Януш Леон Вишневский 6 страница

Он долго не выходил, она даже не выдержала и постучала в дверь:

– Все в порядке, Убожик?

– Не знаю. Я особо в этом не разбираюсь, – ответил он не сразу. – Сидит-то, во всяком случае, как влитой. Ткань такая… мятая немножко – как будто собака жевала, но зато мягкая очень. Это такая одежда для пижонов и богатеев, по-моему. Для звезд каких. Если ребята меня в таком виде на Мончаке увидят – со смеху полопаются.

– А они тебя вообще узнают? – спросила она весело.

Убожка медленно открыл дверь ногой и ответил:

– Разве что по шрамам на лице.

Он стоял, опираясь на умывальник руками, и вглядывался в свое отражение в зеркале. Она подошла и развернула его лицом к себе. Сорвала бирки, болтающиеся на рубашке и пиджаке.

Она совершенно забыла про ремень! Убожка вставил в брюки свою старую потрепанную веревку, и удивительным образом она не только не раздражала глаз, а составляла интересный ансамбль со светло-кофейным костюмом и придавала ему налет некого озорства и легкой небрежности. Интенсивный голубой цвет рубашки оттенял глаза – и они казались сейчас еще больше и еще голубее. Теперь, когда костлявые запястья, покрытые синяками, были спрятаны под манжеты рубашки, худые ладони не пугали своим неестественным видом.

Он избегал ее взгляда. Он терпеливо сносил все, что она с ним делала, как послушный и доверчивый маленький ребенок, которого замученная, но гордая мать готовит к первому причастию и очень тревожится за его первый в жизни костюм.

Юстина расстегнула последнюю пуговицу рубашки и освободила шею Убожки из плена воротничка. Убожка снял крестик, поцеловал его и спрятал в карман пиджака.

– Я не буду светить крестом, как Кшиштоф Кравчик, – пояснил он тихо. – И потом, Иисус как-то не сочетается с этим костюмом, хотя он, как вы наверняка знаете, барышня, нищим никогда не был.

Юстина взяла баночку с кремом и начала осторожно втирать белую эмульсию в лицо Убожки.

– Ты совсем не заботишься о себе, Убожка. У тебя страшно сухая кожа после бритья.

Раздался громкий стук в дверь. Она заметила, что Убожка вздрогнул и сразу сгорбился. За дверью стоял портье, знаток чипов.

– Входите, – пригласила она, отступая к ванной. – Мне только нужно вытереть крем с рук.

Портье вошел в прихожую, покосился на Убожку, стоящего перед зеркалом, и вежливо поклонился, а потом быстрым взглядом осмотрел номер.

– Наш охранник снизу сдает дежурство и спрашивает, что делать с пляжным зонтиком, который приволок с собой этот Убожка или как его там. Ну, тот, который был с вами утром. Охранник считает, что он зонтик украл с пляжа и с ним проблем не оберешься. Вот он и прислал меня, чтобы…

Она не дала ему закончить. Взглянула на него со злостью, выскочила из ванной, встала напротив и прошипела:

– Знаете, скажите этому отвратительному пузатому засранцу в тесной форме, что он должен следить за этим зонтиком во все глаза и как можно внимательнее. Для его же собственного блага. Потому что, если вдруг зонтик пропадет – я лично подам заявление о краже. Пан Мариан Штефан Убогий, который является временным владельцем зонта, отдал его на хранение под личную ответственность охранника и очень просил о нем позаботиться, что я засвидетельствую лично и с большим удовольствием перед любым судом. И под присягой. И вообще вы вполне можете спросить обо всем самого пана Убогого! – Она возвысила голос, не скрывая раздражения.

– Пожалуйста, не надо так нервничать, – ответил удивленный ее такой резкой реакцией портье. – Я просто выполняю поручение дирекции, то есть охранника. И потом, у меня нет намерений гоняться за всякими бродягами.

Она широко улыбнулась и крикнула:

– А вам совсем и не надо никуда ни за кем бегать! Абсолютно не надо!

Она встала рядом с портье и обратилась к Убожке, который молча прислушивался к этой беседе, беспокойно то застегивая, то расстегивая пиджак:

– Мариан, ты не хотел бы поведать пану офицеру полиции, как служба охраны отеля «Гранд» в Сопоте, которой ты доверил свой зонтик, его потеряла?

Портье некоторое время всматривался в лицо Убожки, потом с изумлением посмотрел на нее, а потом снова перевел взгляд на Убожку. Стояла такая тишина, что слышно было, как он нервно сглотнул. Когда Убожка поднял голову и посмотрел на него, прищурившись, портье резко развернулся и торопливо вышел, не сказав ни слова.

– А я этого зонтика на сто процентов не крал. Я его только взял, чтобы барышню от дождя прикрыть. И отдам. И за пользование им после девяти, потому что ведь до девяти-то бесплатно, все до копеечки заплачу. Зонтики тут выдает мой добрый приятель, мы с ним вместе…

Она не слушала его. Смотрела, как двигаются его губы, как он жестикулирует, морщит лоб, как расчесывает пальцами волосы, как чешет в голове, как улыбается, как хмурит брови, как сглатывает… Она разглядывала его, но не слушала. «Этот мужчина, – думала она, – стал вдруг кем-то совсем другим».

Она вспомнила, как на лекциях в Гейдельберге молодая профессорша из Гарварда, прибывшая с визитом, сопровождая свой рассказ множеством фотографий, рассказывала о некоем явлении, которое она называла «аттракционизм», сравнивая его с нацизмом, сексизмом и гомофобией. Она утверждала, иллюстрируя это многочисленными примерами, что предубеждения, связанные с внешним видом, так же сильны, как предубеждения, связанные с цветом кожи, сексуальной ориентацией или полом. Аттракционизм отличается разве что тем, что в большинстве случаев он не осознается. Люди не говорят вслух о том, что красивое равно хорошему, но подсознательно они предпочитают красивых и часто подвергают дискриминации уродливых. Поступают так и женщины, и мужчины, и даже – что удивительно! – дети. Красивые и ухоженные люди воспринимаются более положительными и оцениваются более позитивно. И эта склонность к прекрасному является врожденной, а не приобретенной.

Юстина вспомнила, как шокировала ее приведенная профессором из Гарварда статистика (кстати, сама профессор была довольно не привлекательна), из которой следовало, что родители проявляют большую любовь, внимание и нежность к красивым новорожденным. И как бы нас ни пытались убедить, что внешность не имеет никакого значения – на самом деле очень даже имеет. Это самая публичная сторона нашей личности. Она постоянно выставлена напоказ. И если от контакта с красивыми особями люди испытывают положительные эмоции и вступают в них легко, то все, что некрасиво, воспринимается уже неоднозначно, а то, что уродливо, обычно вызывает отрицание и негатив. Привлекательным внешне людям мы подсознательно более легко доверяем и наделяем их изначально более высоким статусом, полагая, что, помимо красоты, они обладают и другими качествами, которые мы сами хотели бы иметь.

Юстина на своем собственном опыте имела возможность (и к счастью, до сих пор имеет эту возможность) убедиться в том, что профессор из Гарварда говорила правду. Легкость, с которой ей удавалось устанавливать контакты и договариваться об интервью с людьми из высшего света (особенно в начале карьеры и особенно в случае с мужчинами, но не только), – эта легкость часто была вызвана тем фактом, что сама она была, как говорили, «красивая», «симпатичная», «привлекательная», «соблазнительная» и так далее. Хотя она долго считала, что дело в ее профессионализме.

Уродство же, напротив, часто воспринимается как признак зла, безумия, многие видят в нем некую угрозу. Причем совершенно безосновательно, потому что на сегодняшний день не существует ни единого доказательства, что красота и добро – это одно и то же и всегда идут рука об руку. Если бы это было так, то все мисс мира должны были бы выглядеть как мать Тереза из Калькутты. Людям трудно представить, что в красивой упаковке находится что-то плохое, а вот мысль, что уродливый человек имеет дурные намерения, в голову приходит очень легко. И при этом наказание за уродство получается гораздо значительнее и весомее, чем награда за красоту. Даже сегодня, во время оголтелой погони за красотой.

Когда Убожка говорил, что люди не хотят стоять с ним в одной очереди, потому что боятся, что вши с его волос перескочат на их головы, – он утверждал абсолютно то же, что и профессор из Гарварда, только другими словами.

Юстина почувствовала осторожное прикосновение к руке – Убожка смотрел на нее с тревогой в глазах.

– Я сказал что-то не то? Скучное или грустное? – спросил он шепотом. – Барышня так приумолкла. Как будто молитесь. А ведь я такой красивый – прямо как вы хотели. Даже господин портье перепутал немного.

Она взяла Убожку за руку и сильно сжала ее:

– Я не очень слушала, что ты говоришь, задумалась. Но не от грусти – так, вообще. О тебе, но с точки зрения науки, – ответила она. – А красивым по-своему ты был всегда – по крайней мере с тех пор, как я тебя знаю. А этот портье, у которого вместо мозгов ослиное дерьмо, только сейчас это заметил, – добавила она с улыбкой.

Она зашла в ванную, выдавила из тюбика, стоящего на мраморной полочке, на ладонь немного прозрачной зеленой эмульсии, вернулась к Убожке и сначала взъерошила, а потом уложила ему волосы.

– Ну а теперь пойдем наконец обедать, – объявила она, беря его за руку.

Холл гудел от гомона китайцев, которые высыпали, как горох, из двух экскурсионных автобусов. Убожка извинялся перед каждым, мимо кого проходил, пока они проталкивались сквозь толпу по дороге к ресторану.

– Это должен быть очень здоровый народ, – прокомментировал он, когда они ждали официанта, чтобы он проводил их к столику. – Эти все мао-дзедуны чесноком благоухали. Аж страшно было глубоко вдохнуть по причине опасности попросту задохнуться. А будет вам, барышня, известно, что для человека нет более ужасного запаха, чем дает чеснок, запиваемый водкой, или водка, закусываемая чесноком. У меня был приятель, он сюда приехал попрошайничать из Восточной Литвы, хотя сам всем врал, что из Вильнюса. Его звали Лигейк, но все на Мончаке его называли Товарищ Попойка. Он самогон закусывал огурцами, корнем хрена и чесноком, а селедки соленой или маринованной избегал. Утверждал, что если водку употребить с двумя зубчиками чеснока, то якобы алкогольный яд в печень не проникает и человек дольше на ногах держится. Попойка этот был этаким польско-литовским Кашпировским, только нищим, и по телевизору, само собой, его не показывали. Сначала мошенничал, потом оправдывался. Пил он столько же, сколько и мы, хотя мы без чеснока. И помер он совсем не от цирроза. Он по ночам на мол ходил, чтобы на Литву родную поглядеть – так он нам наболтал. Дурень-то он был дурень, но географию в школе учил хорошо, видать. Он с мола в Сопоте ходил на Клайпеду смотреть. Отец его там на советской подводной лодке служил. Попойка говорил, что если на самом краю мола встанет и глаза закроет и если ветер с запада, то он видит ту черную подводную лодку и мамулю свою, которая красным платком, словно флагом, размахивает. И себя там видит тогда, как он из коляски ручки тянет, чтобы с батюшкой, значит, попрощаться. И вот однажды ветер был такой сильный, что аж с ног сбивал, и Товарищ Попойка, как собака, которая на полную луну воет, на мол снова пошел – его инстинкт вел. А было это в декабре, как раз накануне военного положения. Пошел – и уже не вернулся. Милиция потом на месте происшествия нашла пустую фляжку, а рядом с той фляжкой лежали головки чеснока, значит, это только Попойка мог быть, и никто другой. Он и прыгнул в ледяное море. Чеснок, может, от печени и помогает, а вот от неизбывной тоски, видимо, нет. Даже если запивать его чистым спиртом. От тоски вообще нет лекарства, да? Что вы, барышня, по этому поводу думаете?

Она, заслушавшись, смотрела на Убожку.

Подошел официант, начал что-то говорить – она махнула ему рукой. Он слегка поклонился, тут же умолк и отошел в сторону, чтобы дать им закончить разговор.

– Нет, Убожка. Я знаю, что нет. Нет от тоски лекарства. Водка и химия всякая могут только уменьшить немного боль. И то очень ненадолго. Я так думаю, Убожка, – ответила она и повернулась к официанту: – Мы хотели бы сесть как можно ближе к пляжу. Вы нас проводите куда-нибудь к окошку?

Народу в ресторане было полно.

Они несколько минут бродили по залу, потом официант беспомощно развел руками и усадил их на кожаный диванчик в зоне ожидания у бара. Убожка нервно оглядывался по сторонам, все время расстегивая и снова застегивая пиджак.

Рядом с ними на диванчике, справа, сидел человек, который нервничал, кажется, еще больше, чем Убожка. Лысый, лет сорока, с орлиным носом, в твидовом пиджаке и с твидовым галстуком, с огромным животом, выпирающим под клетчатой, расстегнувшейся в районе пупка рубашкой. Он держал перед собой компьютер, но совсем не смотрел на экран, а только нервно постукивал телефоном по низкому столику, на котором валялись какие-то бумажки. Он внимательно вглядывался в каждого, кто входил в зал, и каждый раз на лице у него возникало беспокойство или даже испуг. Он производил впечатление секретного шпиона, который ожидает встречи со шпионом другой разведки и очень нервничает по этому поводу.

Убожка смотрел на него с интересом и, казалось, хотел подойти к нему, и как-то его успокоить или утешить. Или хотя бы угостить его сигаретой.

Слева на диванчике сидел тучный пожилой мужчина в тесных белых брюках и черной рубашке с золотыми запонками. Он сжимал обеими руками загорелые бедра молоденькой брюнетки, которая поставила свои длинные ноги между его ног и, глядя ему в глаза, нежно перебирала пальчиками его неудачно покрашенные волосы. Он же не сводил взгляда с ее внушительного бюста, вываливающегося из глубокого декольте красного платья. Кроме этих томных взглядов: его – на ее ненатурально торчащую грудь, ее – в его налитые кровью глаза – они практически друг с другом не общались и не двигались, только иногда тянулись, практически одновременно к стеклянным бокалам, наполненным золотисто-бронзовой жидкостью, и подносили их молча к губам.

За небольшим столиком в центре зала молодой бородатый мужчина в странных очках, опущенных на нос, читал вслух книгу, обернутую газетной бумагой. Элегантно одетая женщина, значительно старше его, сидела напротив, подперев голову руками, и смотрела на него почти с религиозным восторгом, как какая-нибудь монашенка на икону. Время от времени она под столом обвивала ногами его голени. Когда она это делала, бородач немедленно переставал читать, снимал очки и молча смотрел на нее с укором. Она начинала тогда гладить его запястья и что-то шептать, наклонясь над столиком. Мужчина улыбался, выпивал глоток вина из высокого бокала, протирал очки и возвращался к чтению.

«Гостиница – это особое место», – думала она, наблюдая за этой странной парой.

Она даже не могла уже вспомнить точно, в скольких гостиничных постелях ей довелось засыпать хотя бы за последние месяцы. Уже несколько лет как отели стали неотъемлемой частью ее жизни, неприятной необходимостью для нее. В определенный момент они стали у нее ассоциироваться с… бездомностью. Именно так. Ночевки в отелях – это форма вынужденной бездомности. Не важно, как этот отель похож на дом – настоящим домом он никогда не станет. В гостиничных номерах у тебя нет ничего своего. Единственное, что связывает тебя с домом, – это чемодан или сумка, которую ты привез с собой. Отель – это всего лишь чужой дом, снятый тобой на одну или несколько ночей за деньги, чаще всего ты даже не знаешь, кто хозяин этого дома. Чужая кровать, застеленная простынями, на которых спали тысячи чужих людей и оставляли следы своего пота, крови, мочи, слез, кала и слюны; девственно-чистая ванная, в которой нет ничего, кроме полотенец, которыми тоже пользовались до тебя тысячи людей; пластиковые флакончики чаще всего с французскими надписями, наполняемые из таких же пластиковых, только размером побольше бутылей, чье содержимое обычно имеет совершенно не домашний запах, призванный имитировать свежесть и чистоту и создавать у гостей отеля впечатление, что они здесь как будто первые.

Отель – это здание, где полно чужих тебе людей, которые, помимо своих чемоданов, рюкзаков и сумок, привезли с собой собственные биографии, такие же неизвестные другим гостям отеля, как и их имена и фамилии. Возможно, эта временная анонимность объясняет то, что в отелях люди часто становятся совершенно другими, совсем не такими, как у себя дома, в своих домиках, квартирах и офисах, где работают. Некоторые напоминают спущенных с цепи собак, другие ведут себя как заключенные, которых выпустили из тюрьмы, а еще есть такие, что похожи на солдат в первой увольнительной после присяги. Эти самые экстремальные. Есть еще те, кого она однажды в одном отеле Загреба назвала «жертвами нечаянной измены». В аэропорту прощаются с семьями мужья и жены – они целуют своих партнеров, детей, обнимают их, берут на руки, крестят… и все это для того, чтобы через два дня сидеть вечером на мягких диванчиках в полутемных отельных барах и совершенно другим мужчинам или женщинам рассказывать приглушенно о том, как они «эмоционально гибнут в повседневности, увязая в обязанностях и беспросветной скуке».

Юстина вспомнила, как именно такую псевдопоэтическую тираду она услышала, сидя на другом конце диванчика и пытаясь написать отчет о встрече делегации польского Министерства культуры на книжной ярмарке в Хорватии. Польша была там почетным гостем, и это событие казалось главному редактору таким важным, что он отправил ее в Загреб. Если не считать нескольких польских писателей, нескольких переводчиков и работников польского посольства, книжная ярмарка в Загребе мало кого в самой Польше волновала, поэтому ее задачей было написать отчет таким образом, чтобы в стране поверили, будто вся Хорватия с нетерпением и замиранием сердца ждет польской литературы. И что их поездка сюда была оправданна и полезна, равно как и поездка сюда пани Ани, начальника отдела культуры и одновременно с этим – многолетней любовницы главного.

На другом конце диванчика сидела автор этой золотой мысли, высказанной на чудовищно плохом английском, – работница польского министерства лет сорока пяти или старше, и ее собеседник, красивый, длинноволосый и мускулистый хорватский куратор польской делегации, лет тридцати пяти или моложе. Юстина присутствовала при трогательном прощании этой дамы с мужем в аэропорту Варшавы, потом заметила ее нескрываемый интерес к этому молодому хорвату в аэропорту Загреба, потом наблюдала жалкие попытки флирта в автобусе до гостиницы и вот теперь наконец услышала это заявление об «эмоциональной гибели» и «беспросветной скуке повседневности», сделанное на диванчике в полутемном баре отеля.

Когда она закончила вбивать в компьютер отчет об «интеграции польской литературы в культурную жизнь Хорватии», делегатка польского Министерства культуры танцевала, тесно прижавшись к хорватскому куратору, который слюнявил ее ухо и активно искал эрогенные зоны в районе ее ягодиц. Подробностей этого хорватско-польского эротического приключения Юстина не знала, но зато она помнит встречу делегатки в аэропорту Варшавы с мужем. Это был целый трагифарс, в котором была и театральная нежность, и прекрасно сыгранная тоска, и не менее прекрасно сыгранная радость встречи, вероятно, не раз отрепетированная.

Отели меняют людей и по-другому. Они соблазняют, провоцируют и подталкивают к тому, чтобы переходить границы дозволенного и совершать ненормальные поступки. Совсем не всегда благородные и порядочные. У людей бывают разнообразные фантазии и желания, которые они никогда бы не позволили осуществить у себя дома или рядом с домом. Из страха, из стыда, из опасения потерять репутацию. Они с усилиями, потом и кровью зарабатывали себе свой имидж. Чаще всего имидж порядочного, благородного и так называемого хорошего человека. Какая-то мерзость при семье? Соседях? В собственном приходе? Что подумают другие?! Около школы, где учится дочь или сын? Да ни за что на свете! Что подумают другие?! С полной уверенностью можно сказать – ничего хорошего! Значит, остается одно – отель где-нибудь далеко. Как можно дальше. Отель, в который можно приехать, на какое-то время перестать быть честным и благородным, сделать то, чего так хочется, погасить свои страсти и внутренний пожар и как ни в чем не бывало вернуться к себе, чтобы снова для всего мира стать таким, как прежде. Хотя для себя самого ты уже никогда не будешь прежним.

Юстине приходилось жить в таких отелях – «отелях для трансформации». Некоторые ее коллеги-женщины, которые в редакции проповедовали Евангелие и нерушимую моногамию, сначала забывали здесь слова своих псалмов, а потом и самих себя, причем совсем не обязательно под воздействием алкоголя. В свою очередь, коллеги-мужчины в той же самой редакции вели шовинистические разговоры самцов о вписанном в мужской генотип гене промискуитета, который активизируется, когда мужчина покидает семейное гнездо. В очень далеких от этих гнезд отелях они вдруг подвергались неслыханной трансформации и, вместо того чтобы идти на зов своих генов и без конца соединяться с различными жаждущими самками, без конца соединялись при помощи телефона со своими домами и читали детям сказки на ночь.

Эти «гостиничные метаморфозы» касались не только горячего желания некоторых людей вступить в близкие отношения с совсем другими, нежели те «единственные», которым они когда-то приносили клятвы в супружеской верности. Иногда во время шумного ужина в ресторане оказывалось, что робкий, несимпатичный мужчина, который в присутствии жены обычно молчит, словно у него рот зашит, является настоящей душой компании. А всегда держащаяся в тени женщина, к которой накрепко приросло определение «глупая жена своего мужа» и которую знали только благодаря ее изысканной красоте, вдруг осмеливалась рассказать о себе, и выяснялось, что она уже много лет прыгает с парашютом и знает больше иностранных языков, чем ее муж, которого в редакции все считают самым главным полиглотом. А после нескольких бокалов вина ее смелость возрастала настолько, что она вставала, привлекая общее внимание, и полчаса подряд читала стихи, автора которых ее муж, носящий титул «гуманитарного гуру» редакции, никогда в жизни бы не определил, не говоря уже о том, чтобы вспомнить их названия.

Юстина встречала много таких, как этот муж-бирюк, притоптанный каблуком жены, и много таких, как эта женщина, низведенная до роли очаровательной, но глупенькой блондинки-жены. Она встречалась с ними на вечеринках у них дома и на официальных приемах, но кем они являются на самом деле и что носят в своей душе, она узнавала случайно, вдалеке от их обычной жизни. В момент «метаморфозы». В основном как раз в отелях.

Она и сама претерпела «метаморфозу» в одном гостиничном номере. Их первая близость, первая нагота, преодоление стыда и смущения, первые жадные прикосновения, первое возбуждение и первое наслаждение друг другом, первое беспамятство, первое безумие, первое признание… первое совместное пробуждение в постели, первая совместная чистка зубов, первый совместный завтрак, первые совместные планы на будущее – все это происходило тоже в гостиничном номере. В маленьком отеле. В скромном, с белыми эмалированными тазами в ванной, со скрипучей кроватью и пуховым одеялом, вставленным в пододеяльник, жесткий от крахмала. В совсем не таком «звездном», шикарном, неприлично дорогом, как «Гранд». В Казимеже над Вислой. Она помнит, как когда-то, когда они еще думали, что встретили любовь всей своей жизни, они планировали провести свою первую брачную ночь тоже здесь, в этом же номере на первом этаже, с видом на Вислу, под тем же самым одеялом.

Но это уже давно было…

У себя дома она никогда бы на это не решилась. Слишком много там было призраков и следов ее прошлой жизни. Ей не хотелось, чтобы он сталкивался с этой смердящей, протухшей частью ее жизни, в которой он был совсем не виноват. Поэтому лучшим выбором для нее стала постель в гостинице. Тогда все в их отношениях напоминало кипящую кастрюлю, из-под крышки которой то и дело вырывается горячий пар. Она не была до конца уверена, что оба они чувствуют одно и то же. В гостиничные номера и постели не обязательно возвращаться. Можно отодвинуть их на самые задворки памяти и, в конце концов, действительно забыть о них. Гораздо проще выбросить из памяти те места, которые возникают в твоей жизни всего на несколько часов. «А дома, – думала она, – воспоминания не умирают гораздо дольше или даже остаются навсегда…»

Ожидание свободного столика затягивалось.

Убожка молча разглядывал зал и попеременно то поправлял свой пиджак, то грыз ногти, то развязывал и снова завязывал шнурки на кедах. Иногда он смотрел на Юстину собачьим взглядом. Он прижался к ней так близко, что их бедра соприкасались. Она чувствовала его беспокойство и тревогу. Взмахнув рукой, она подозвала официанта. Когда тот ставил перед ними два бокала с вином, в зал вошла молодая женщина и остановилась у бара. Длинные волнистые волосы спадали ей на плечи. Короткое красное платье ладно облегало стройную фигуру. Темно-серые замшевые сапоги с голенищем гармошкой до половины закрывали загорелые икры. Барменша улыбнулась, перегнулась через стойку бара и поцеловала вошедшую в щеку. Они начали разговаривать. Через минуту к ним подошел высокий длинноволосый мужчина в черном костюме и с густой черной бородой. Он встал перед женщиной в красном платье, поклонился, протянул ей букет белых роз и поцеловал ей руку, а она обняла цветы и прижала их к груди. Затем она что-то сказала мужчине, отломила один из цветков и вставила себе в волосы над ухом. Мужчина наклонился, поцеловал ее в ухо и кончиками пальцев дотронулся до цветка. Женщина повернула голову и скользнула взглядом по залу.

И тут Юстина ее узнала.

Это же Любовь! Та самая красноречивая, добродушная, прекрасная польско-русская горничная из Красноярска! Только совершенно изменившаяся.

Любовь заметила Юстину, буквально прижавшуюся к испуганному Убожке на гостиничном диванчике, кивнула ей, шепнула что-то по-русски длинноволосому мужчине и подошла к ним. Присела на край диванчика и спросила:

– Вы подарили Убожке те кеды? Это никак не задело его гордость и чувство собственного достоинства?

Юстина посмотрела на нее, расширив глаза и незаметно указывая на кеды Убожки. Любовь взглянула на его ноги, потом перевела взгляд на его лицо и охнула.

– Боже мой, какая я дура! – воскликнула она. – Господин Мариан, извините. Я просто вас не узнала! Какая же я дурная дура! Какая же я дура… –повторяла она с раскаянием.

Она вернулась к бородатому мужчине, который с удивлением наблюдал за всей этой сценой. Когда они отошли, Убожка вдруг резко вскочил с диванчика, встал перед Юстиной и взволнованно заявил:

– А я вам говорил, барышня, что я себя потеряю! Даже Любовь вон от меня теперь отвернется. А ведь у нас дружба была. Может, больше такая благотворительная, чем настоящая, но у русских это все равно дружба. Вы вот быстренько уедете, как будто ничего и не было, а я тут с таким измененным собой останусь совсем один. Кеды эти сначала пропотеют, потом промокнут от дождя и снега и развалятся, а костюмчик этот летний можно будет зимой о промерзшую насквозь жопу разбить на кусочки! Вот изменили вы меня, барышня. Перелицевали. Вывернули наизнанку… и вдобавок я еще и ссать захотел на нервной почве! – неожиданно закончил он и поспешно выскочил из зала.

Официант проводил Юстину к столику, накрытому белой скатертью. В ожидании Убожки она стояла у окна с бокалом вина в руке, глядя на пляж за окном и сад перед отелем. По круглой площади с фонтанами бегали радостные дети. Некоторые из них, пользуясь тем, что взрослые отвлеклись, подбегали к фонтану очень близко и пробовали ловить струйки воды. Когда им это удавалось, они вопили от радости, бежали, мокрые, к родителям, то и дело поскальзываясь на мокрых, скользких мраморных плитках.

– Эти фонтаны – настоящее искушение для ребятни, – услышала она за спиной голос Убожки. – Когда-то, еще в старом «Гранде», Юлечка наша, нарядная, как будто на именины тети Ули собралась, вырвалась от нас и вместе с сынком соседки прямо в воду побежала. Не удержала-то ее жена, а попало мне. Что никогда за ребенком не слежу, и она теперь воспаление легких схлопочет. А было лето, такое же вот, как сейчас, – жаркое, душное, и детишкам, конечно, хотелось к воде, в прохладце поплескаться. Не прошло и часу, а платьице у Юльчи уже сухое было, ребенок счастливый был и даже кашля не заработал. Теперь-то корпоранты сделали фонтаны гораздо красивее. Уж что-что, а это надо им должное отдать. И прожекторами подсвечивают, с пляжа красиво очень выглядит. Иногда, когда я на песке засыпаю, меня плеск воды в фонтане, прямо как колыбельная, усыпляет. Иногда…

– Тебя долго не было, Убожка. Я уж думала, что ты совсем обиделся, – перебила она его, не поворачивая головы.

– Я в предпоследний раз обижался на Ярузельского и военное положение. А в последний раз – на Бога. За то, что, своими делами занятый, он не заметил мою Юльчу. Но это уже давно было. Потом я смирился и уже не обижаюсь ни на что и ни на кого. А теперь, когда я на улице живу, обижаться если – так это меня бы с ума свело и разорило вконец. Потому что ведь даже нищие могут, барышня, разориться. Вот когда последний мировой финансовый кризис грянул и пощипал банкиров – так у меня такие были финансовые затруднения, что даже на хлеб и на какую-нибудь простую еду не хватало. Народ поверил в эти падения биржи в Нью-Йорке – на мне это очень болезненно отразилось. Я вообще думаю, что от кризиса, кроме представителей церкви в приходах, сильней всего пострадали нищие.

Мне рассказывала Зенобия, подруга друга моего, который с давних пор побирается на площади в Гданьске. Зенобия эта помогает в церкви одному священнику, и ей священник жаловался, что из-за кризиса на поднос теперь никто бумажных денег не кладет – только монеты. Причем мелкие. Так люди испугались кризиса, что кошельки у них накрепко закрылись – крепче, чем от страха зубы, бывает, сжимаются. И этот священник вынужден был свой БМВ на жалкий «опель» поменять, чтобы соответствовать тяжелым кризисным временам и в заплаканные глаза прихожан смотреть спокойно. А поскольку Зенобия эта ему ребеночка родила, священнику этому, то и ее кризис непосредственно коснулся, и очень даже. Потому как ксендз алименты ей значительно урезал. Но только на время, а потом снова стал платить столько же, сколько и до кризиса. Правда, это уже только после того, как Зенобия в курию написала заявление и вложила фотографию ребеночка в конверт. А на той фотографии – мальчишечка ну один в один священник, только голенький и в ванночке лежащий. Я сам видел. Но это так, к слову.

Дата добавления: 2015-11-14