На Северный Афон 4 страница

Мы же пошли к лодке, ожидавшей нас около пристани. С благословения отца наместника нам разрешено было посетить остров святого Иоанна Предтечи [24], побеседовать там со старцем-схимником отцом Никитой [25]. Я говорю "с благословения" потому, что туда женщин не пускают никогда, а мужчин лишь с разрешения, да и то немногих, дабы не нарушать молитвенного покоя старцев-подвижников. В проводники и руководители отец наместник дал нам иеродиакона отца З. Спокойный, основательный, с большим уже запасом святоотеческих знаний, и вообще с крепким здравым умом, с настойчивою и сильной, даже властной, волей, - он неуклонно работает над собой, подвигаясь по лестнице духовных добродетелей. Правда, путь его еще далек, но дорогу он нашел верную. Спаси его, Господи! Его-то и благословили нам в проводники.

В качестве гребцов даны были отец А. и брат М.

Когда мы взошли в лодку, то я обратился к отцу А. с просьбой дать мне весло.

Смотря на его широкую русскую бороду, простое открытое лицо и широкие кисти рук, я был уверен, что это инок из крестьян какой-нибудь Тверской губернии. Но скоро выяснилось, что он не простой смертный. Отец А. прежде был, оказывается, офицером. И не раз приезжал гостить на Валаам, пока, наконец, с благословения родителей не остался здесь совсем. Коротко и просто. И теперь он чувствует так, как чувствуют себя почти все иноки: доволен всем и благодарит Бога.

Брат М., как послушник, старался вести себя незаметно: усердно работал веслами и скромно молчал при старших иноках.

И вот впятером в две пары весел мы отправились к "Иоанну Предтече" - верст за пять, вероятно, - если не больше. Но этих верст мы совсем не видали. Прогулка на лодке по заливам, причудливо извивающимся, зеленые леса вокруг, теплое солнышко, почти полная тишина за лесом, - все это было так приятно! При сем еще нас почти всю дорогу развлекали "дикие" птицы, разнообразных пород утки. Собственно, они здесь такие же "дикие", как, например, голуби в селе: подъедешь к какому-нибудь чернышу или водяной курице, они перелетят на другое место или вынырнут саженях в двадцати от прежнего. Это объясняется тем, что здесь мяса, конечно, не употребляют, стрелять не стреляют, - и птицы благоденствуют себе, не боясь этих черных людей. Только иногда когда-нибудь финн воровски охотится за дичью, но за этим на Валааме следят. В такой прекрасной обстановке и двадцать верст уедешь незаметно. Гребли попеременно. Пришлось как-то проезжать под низким узким мостиком.

- Кабы не зацепить? - говорит один из нас.

- Ничего, с Богом!

- Ну-ка, брат М., понатужься посильней раз, другой, да и пускайте весла, - наставляет отец З., сидя за рулем. Мы взмахнули веслами.

Еще - раз!.. Еще - раз! Ну, будет! - Мы выпустили весла из рук. Лодка подходила к мостику.

- Во имя Святыя Троицы, - закончил отец З., твердо и верно держа руль... Лодка выскочила из-под моста. Мы снова взялись за весла...

- А вот здесь Никонова пустынь, - сказал кто-то из иноков, - разве заехать?

Мы, конечно, согласились. У лодки остался брат М., все остальные стали подниматься на верх острова по очень крутой горе. На самом верху был построен храмик очень красивой архитектуры, к сожалению, еще недоконченный. В притворе стояло несколько икон. Между прочим, под одной из них была подпись такого содержания: "Святой Андрей Первозванный, в бытность свою на сем острове молился Богу и водрузил каменный крест с своими учениками". Насколько справедливо это предание, судить не берусь. Профессор Голубинский [26] отрицает даже факт посещения апостолом Андреем Киева, а тем более уж Валаама, ссылаясь при сем на то, что Киев лежал не на пути апостола. Но не менее авторитетные люди говорят, что апостолы при проповеди руководствовались не только прямотой и краткостью пути, но и Духом Святым, и желанием распространить христианство как можно более и дальше, хотя бы для этого нужно было делать сто крючков на пути. И кто знает, о чем говорит и эта надпись: благочестивом ли желании Валаама связать себя непосредственно с Христовыми учениками, или же о действительно бывшем факте?

Наскоро осмотрев пустынь, мы поплыли к "Иоанну Предтече", который скоро и показался перед нашими взорами... Привязав лодку к пристаньке, мы сначала пошли осматривать островок. Затем направились к кельям. На дороге перед нами среди леса вдруг выросла черная избушка. Стены ее были оклеены какой-то черной, вроде вара или асфальта, массой. Около нее встретил нас какой-то человек в пиджаке и картузе. Но это был не хозяин кельи, а временно проживавший в ней, спасавший душу какой-то купец. Владелец же кельи, как тотчас же мы узнали, был офицером, а потом пошел в послушники на Валаам, отдав ему, кажется, около 10 000 руб. Сам же построил себе эту черную келью и проводил здесь время в богослужении, подвигах и молитве.

- Может быть, внутрь войдем? - предложил отец 3. Мы вошли. И, о удивление! Келия и внутри была также совершенно черной. Свет, падавший из небольших окошек, да и к тому же еще закрытых от солнца лесом, - совсем уж почти уничтожался в черных стенах, так что едва можно было разобрать что-нибудь.

Жутко стало душе от такого мрака, и сердце больно сжалось от сострадания к подвизавшемуся здесь, - сострадания, ему, конечно, не нужного.

Жалко-то собственно было себя, а по себе судим обычно и о другом: от сердца бо исходят помышления всякие... В то время, то есть 16 мая, брат К., хозяин кельи, был на Дальнем Востоке, в действующей армии, откуда писал письма в родной ему Валаам, к старцу Никите. Вот они - подвижники и воины: святой Феодор Стратилат, Иоанн Воин, Александр Невский, брат К. и др. Видно, война мирится с христианством, со святостью!

С тяжелым чувством поспешили мы расстаться с келиею и сторожем ее купцом-послушником, попросившем при уходе нашем "простить" его "грешного, окаянного". Видно было, что какая-то тяжелая ноша висит у него над сердцем!

- Вот как спасаются: по влечению созидают свою духовную храмину, - сказал доро'гой отец З. И говорят, брат К. удостаивается великих озарений, несмотря на молодость.

Вдали показались другие келий, расположенные друг от друга "на вержение камня, по древнему уставу", как объяснил нам отец 3.

Мы втроем: я, товарищ и отец иеродиакон, направились к келье отца Никиты, а остальные, кажется, пошли в другие келий - к знакомым. На стук и воззвания отца З. никто не отвечал нам. Мы, опечаленные, хотели было уж возвратиться к лодке, думая, что старцу не угодно принять нас, но отцу З. пришла мысль поглядеть отца Никиту у озера, раскинувшегося у нас внизу под самыми ногами... Действительно, старец оказался там: он мыл там что-то.

- Отец Никита! - воскликнул наш провожатый, - иди, принимай гостей!

Признаться, я как-то боялся различных схимников, прозорливцев, подвижников. С одной стороны, хотелось посмотреть и поговорить с ними, а с другой - совесть-то, загрязненная, храбрая при падениях и трусливая при расплате, дрожала, как осенний лист перед грозой.

- А ну как станет обличать вслух?!

- Ну что же? - говорит другой голос, - умел кататься, умей и саночки возить!.. - Но это было плохое утешение. И воображение рисовало мне строжайшее аскетическое лицо со сжатыми губами, сердитые пронзительные глаза, блестевшие из-под густых насупившихся бровей, глубокие складки у корня носа, глухой правосудный голос...

Каково же было мое приятнейшее разочарование, когда снизу послышался такой добродушный, смиренный голос, что воображаемая картина почти тотчас же стушевалась.

- Сейчас, сейчас, - долетели до нас тихие ласковые слова, - вот поднимусь по лесенке.

- Может быть, мы лучше сойдем туда к вам? - предложил я.

- Нет, я сейчас выйду, - отвечал отец Никита, шагая медленными старческими ногами по крутой и длинной лестнице...

И вот он около нас... Только один взгляд его, и последние остатки трусости растаяли, как утренний иней под теплым солнышком. Такая ласковость, теплота и добродушие, короче - христианская любовь светилась в каждой морщинке лица отца Никиты и лучистых невинных голубых глазах его, что я сразу был без оружия побежден им.

- Вот вымыл себе халат, - высушил его и опять надел, - сказал он, указывая на белую верхнюю одежду свою.

- Присаживайтесь-ка! - Все так же тихо, ласково, старчески добродушно пригласил нас отец Никита, оглядываясь на скамейку. Мы вчетвером с ним сели.

Познакомились, объяснили, где мы учимся, как попали на Валаам и к нему в гости.

- Ты бы, отец Никита, сказал чего-нибудь нам в назидание, - попросил после отец З.

- Да что же я вам скажу? Вы и без меня все то знаете, что и я - да еще и больше.

- Ну-у! - протянули мы в один голос, возражая на это. - Мы что? Если и знаем малость, то только умом; а вы опытно переживаете здесь все. Это совсем иное дело.

- Кто его знает? Трудиться вот трудишься помаленьку, а угодны ли Богу-то твои труды? Ну, а все же благодарение Ему, Создателю, и за это.

- Да как же так? Ведь вы подвизаетесь же? Значит, должны надеяться на милость Божию, на угодность пред Ним.

- То правда! Все-таки нужно надеяться на Его милосердие; ну а ручаться вот и не можешь: угоден ты Богу или нет? Ну а все равно благодари, знай, Господа. Сделал - благодари! Получил милость от Бога - опять благодари. Скорбь ли нашла, не выходит твое дело - не падай духом, опять благодари; видно, уж это для нас же лучше: Господь-то Промыслитель знает, что творит. Он и скорби посылает, для нас же лучше. Ну, благодари и радуйся!

И все лицо его радостное, кроткое, благодатное, светилось тихим умилением. Явно было, что духовная радость и благодарение Бога за все, - как пишет и Апостол Павел (1Сол.5:16,18), - есть основное настроение у отца Никиты. А такое состояние показывает высокую степень духовного роста, это говорит уже о муже, достигшем меры возраста исполнения Христова, - поскольку это возможно на земле.

И сколько раз после отец Никита говорил мне с товарищем о терпении скорбей и о благодарении Бога. Тогда мне казалось это простым общим местом. Но... потом понял я, что недаром предупреждал меня старец о скорбях! Да и мало ли еще впереди-то?!

Время было "чайное". Отец Никита пригласил нас в трапезную отпить чайку. По дороге товарищ сказал ему:

- Вот как-то нервничаешь, раздражаешься на людей и сердишься на них!..

- А ты старайся не гневаться... Смиряй себя, а главное - молись за обижающего, и сам будешь любить его, и он тебя будет любить. Вот и все тут.

Мы подошли к трапезной. Там уже, оказывается, приготовлен был чай и прибавление к нему. Но пусть не думает читатель, что это были печенья или сласти, - поданы были огурцы соленые и черный хлеб, кои и предложены были нашему вниманию пред чаем. После мы все шутили, что пили чай с солеными огурцами.

Этот скит считается на Валааме "самым постным". Действительно, - здесь скоромного ничего не видят в течение всего года, А собственно "постные" дни отличаются от "скоромных" лишь сравнительно большим воздержанием: в них вся пища готовится даже без постного масла, которое бывает в остальные дни. А, однако, ни отец Никита, ни брат В., о котором будет речь ниже, ни другие живущие здесь иноки не худее остальной Валаамской братии, и не худее нас. Скажу больше - некоторые из них отличаются свежим и розовым цветом лица. И припомнишь невольно пример Даниила и трех отроков (см. библейскую книгу пророка Даниила - А.С.), питавшихся лишь овощами, а сделавшихся здоровей и красивее всех. Отец Никита по-прежнему просто и ласково, как добрая старая нянюшка, угощал нас, чем был богат. Добыли даже откуда-то крендельков местного вкусного изделия.

После чаю, около пяти часов вечера, мы вместе отправились ко всенощной. Только провожавшие нас иноки возвратились домой, а мы, по любезному приглашению "хозяина" скита и отца Никиты, остались ночевать здесь. У всенощной мы стали помогать в чтении и пении канонарху, псаломщику и певчему, все в одном лице, - брату В. Во время чтения, кажется, акафиста, или еще чего-то, я не мог разыскать требуемой мне вещи, почему довольно шумно стал перелистывать книгу, читая в то же время положенное наизусть. За такое небрежение один из схимников, отец А., подошел ко мне и круто оговорил:

- Чего ты роешься?

А когда мы вышли из церкви после всенощной, то он же, улыбаясь, хотел сказать нам комплимент:

- Ишь! Не монахи, а читаете и поете здорово-то! - И простодушный схимник с довольной улыбкой посматривал на наши лица.

Времени было около семи часов. Спать было еще рано. Кто-то из нас предложил покататься на лодке. Спросили благословения у "хозяина" отца И. и отца Никиты, - те согласились, хозяин снабдил нас даже биноклем. И мы вчетвером, два студента и два послушника, побежали по горе к лодке.

Еще во время всенощной мое внимание приковалось к брату В. Поэтому теперь я старался сблизиться с ним. И я еще раз убедился, что есть праведники на земле, что из-за них Господь не карает грешный и развратный Содом.

Сын портного из Вятской губернии, он по смерти своего отца направил свой путь, куда влекло его чистое, еще отроческое сердце: пришел на Валаам, а сестра его поселилась где-то в другом монастыре.

И вот уже несколько лет он подвизается здесь в послушниках. В последнее время он живет под руководством отца Никиты; и как же он ценит его! как любит своего "старца" - авву! Строгость в пище, одиночество, - все это ничто пред духовным водительством аввы.

- Боюсь только, - говорит брат В., - ну-ка он скоро помрет?! Что тогда буду делать?

- Воля Господня, - говорю я.

- Так, конечно. Но только уж старцев-то хороших ныне мало, - с грустью продолжает брат В., - светильников духовных трудно отыскать!

- Ну еще поживет отец Никита-то, Бог даст, - успокаиваю я его. - Он еще ничего, крепок на вид-то.

И столько было любви в речах брата В., столько было в нем кротости и смирения, готовности служить всем и каждому. Всем он старался уступить, если только это было нужно и можно.

Но, когда дело касалось неправильного освещения разговора, - то он скромно и в то же время решительно заявлял о своем мнении.

Особенно ярко отражалось все это на его ясном лице и глазах. Каждая черточка в нем говорила вам, что он весь - услуга, весь - внимание, весь - желание уступить. И вспоминаешь слова Премудрого: не в седине лишь мудрость и не числом лет она исчитывается.

Мне и на другой день и потом еще раза два приходилось с ним беседовать, - и это чудное впечатление лишь более укреплялось. После (может быть, и неверно) я заметил, что у него есть ахиллесова пята, это - способность раздражаться; но он против нее-то и борется, напрягая свои силы, налагая печать молчания на уста, когда это нужно, и верно, думаю я, молясь в то время.

В три встречи с ним мы о многом переговорили. Между прочим, я как-то спрашиваю его:

- У Немировича-Данченко в его "Крестьянском Царстве" [27] я прочитал, что будто на Валааме - два течения, борющихся между собой: одно созерцательное, другое - практическое; и будто последнее начинает брать верх; схимничество будто не в моде уж?

Он немного подумал и сказал:

- Конечно, есть и такие, то есть практические, как вы сказали. Но только они не имеют собственно силы-то, - это все больше среди молодых монахов, которые не совсем отвыкли от мира. А "старцы" все, конечно, правильного образа мыслей. И схимничество у нас в почете, это считается идеалом для всякого. Но, конечно, ведь нельзя же, вы сами понимаете, чтобы все сразу сделались аскетами, созерцателями; эта пища не всем по зубам, тверда еще для нас, молодых-то. Поэтому большинство иноков благословлены заниматься работой; а потом постепенно их освобождают от трудов для молитвы; наконец, некоторые надевают и схиму. Я не замечаю, чтобы была борьба двух течений. Бывают, правда, случаи, - но это уж отступление.

Впоследствии я и сам убедился в правоте его взгляда, в ясности светлого и здравого ума его.

Такое внутреннее богатство есть плод долгого подвига и чистого сердца, а также и святоотеческих знаний, которых у брата В. уже много: на полке я видел у него, между прочим, такого глубочайшего православного мистика, как святой Симеон Новый Богослов, и др. Итак, мы у лодки. Наступил уж вечер, но северные зори - светлые... Мы отправились вокруг острова Иоанна Предтечи. На воде было тихо, - но гладкие "волнышки", по выражению одного из нас, - как в люльке качали лодку... Где-то послышалось частое пыхтение парохода; мы стали смотреть в бинокль, и, наконец, едва разглядели его, к удивлению нашему верстах в десяти-двенадцати от нас: было очень тихо, звуки далеко неслись по гладкой поверхности.

Обогнувши свой остров, мы пристали к другому - Порфирьевскому. Так называется он оттого, что здесь некогда жил инок Порфирий; как-то ему захотелось идти в монастырь, а отец игумен ранее еще не благословил его на это, потому что вода покрылась тонким льдом. Инок не послушался и скрылся в водной гробнице... Поучительная история непослушания иноческого.

Вытащив лодку на берег, мы побежали вверх. Гора была очень крута; мы запыхались страшно. На самом верху остановились. Весь остров был покрыт девственным лесом. Внизу под деревьями было уже темно: но бояться было некого. Мы стали шаловливо бегать. Под ногами все было покрыто мхом, лежавшим здесь, может быть, уже целые столетия. Иногда наступаешь на какую-то подушку, а под ней оказывается камень. Или вдруг проваливается нога, и вас обдает облаком гнилой древесной пыли. Набегавшись, мы сошли к берегу и сели здесь над небольшим обрывом... Кто-то из нас предложил попеть, - и вот окрестность острова, на который давно уже не ступала живая нога человеческая, огласился звуками: "Кто тебе-не-э-у-у-бла-жит, Пре-э-свя-я та-а-а-я Де-э-э-э-э-э э-во?" обиходного распева, - пением ирмосов "о воде" и тому подобного... Кругом стало все темней и темней... Небо заволоклось тучами, хотя в воздухе было еще сухо, тепло и тихо... Часы показывали около одиннадцати ночи. Мы сели в лодку и сокращенным путем воротились в свой скит. Нам указали флигель для сна, и мы, утомленные, скоро заснули. Было половина двенадцатого. Расставаясь с послушниками, мы попросили разбудить нас завтра за несколько минут до обедни.

17 мая, вторник. В половине пятого часа к нам стал стучаться в двери один инок: "Христос воскресе!" - тук, тук, тук! Молчание... "Христос воскресе!"... и опять - то же. И много раз пришлось ему повторять слова и стук, пока, наконец, я вскочил и ответил: "Воистину воскресе!" Кое-как умывшись, мы пошли в храм; там уже были все иночествующие. Началось "ликование" "по чину". А затем зачитали часы. Отец Никита стоял за клиросом... И не раз, смотря на него, я видел, как он стоял с опущенной головой и с закрытыми глазами, внимая совершавшемуся, "молясь Богу духом", без крестов.

Кончилась литургия... Мы вышли наружу. Шел мелкий "осенний" дождь.

- Ах! жалко, - погода-то скверная! - сказал один из иноков, - работать на огороде нельзя будет.

Но в это время выходил из церкви отец Никита; кажется, он и не слышал этих слов брата.

- Слава Тебе, Господи! - тихо произнес старец, смотря на небо, и осеняя себя крестом. - Ишь, вот Господь благодати послал: теперь ведь мужичкам-то дождь вот как нужен!

И как это было непохоже на предыдущую мысль: там - о себе, и здесь - о других, там - недовольство, здесь - благодарение. И опять вспомнил я слова отца Никиты: и в скорбях благодарите Господа. Напились чаю, кажется, опять с огурцами, и решили возвратиться на Валаам. Но шел порядочный дождь, а на нас была легкая обувь и летние тужурки. Братия нацелила нас сапогами - "бахилами" и грубыми армяками - не боящимися дождя. Мы стали прощаться со скитниками. Отец Никита в заключение еще сказал нам, чтобы мы прощали друг другу обиды. Когда я указал на пример Христа, изгонявшего торговцев из храма, то он ответил:

- Тут тайна Божественная! Объяснить вам я не умею; но только Господь ясно ведь учит в других местах о ланитах, об одежде.

Несомненно, чтобы понять все дела и поступки Христа, мало одного человеческого рассудка - нужно, по Апостолу, "иметь ум Христов" (1Кор.2:16). А его мы не имели, следовательно, и разъяснять нашему плотскому уму было трудно и даже невозможно.

Поблагодарив всех за гостеприимство и любовь, мы в сопровождении брата В. отправились к пристаньке, откуда брат П. перевез нас на берег острова Валаама, а идти нам до монастыря нужно было верст пять.

На пути мы проходили мимо Большого Скита [28]. Здесь живет, между прочим, отец А. [29], старец схимник, пользующийся известностью среди братии за свои подвиги и духовную жизнь. Нас, конечно, влекло к нему любопытство, а товарищ приходился ему земляком по губернии. Входим в келию его. Нас встречает "сурьезный" старец... Мы получили благословение и не знали, что говорить. Я отрекомендовал товарища как земляка старца. Отец А. сухо спросил его о чем-то; затем наступило опять неловкое молчание... Мы поспешили проститься...

Отец А. пригласил приходить еще. Такой сухостью мы были наказаны за свое пустое любопытство, за праздное желание искушать старцев. После товарищ ходил к отцу А. еще раз и воротился от него удовлетворенный.

Наконец, показался и монастырь. Мы стащили с себя одежду и обувь и передали ее брату В. Не хотелось расставаться с ним; но иначе было нельзя. На прощанье он предложил в знак памяти и любви связать мне четки. Я поблагодарил, обещая в свою очередь сделать что-нибудь подобное. При сем мы уговорились с ним обмениваться хоть изредка письмами, что и делаем теперь...

Иноки шли уже в трапезную к обеду. Мы последовали их благому примеру.

За обедом решили обратиться к отцу наместнику за благословением получить монашеские подрясники и колпачки; тот благословил, и вот мы в сопровождении того же отца З. направились в "рухольную". Так называлось помещение, где хранилась одежда, обувь и т. п. "рухлядь". Здесь нас вырядили в "бахилы", приноровили подрясники и дали на голову кукуль или просто колпачок, формой - как скуфейка... И мы увидели себя в странном образе... Придя в номер, не раз осматривались в зеркале... Ничего, оказалось недурно. В такой уже одежде мы пошли с отцом З. в монастырскую библиотеку. Много там интересного, но описывать не стану; всякий может посмотреть и сам. Здесь мы получили несколько книг для чтения. Из библиотеки отец З. повел нас в ризницу, которой он заведовал в качестве помощника. Ризница оказалась не очень богата - не то, что, например, в Сергиево-Троицкой Лавре или в Саровской обители, - где, по словам одного инока, находится до пятисот перемен. Может быть, и неправда?..

...Затем мы воротились в свой номер.

С этого дня - то есть 17 мая, у нас начинается уже регулярная, сравнительно спокойная жизнь до самого отъезда, то есть до 28 числа: постоянное присутствие за службами, прогулки, знакомство с жизнью монастыря, дорога в трапезу из гостиницы и обратно, - вот в сущности рамки нашего обычного дня. Но новые впечатления все росли и росли.

Когда я подошел к храму на звон вечернего колокола, то меня встретил какой-то рыжебородый крестьянин, бесхитростный верующий мужичок, с чистой совестью, хотя и с небольшим умом. Мир со страстями и злом не нравился этой простой и чистой душе - и вот она начинает искать себе успокоения за стенами суетной жизни, в монастырях. Но к стыду нашего иночества, на широкой "святой" Руси немало и грешных обителей, которые должны бы разливать свет вокруг. И такого простеца, как мой знакомец, конечно, обижали в таких обителях; он ссориться не желал, а по совету одного старца отправился на Валаам. И вот здесь, встретясь со мной и принимая за монаха, обратился с просьбою вразумить его, как бы попасть ему в число братии... Я обещал узнать. Мне велели направить его к отцу наместнику. После я узнал, что он отправлен на какую-то черную работу, самую подходящую для его мозолистых рук, по словам его. И теперь он работает, конечно, доволен своим положением и благодарит Господа, тихо и незаметно для посторонних совершая свой путь спасения. А как много таких простецов среди Валаамской братии!..

На ступеньках паперти сидел задумчиво тот самый черниговец-старичок, который жадно ловил пение.

- Ну, как поживаешь? - спросил я у него, присаживаясь рядом, в ожидании начала вечерни.

- Слава Богу, ничего. Только вот скучно. - В его выговоре слышался малоросс.

- Почему же это?

- Да вон другие-то все работают, а мне делать нечего, не дают, говорят, что ты, мол, старичок, тебе отдыхать нужно. А каково без работы-то? Ну и скучно. Завтра буду просить чего-нибудь, хоть дрова что ли таскать...

На колокольне затрезвонили, и мы пошли в храм.

Чтобы понять старика, нужно принять во внимание следующий замечательный обычай валаамской жизни.

Все приезжающие для богомолья содержатся на монастырский счет во всем. В благодарность за это все стараются чем-нибудь отплатить. Конечно, тут дело свободы, а особенно для интеллигентных, не привыкших к черной работе, паломников Но обычно почти все что-нибудь да делают. Это имеет громадное нравственное значение. Как я уже упоминал, многие едут на Валаам лечиться духом. И это лекарство они находят в богослужении, во всей обстановке монастыря, но остается, конечно, свободное время. И если бы его не заполнять трудом, то многие начали бы тосковать, подобно черниговцу, и вместо лекарства лишь ослабели бы душой еще больше. Поэтому, как во всем строе Валаама, так, в частности, и у богомольцев, труд имеет громадное значение. Одни, например, носят дрова с баржи на остров, другие отправляются на конюшню, сапожника посылают в сапожную мастерскую, портного в "рухольную" и т.д. Я, как с детства стоявший на клиросе, отправился петь. При таком времяпрепровождении естественно забываются все пороки и страсти. Известно, что мать всех пороков - лень, ну, вот ее-то прежде всего и гонят на Валааме.

Не менее важное значение для иночествующих и особенно для нездоровых паломников имеет преследование валаамским уставом вина и табаку. Не говоря уже о братии, и посторонние посетители не имеют права курить здесь; разве только украдкой где-нибудь в лесу. Да и то, если узнают, то попросят оставить остров с первым же отходящим пароходом или высадят на какой-нибудь глухой скит для воздержания.

Вот такая строгая дисциплина и служит причиной того, что сюда едут безвольные люди, чтобы "выдержаться". И вся обстановка так приспособлена здесь, как ни в одной душевно-лечебной клинике: молитва, труд, воздержание, нравственная атмосфера вокруг и наконец говение, исповедь и причащение - вот те средства, какими лечит приезжающих Валаам. И вылечивает...

...За вечерней трапезой - ворочусь опять к повествованию, - я увидел трех "светских" студентов. При сложившемся воззрении на большинство из них, как на неверующих, мне несколько странно было видеть их здесь. Зачем они приезжали, я не узнавал; но товарищ познакомился с одним из них; оказалось, что он, кажется, сын священника, по своим взглядам "разошелся с отцом", университеты закрыты, ехать домой он не хочет, ну и решил провесть на Валааме недельку-другую: благо, что бесплатно. После один из гостинников отзывался о студентах неодобрительно: "Спят много, едят, как и все, а в церковь не ходят; спрашиваю их, зачем же они прибыли на Валаам? Говорят: приехали посмотреть остров".

Понятно, если люди приехали с такими целями, то что же хорошего они могли вынести? Кроме крестов и поклонов да черных подрясников они едва ли что видели? Действительно, когда мы возвращались вместе обратно с Валаама, тот же студент жаловался товарищу, что ему "Валаам не понравился: одна только внешность!" Право, как-то обидно становится за огульные речи человека, не бывшего даже в церкви, не знакомого почти ни с одним иноком! Вот так же открывают различные немировичи-данченки: посмотрит с птичьего полета - а! тут одно лишь хорошо, что мужички сыты, - вот и весь идеал Валаама, этого "Крестьянского Царства".

Среда, 18 мая. В половине третьего раздался знакомый уже теперь трескучий звонок: будили желающих идти к утрене. Ох, как же не хотелось вставать после четырёхчасового сна. Бывало, проспишь часов семь-восемь, а тут с белой зореньки подымайся. Дай, мол, еще минут пяток полежу. И, уступая своей чувственности, опять закрываешь глаза. Но в душе пробуждается совесть и начинает упрекать за безволие. Тогда крестишься сонной рукой и сдергиваешь одеяло. И почти все дни - до отъезда - не хотелось вставать так рано; но замечалось, что чем дальше, тем вставать становится легче: образовалась, значит, постепенно привычка.

Братия тоже являлась в это время к молитве в храм. Но так как одни из них должны были работать весь день, то им делалось такое послабление: вставать так рано они должны были лишь три раза в неделю, кажется; - причем стояли только до кафизм; а после них - то есть часа в четыре утра уходили соснуть с часик или полтора по келиям. И затем, после чая, часов в шесть, а зимой - в семь принимались каждый за свой труд. В остальные дни они спали до пяти часов, - то есть семь часов в сутки, - вполне достаточно. Ну а "старцы" - так те присутствовали на всех богослужениях; зато они были свободнее днем и могли по желанию поддержать бренную плоть часом-двумя сна среди дня. Опять сколько мудрости и здесь: ведь молитва, настоящая молитва - самое трудное дело; поэтому устав приучает к ней иноков постепенно, чтобы не убить охоты излишней неразумной и непосильной ревностью. Ну а для старцев молитва делается естественной пищей.

Дата добавления: 2015-07-16