ворочусь к рассказу. Напившись после бани чаю, мы пошли гулять. Погода была опять чудная. На дороге встретили нашего водителя отца З. Он повел нас туда, где мы еще не были

Пройдя мимо недоконченного брошенного дока, мы направились сначала к смоляному и спиртовому заводу. Нас встретил "хозяин" его, брат М., здоровый, плотный, с розовым полным и почти безусым лицом, лет 27-ми.

- Как поживаешь, брат М.? - спрашивает его отец З., познакомив его с нами.

- Да слава Богу! Только вот все хвораю, - смеясь, ответил он

Глядя на свежее лицо и крепость тела, я не поверил его шутливому тону, что и высказал.

Но он, опять смеясь, старался серьезно подтверждать то, что "он больной - нутром". Но видно болезнь не сильно отзывалась на брате М., потому что он, по просьбе отца З., живо стал показывать нам все на своем заводе, толково разъясняя механизм дела, пересыпая речь веселыми остротами и улыбаясь нам самым сердечным и искренним образом

Отсюда мы пошли к отцу Е. на известковый завод. Около последнего наворочено было несколько тысяч пудов местного серого и белого мрамора.

Самое простое типичное великорусское лицо, с открытыми веселыми глазами, с широкой бородой.

- Мы к тебе в гости, отец Е. Вот ученые люди хотят поработать у тебя, - шутил отец З.

Он поздоровался с нами и сейчас же всунул нам в руку тачку с большим камнем, которую он вез.

- А ну-ка! Читать-то мастера, небось, - а вот покушайте нашей науки, - с предобродушнейшей улыбкой, скороговоркой сказал отец Е.

Я взялся за тачку, но скоро она сползла у меня с дощатой дорожки. Попробовал также товарищ, и тоже неудачно.

- Нет! Видно, дело мастера боится. Вот она, наша наука-то! Ну, бросим её, тачку-то. Пойдем, я вам покажу свой университет.

И он повел нас к своему сараю, объясняя выделывание известки, причем оказалось, что эта работа чрезвычайно вредная для легких и горла; едкая пыль иногда вызывает даже кровохаркание. Но отец Е. и не думал уходить отсюда на другую работу.

- Таскать камни - это самое дело по нам; быть дьячком, аи дьяконом, - это не нашего ума дела: я арихметику произошел простую. Знай себе камушки потаскиваю, с благословения Господнева и игуменского. Больше нам ничего и не надоть, стало быть.

- Разве нам тульского поддать? - предложил отец Е. чаю. Мы отказались.

- Лучше поговорим, - сказал отец 3.

- Поговорим? Ну, нехай, поговорим. О чем же мы поговорим? Сказку разве вам рассказать?

- Расскажи.

И он нам передал какую-то сказку о лисе, сове и зайцах.

- У нас котелок-то тоже работает маленько, немножко-то есть ума, - ответил отец Е., стуча себя пальцем по лбу. - Отец Гавриил (игумен бывший) [35] недаром ведь говаривал: "Ты у меня человек образованный: на три манера говорить можешь".

Отец Е. знал русский, финский и корейский [36] языки. И вот в таком духе он потешал нас с полчаса или больше.

Ты, читатель, может быть, осудишь его? Напрасно. Мне кажется он необыкновенно чистым. Прежде всего это человек такого незлобивого сердца, как ягненок; самолюбия у него днем с огнем не найдешь, - наоборот, смирения, вменения себя ни во что почти, сколько хочешь; работает он не лениво, как наемник, а усердно, как свободный сын из послушания, и трудится с любовью, без малейшего ропота. Что же касается его шутливого и веселого характера, то это лишь внешняя оболочка своеобразной души, это - индивидуальная, как говорят, черта, которую иноческая дисциплина не стирает и не желает стирать, так как никакой индивидуализм в известных пределах не препятствует спасению.

Святой Макарий Египетский, неоспоримый уже знаток человеческой души, вот что пишет на вопрос: "Приявший в себя Божественную силу и изменившийся отчасти остается ли в своем естестве?"

"Чтобы и после благодати испытываема была воля, к чему она склонна и с чем согласна, естество оставляется таким же; и человеку суровому оставляется его суровость, а легкому - его легкость. Бывает же и то, что иной невежда разумом возрождается духовно, преобразуется в мудрого и известными делаются ему сокровенные тайны, а по естеству он невежда. Иной, по естеству будучи суровым, предает волю свою богочестию и приемлет его Бог, а естество пребывает в своей суровости, но Бог благоволит о нем. Иной добронравен, скромен, добр, посвящает себя Богу, и приемлет его Господь" (194 ст.).

Так свободно относится благодать Божия к индивидуальным чертам людей.

То же самое, но - ближе к отцу Е., пишет и Григорий Богослов:

"Не в числе последний (иноков) и Феогний. Стоя на земле, касается он небесных престолов; он ласков, сладкоречив, на цветущем лице его всегда видно сияние благорасположенного духа" (т.IV,280). Не правда ли, вместо "Феогний" можно поставить "отец Е.", и дело не изменится по существу.

Притом таким веселым характером этот инок приносит немалую пользу Валааму.

- Случается, что иной молоденький послушник затоскует по "миру", - ну мы его сейчас к отцу Е., - замечает при нем же отец З. - Поживет здесь недельку, другую, - поработает усердно, а главное - насмеется вдосталь, натешится с отцом Е., - и возвращается опять в монастырь.

- Это мы можем, - подтверждает валаамский комик, оставаясь верным себе и в этом случае.

Мы распростились с этим оригинальным подвижником и пошли к кожевенному заводу.

- Простите за празднословие, - смиренно и просто донеслось нам вслед.

Разумеется, мы сейчас же поделились друг с другом своими впечатлениями.

- Да он - веселый, - закончил отец З. - Шуточками спасется.

"Шуточками спасется", - то есть так выразительно сказано! - Действительно, шутя, без особых подвигов, даже смеясь, отец Е. спасется.

А вот и кожевенный завод.

"Хозяин" его - отец В. Полная внешняя, а отчасти и внутренняя противоположность отцу Е. Тот - широкий, плотный, а отец В. худенький, тщедушный; - у того борода лопатой, этот почти совсем без растительности; у того - вечно смеющееся подвижное лицо, у этого - сдержанное, спокойно-серьезное. Тот - говорлив, этот молчалив, лишь изредка скажет что-нибудь нужное; тот кроме "Господи, помилуй", по его же словам, ничего не знает, - отец В., по свидетельству нашего проводника, "из святых отцов все знает", - отчего является хорошим "старцем-руководителем" для своих духовных чад. Но при этих довольно заметных особенностях оба они в существенном сходны: оба любят трудиться не за страх, а за совесть, оба смиренны, оба чисты душой. - Такой - тоже праведник, - говорит нам после отец З., уж никого не обидит. Помощник у него человек раздражительный, - иногда оскорбит его, и сам же начнет ссориться, а отец В. просит у него прощения. Ударь его в ланиту, подставит другую. Да притом - молитвенник какой: редкий по нынешним временам! И духовного опыта много, и знаний - тоже, поэтому многие ходят к нему за советами.

По нашей просьбе отец В. показал нам все свое дело; причем, начав с самой чистой работы, уже окончательной выделки кож, он в заключение привел нас в грязное и вонючее отделение, где происходила первая самая неприятная и трудная, но в то же время главная, обработка материала.

- Здесь вот - самое важное дело, - тихо заметил отец В. - Черновая работа всегда ведь бывает самой трудной и самой важной, - наставительно произнес он.

Поблагодарив за все, мы простились с ним и зашли мимоходом в Никольский скит [37]; здесь за левым клиросом в футляре стояла деревянная статуя святителя Николая Чудотворца. Между прочим, после узнал, что один из паломников соблазнился этим: неправославно. Но во-первых, статуя обычно затворена; затем в скиту никого почти не бывает, кроме монахов, да она и не приравнивается к иконам.

Оттуда мы уже направились в монастырь к вечерне. Здесь от одного певчего я услышал ужаснейшую весть о разгроме нашего флота. Сердце защемило. Мысль остановилась. Молитва не шла на ум.

Вечером за трапезой прислуживавший за нашим столом брат спросил: "Кто говельщики здесь? Идите за постный стол".

Мы пошли по его указанию. Действительно, стол был слишком постный: горячее без масла и сухая каша, хлеб и квас. Так мы говели пятницу.

20 мая, пятница... День прошел без особенных впечатлений... Вечером исповедовались у монастырского духовника и отправились без ужина спать. Но в это время в номер вошел один старичок богомолец, которому я обещался написать листочек для "заздравной" и "упокойной" просфор.

- Вот крышки-то от поминанья у меня остались, а бумагу выронил где-то, - с горечью жаловался нам потерпевший.

Я взял бумаги, вшил ее в крышки - поминание вышло на славу. Затем славянским шрифтом я записал туда несколько десятков имен. И старик так был доволен, что не знал, как и благодарить меня, какими добродетелями наделить, каких мне имен надавать. Просто неловко стало. На другой день он даже принес просфору мне "за труд". Все это было совершенно искренно, - и за какой же пустяк! О, как мало нужно, чтобы удовлетворить православного крестьянина! А ныне хронические забастовки, требования, "им же несть конца": дали одно, подавай и другое. Это ясно говорит, что исчезает из русского рабочего христианский дух. Юридический запад с его культурой совсем заедает совесть православного человека.

Когда ушел этот богомолец, мы с товарищем, как бы в противоположность мирному и кроткому тону старика, завязали острый разговор по поводу личной и общей исповеди. И вот я замечаю, что наша беседа снова принимает острый характер. Я говорю "снова", потому что и прежде не раз уже между нами затевались горячие бесплодные споры, только раздражавшие нас, не раз уже мы чувствовали какую-то тяжесть на душе. В данном случае такое отношение как-то выразилось еще ярче. Мы положительно нервничали оба. Я давно уже стал замечать это за собой и с трудом иногда сдерживал злое слово, которое готово бывало сорваться; но иногда это не удавалось, и между нами не раз пробегали черные тени. То же, кажется, чувствовал и товарищ и также, вероятно, боролся. Но все же нам до самого отъезда не удалось установить любовные и кроткие отношения. Я понял, что одно дело говорить о любви, смирении, снисхождении, воздержании, а другое - осуществлять. Трудно жить по-христиански. Несомненно, враг употребляет все средства, чтобы посеять вражду между людьми; ведь это его главное дело. И на Валааме, не без его содействия, были наши размолвки, хотя мы и сами не менее виноваты были. Когда беседа наша зашла уж слишком далеко, - то я замолчал и лег спать... Теперь припоминаю я слова, сказанные обоим нам старцем отцом Никитой: "Не гневайтесь, прощайте обижающим. Молитесь за них, и вы будете их любить и они вас будут любить". Как будто предвидел старец, что мы будем гневаться друг на друга. Так исполнились, следовательно, и эти слова его.

21 мая, суббота. За ранней обедней мы вместе с другими богомольцами сподобились причаститься Святых Тайн. Между прочим, когда служивший иеромонах в последний раз вынес Святые Дары, я хотел положить земной поклон, но стоявший рядом инок удержал меня, говоря:

- Не кланяйся Святой Чаше: теперь ты сам носишь в себе Христа.

После обедни, напившись чаю, мы легли спать, так как ночью спали всего лишь часа два-три.

...Когда проснулись, то, оказалось, прозевали обед. Но, благодаря отцу наместнику, нам позволили подкрепиться и телесной пищей.

После этого мы пошли к пристани, куда в это время подходил уже "Валаам" с новыми богомольцами из Санкт-Петербурга. Пред ними повторились те же картины, какие испытали сами и видели мы ровно неделю тому назад...

Вечером мы случайно разговорились с одним братом, прислуживавшим в гостинице. Он жаловался нам, что слишком много им работы; жаловался или - лучше - скорбел не потому, что ему трудно, - нет, а потому, что за этой суетой остается мало времени для молитвы.

Собственно говоря, он и прав, и не прав, - как думается мне.

"Монастырь, по моему мнению, - коротко и точно определяет его святой Григорий Богослов, - есть учреждение, которое имеет целью спасение". Следовательно, и "монах - тот, кто живет для Бога и притом для Него Единого" (т.V,285). Но "путей ко спасению много, много путей, ведущих к общению с Богом" (VI,39). "Чему же отдаешь предпочтение, - спрашивает тот же святой отец, - деятельной или созерцательной жизни? В созерцании могут упражняться совершенные, а в деятельности - многие. Правда, то и другое и хорошо, и вожделенно; но ты к чему способен, к тому и простирайся особенно" (V,169). Но, разумеется, совершенных не много; обычный же путь таков: "Соблюдай заповеди и не выступай из повелений. Ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию. Трудись телом для души" (он же II,142).

С этой точки зрения понятно, почему на Валааме большинство иноков заняты преимущественно трудом на общую пользу и только постепенно им дают свободу для молитвы. Ибо иначе можно было бы надорваться душой и вместо пользы получить неисправимый вред: свобода - оружие обоюдоострое. И сама жизнь показывает всю необходимость такого закона. Все эти и прочие тоже трудятся и в труде соделывают свое спасение. Здесь место - любви, смирению, послушанию. Если даже не хватает времени для молитвы, то и это не вменится иноку в грех: "послушание паче поста и молитвы". Но душа жаждет, конечно, "небесной пищи". Валаамский устав отводит довольно порядочное место молитве, предоставляя здесь много свободе иноков. Кто хочет, тот может найти время. Не знаю твердо, почему не хватало времени для беседовавшего с нами инока? Не от себя ли самого? Я, например, видел, как один же из гостинников ежедневно посещал утреню и пел за ранней обедней. Но, может быть, он был свободней почему-либо? Ответить не могу; поэтому лучше поверю скорби брата-гостинника. Тем более, что подобное я услышал на другой день и от брата В. По его мнению, нужно бы увеличить "молитву" для всей братии; теперь же будто слишком много отвлекаются работой. Я на это скажу, пожалуй, несколько иное: для брата В., для гостинника, может быть, и нужно бы увеличить "молитву"; но они судят по себе, - а ведь люди-то различны. Одно нужно всегда помнить, что "дело молитвы", истинной молитвы, "совершаемой надлежащим образом, - выше всякой добродетели", по авторитетному опыту святого Макария Египетского; потому что "все добродетели одна на другой держатся и взаимно связаны между собой и как бы в некой священной духовной цепи одна от другой зависят: молитва от любви, любовь от радости, радость от кротости, кротость от смирения, смирение от служения, служение от упования, упование от веры, вера от послушания, послушание от простоты". Следовательно, "если не будут украшать нас смиренномудрие, простота и благость, то никакой не принесет нам пользы молитвенная наружность". Поэтому очевидный вывод будет такой: "тем, которые по духовному младенчеству не могут вполне посвятить себя любви духовной", - то есть любви к Богу, - надлежит принять на себя служение братиям с благоговением, с верою и со страхом Божиим и служить, как Божией заповеди и как делу духовному" (379, 349, 376).

Дата добавления: 2015-07-16