Ты чертовски права, Хлоя. И очень проницательна.

— Поэтому в итоге Фуко в большинстве своём отрёкся от модели возвра-щения к добродетели и взгляда, будто «под тротуаром находится пляж». Ферри и Рено рассказывают об одном широко известном факте: «В 1977 году в одном из интервью Фуко поставил под сомнение истинность тех своих выводов, на основании которых интеллектуальная мода 1968-го создала своего рода Вульгату (Библию по Фуко), посвящённую разрушению механизмов власти (приютов, тюрем, школ и т. д.)» и обнаружению «изначальной добродетели», которую эта власть зарыла в землю. Фуко назвал эти идеи частью левой догматики, «рефреном антиугнетательской песни», в которой пелось, что «сняв слой власти, мы увидим вещи в их первозданном блеске» — короче говоря, что под тротуаром находится пляж. Но теперь мы знаем, что под современным тротуаром находится всего лишь досовременный тротуар, часто ещё менее привлекательный и уж точно не постконвенциональный.

— В общем, всё очень просто, — сказала Пауэлл. — Что находится под оранжевым тротуаром Просвещения? Синий тротуар. Что под синим тротуаром? Красный тротуар. Что под красным? Пурпурный. Под пурпур-ным? Бежевый. Под бежевым? Обезьяны. Где же в таком случае рай? Чтобы найти его, нужно двигаться в противоположную сторону: к постконвен-циональному второму порядку и интегральной добродетели.

И даже дальше! Теперь я знал, что со второго порядка должен произойти скачок на третий порядок, в точку Омега! Конечно, если человечество сможет добраться хотя бы до второго порядка и не самоуничтожится завтра после обеда. Эта зловещая возможность стала моим навязчивым страхом, заполонила мои дни, вторглась с мои сны, заставила дрожать мои дендриты, не позволяла мне идти на контакт с другими людьми, а если такой всё же происходил, обрывала контакт на полуслове, так что все вокруг озадаченно смотрели на меня. Но теперь я был убеждён, что Лиза Пауэлл права и что

изначальную добродетель бесполезно искать в прошлом — ей ещё только предстоит родиться, если человечеству не придёт конец…

Пауэлл вернулась к тому, с чего начала.

— В конце концов, Фуко начал высмеивать идею возвращения к доброде-тели. Как он сам не без иронии заметил: «За стенами приюта — спонтан-ность безумия, вне пенитенциарной системы — буйство преступлений, под сексуальными табу — свежесть страсти», — и люди часто заблуждаются, думая, что нам следует вернуться к «простым „ура“ (да здравствует безумие! да здравствуют преступления! да здравствует секс!)» — их убеждение основано на вере, что «власть плохая, уродливая, бедная, стерильная, монотонная, мёртвая», а всё, «что контролирует эта власть — хорошее, возвышенное, богатое», то есть это и есть те самые «ура» возвра-щённой добродетели.

— Фуко понял опасность регрессии — попытки обнаружить пляж под тротуаром, а если его там не будет, искусственно выдумать его наличие. Сам Фуко так описал ситуацию: «По-моему, широко распространилась легкомысленная тенденция (с которой всем нам следует бороться) называть главным врагом то, что появилось совсем недавно, в частности, модернизм, как будто он всегда являлся основной формой угнетения, от которой все мы непременно должны освободиться. Сейчас у этой простой точки зрения появилось несколько опасных следствий: во-первых, намерение отыскать некие дешёвые архаические, воображаемые формы счастья, которыми в действительности люди никогда не обладали… Эта ненависть к настоящему порождает опасную тенденцию взывать к исключительно мифическому прошлому».

— И бумерит как раз собирался создать это исключительно мифическое прошлое.

В ту ночь, когда все отправились по домам, я остался у Хэзелтон. Уходя, Джонатан поднял брови и беззвучно произнёс: «О-ля-ля».

— Вы действительно верите, что существует третий порядок, Дух или Бог, которого мы можем познать напрямую? — спросил я.

— Я в этом уверена, — ответила Хэзелтон, в упор глядя на меня.

Я потянулся, чтобы поцеловать её, но она оказалась на несколько дюймов левее, чем я ожидал, так что мне пришлось запечатлеть свой нервный поцелуй на картине Рембо, висящей на стене. Хэзелтон истерически расхохоталась.

— Ээ… Ваши губы холоднее, чем я себе представлял.

— Иди домой, дорогой.

— Но…

— Никогда не знаешь, что ждёт тебя завтра.

Марк Джефферсон вышел на сцену под громкие аплодисменты. Он и в самом деле был примечательным персонажем. Как и большинству людей из ИЦ, ему было пятьдесят с небольшим. Высокий рост, атлетическое тело, коротко остриженные чёрные волосы с белой «галочкой» седины на левом виске, похожей на логотип «Nike» и как будто говорящей о том, что он всегда несётся вперёд. И всё же, несмотря на то, что физическое присутст-вие Марка было почти пугающим, внутри него было скрыто деликатное миролюбие, казалось, защищавшее его от неприятных и уродливых проявлений жизни.

Слайд №5: «Никаких фактов — только интерпретации».

— Одна из причин, по которой пишущие культурологи уделяют сравни-тельно мало внимания фактам и доказательствам, заключается в том, что, с точки зрения крайнего постмодернизма, фактов не существует: есть только интерпретации.

— И что же из этого следует? А то, что любое знание, включая естествен-нонаучное, объявляется социальным конструктом, а все «факты» — интерпретациями,выбираемыми в соответствии с культурной программой

или идеологией. Факты не узнают, а изобретают и навязывают другим, исходя их расистских, сексистских, евроцентристских, логоцентристских, патриархальных и других интересов. Поэтому историки культуры в основном опираются не на факты, а на объяснение истории в соответствии с используемой теорией интерпретации. Например, если мы «знаем», что универсальная рациональность — это источник власти и угнетения, а под тротуаром угнетения лежит чистый, нетронутый пляж, значит, мы можем быть уверены, что Мексика была раем, и просто написать историю завоева-ния рая, продемонстрировав силу нового исторического подхода и не утруждая себя исследованием фактов.

— Обнаружив очень важную истину, авторы-постмодернисты, как обыч-но, довели её до абсурда. Вне всякого сомнения, интерпретация является непременным компонентом любого вида знания, но это вовсе не означает, что у знания нет объективных компонентов. Тем не менее, крайний постмодернизм продолжает настаивать, что объективной реальности не существует — есть только интерпретации и конструкты. Но, как отмечает Тодд Гитлин (Todd Gitlin), «люди, обеспокоенные тем, что индустриальная цивилизация под управлением мужских империалистических эго уничтожа-ет мир, создавая глобальное потепление, радостно размахивают оценками учёных, которые, очевидно, на сто процентов уверены, что исследуемые ими объекты существуют в реальности, а не являются всего лишь „конст-руктами“ империалистических эго». И «даже если женщина отчаянно критикует „мужскую“ науку и не верит в картезианское противопоставле-ние сознания и тела, она не встанет на пути приближающегося автобуса». Иными словами, смерть под колёсами автобуса — это объективная истина, не зависящая от интерпретации, так что даже люди, утверждающие, будто существуют только интерпретации, сами этому не верят. Да уж, человече-ское лицемерие и впрямь безгранично.

Слушатели завертелись и заёрзали на стульях. Ким наклонилась ко мне.

— Марку прощают такие заявления, которые не сошли бы с рук никому другому.

— Потому что он чёрный?

— Может быть. А может, и нет. Дело скорее… не знаю, как сказать… в его энергии что ли.

— А-а.

— Как мы уже говорили, алмаз режет стекло вне зависимости от того, какие слова мы используем для обозначения «алмаза», «стекла» и «процесса резки» и в какой культуре это происходит. Значит, не всякое знание относительно. Хотя, конечно, оценка стоимости и красоты алмаза зачастую зависит от культуры и является относительной и неоднозначной. Из этого можно сделать справедливый вывод, что знание состоит по крайней мере из двух компонентов: из объективного факта или события и интерпретации или оценки, которую мы ему даём.

— То, что эти два компонента — объективный и толковательный — всегда существуют неразрывно, отнюдь не означает, будто все факты — это исключительно интерпретации. Поэтому даже новые историки, настаиваю-щие на относительности знания, соглашаются с тем, что человек по имени Колумб покинул Испанию в год, который мы называем 1492, и совершил плавание к тому месту, которое мы сейчас называем Америкой. Эти события или факты не вызывают сомнения ни у кого, даже у культурологов. Однако интерпретация этих событий — уже совсем другой вопрос, и культурологи совершенно правы, утверждая, что интерпретации всегда отражают какие-то интересы: личные, культурные, социальные, империали-стические и т. д.

— Но культурологи и историки новой волны сами создают себе неприят-ности, когда, отказавшись признавать неразрывность факта и интерпрета-ции, начинают говорить, что фактов не существует, то есть полностью отрицать существование простых фактов и событий. Как мы уже видели, с точки зрения крайнего постмодернизма, культурные интерпретации создают или изобретают все факты,откуда следует,что между наукой ипоэзией, фактом и вымыслом, историей и мифом нет существенной

разницы. Любимое занятие сторонников крайнего постмодернизма — это отрицание наличия сколь бы то ни было серьёзных различий между наукой и поэзией или фактом и вымыслом. Говард Фельперин (Howard Felperin) так формулирует это распространённое среди постмодернистов мнение: «Сама наука начинает понимать, что её методы не более объективны, чем методы искусства».

— А теперь Джефферсон нанесёт смертельный удар, — с удовольствием произнесла Ким.

— Ким, почему ты говоришь обо всём происходящем как о войне? — спросил я.

— Ой, я слышу недовольный голосок чьего-то маленького зелёного «я», — ответила Ким с сарказмом. — Ну ладно, ладно. Иногда я вхожу в боевой режим первого порядка, понятно? Но ты, Уилбер, сам ничуть не лучше: тебя постоянно заклинивает на этом отвратительном зелёном «давайте все будем друзьями». Так что, приятель, мы оба застряли на первом порядке.

— Супер.

— Дарла ушла навсегда. Это был конец: она сказала, что возвращается к Биллу. Я повесил трубку и вскочил с места, одержимый желанием поскорее убежать из дома родителей в такое место, где никто меня не увидит и не услышит. Я сел на велосипед и поехал. Я ехал и плакал, крутил педали так быстро, как только мог, пытаясь удрать как можно дальше. Я ехал и плакал, крутил педали и всхлипывал. Мои чувства бурлили всё яростнее, моё беззащитное перед окружающим миром тело тряслось. Я просто распадался на части, неконтролируемо рыдал, совершенно и полностью разваливался.

— Но сквозь все эти ощущения отчётливо проступало и набирало силу то, что я могу назвать лишь Любовью — чистой неолицетворённой Любовью, наполнявшей и оживлявшей всё вокруг меня. Она была так велика, что мне сложно было терпеть её и хотелось убежать. Всё вокруг — асфальт, деревья,

велосипед, моя собственная дрожащая грудь, мои собственные слёзы, небо — излучало эту любовь. Всё ожило благодаря божественному присут-ствию, близость которого была мне невыносима.

История Стюарта пригвоздила нас к стульям, и не только потому, что всё, о чем он говорил, так сильно волновало его, а скорее, потому, что всё это было так непохоже на Стюарта, называвшего себя «постапокалиптическим панк-фолк певцом Поколения Иск», брутальным обличителем и летописцем бесчисленных грехов и непомерной мерзости человека. Как позже скажет Хлоя, «старина малыш Стю — последний человек, от которого ожидаешь рассказа о религиозном опыте во время поездки на велосипеде». Но старина малыш Стю, наш дорогой друг Стюарт действительно наткнулся на что-то напоминающее Бога.

Вообще-то, это было похоже на космическое сознание. Вероятно, Стюарт мимоходом познакомился с третьим порядком. Все, кто был в тот вечер у Хэзелтон, подозревали об этом… и поэтому слушали ещё внимательней.

— Внезапно стало совершенно ясно, что во все времена и даже до начала времени существовала эта непреходящая, вечная Любовь, и что моя жизнь и всё, что я называл «реальным», есть лишь унылый картонный сон, иллюзия внутри Реальности. Я увидел, что хотя каждую секунду моей жизни меня омывало это совершенное сияние, эта полная и безусловная Любовь, до сих пор я был спящим зомби. Это была экстатическая близость, слишком сильная, чтобы её терпеть. Я снова и снова пытался собраться, убежать, отгородиться, отвернуться от неё, но я не мог, ведь стоило мне посмотреть в другую сторону, эта Сила уже была там, совсем рядом со мной, внутри меня — она смотрела из меня через мои глаза и на меня из машин, деревьев

и моих рук. Её волны уничтожали меня. Моя грудь поднималась и опуска-лась, я рыдал и ничего не мог делать. Я не мог думать, не мог молиться — не было ничего, кроме этой абсолютной Силы любви.

— Я уже не вспоминал о Дарле, но эта Сила была… есть повсюду. Я до сих пор не знаю, как всё это объяснить. — Стюарт покачал головой, затем

неожиданно произнёс, — Но всё, что произошло дальше, было ещё более странно.

— Никаких фактов — только интерпретации, между наукой и поэзией нет разницы, мы не открываем историю, мы изобретаем её. — Джефферсон легко рассмеялся, вышел в центр сцены.

— В подтверждение этих глупостей икона культурологии профессор Грег Денинг (Greg Dening) пишет книгу «Ругательства мистера Блая: страсть, сила и театр на „Баунти“». Будучи историком культуры, Денинг совершенно беззастенчиво объявляет всю историю вымыслом: «Я всегда говорю своим студентам, что мы не изучаем историю — мы создаём её… Я хочу убедить их, что любая история, которую они создадут, будет вымыслом — не фантазией, а именно вымыслом — чем-то сконструированным с определён-ной целью».

— История сводится к вымыслу, наука сводится к поэзии, все факты сводятся к интерпретациям… Господи боже, да как мы вообще до такого дошли?

Дата добавления: 2015-11-14