Глава 11. Партии во Второй Думе

ВТОРАЯ ДУМА

Партии во Второй Думе. — Правительственная декларация Столыпина. — Реакция партий на эту либеральную декларацию. — Неизбежность роспуска Думы.

Вторая Дума, так же как и Первая, не собиралась сотрудничать с правительством. Однако была и существенная разница между ней и Первой Думой по целому ряду вопросов; этого не надо упускать из виду. В Первой Думе возможно было чисто кадетское большинство. Во Второй Думе, с одной стороны, усилилось левое социалистическое крыло, с другой стороны, возникло правое крыло, просто отсутствовавшее в Первой Думе. Кадеты теперь уже не могли — даже если бы захотели — одни обеспечить умеренный курс думской политики. Они вообще не могли больше одни определять политическую линию Думы. Но в то же время они не могли и создать настоящую коалицию с правыми или с левыми партиями. Пропасть, разделявшая кадетскую партию от социалистов, значительно углубилась после роспуска Первой Думы. Теперь они хотели избежать роспуска Думы и добиваться всего именно через Думу. Это был четкий отказ от революционной тактики, которой все еще придерживались левые партии, но которая лишь выявила слабость революционных элементов и вызвала нарастание реакционных сил. Возможно, позиция кадетской партии имела и более глубокие причины: постепенное осознание опасности, которую несла революция как таковая для свободы и для превращения России в правовое государство. Бердяев одним из первых указал на эту опасность. Тут важно отметить, что он не был представителем земских кругов, а принадлежал к интеллигенции и был одним из основателей Союза Освобождения. Бердяев говорил о «проекте полицейской организации литературы, предложенном самоновейшим инквизитором г. Лениным...»¹ и озабоченно указывал на то, что повсюду господствуют фанатическая нетерпимость и трусость мысли, что люди по-лакейски преклоняются перед новыми лозунгами, такими как пролетариат, народ, революция, восстание.

Что же касается отношений конституционно-демократической партии с правым крылом во Второй Думе, то тут надо сказать следующее: в связи с обсуждением помощи нуждающимся областям, о которой кадеты хотели теперь говорить исключительно с деловой точки зрения, получилось так, что не только октябристы, но и все правые согласно голосовали за предложенное кадетами решение. Правительство же со своей стороны поставило это решение в основу своих дальнейших мероприятий². Маклаков по-видимому считает, что во Второй Думе могло образоваться более прочное большинство правых и умеренно-левых и что кадеты могли играть в этом большинстве ведущую роль³. Он думает, что многие из реформ, предложенных правительством в его декларации, были приемлемы и для умеренно-правых и для кадетской партии, а следовательно являлись основой для возникновения коалиции. Кроме того, если бы дошло до соглашения между умеренно-правыми и кадетами, крайне правые оказались бы вынужденными примкнуть к такой умеренноправой коалиции уже для того, чтобы не голосовать одинаково с социалистами и не бороться против правительства Его Императорского Величества, которое, со своей стороны, наверное стало бы сотрудничать с такой коалицией. Однако трудно всему этому поверить. Взаимная враждебность между кадетами и правыми была слишком уж велика, кроме того были между ними и подлинные принципиальные контрасты. В глазах правых депутаты левых партий никак не были теми «лучшими людьми», о которых говорил царь в своей тронной речи, они были просто шайкой, которую надо было выслать в Сибирь или во всяком случае поскорее разогнать. Если кадеты и не принадлежали прямо к этой «компании», то они считали ее достаточно хорошей, чтобы поддерживать с ней связь. Кроме того равнодушие кадет к старинным государственным традициям, в том числе и к самой монархии, их, по сути дела, республиканский умственный склад — делали их для правых депутатов ненавистными. Ведь представители крайне правого крыла убеждены были, что только возврат к традиционному неограниченному самодержавию может спасти Россию от катастрофы, а умеренно правая фракция видела в монархии краеугольный камень конституционного государства. Кадеты же со своей стороны (за очень немногими исключениями) считали реакционными и вражескими силами и правительство, и всех тех, кто стоит на его стороне.

Таким образом, следуя традициям Освободительного Движения и Первой Думы, и во Второй Думе образовалось левое большинство. Но на этот раз большинство это было чисто отрицательное, объединенное не общей программой, а лишь осуждением правительства и отказом от всякого с ним сотрудничества. Отдельные элементы этого большинства связаны были друг с другом исключительно оппозиционными положениями по отношению к правительству, и именно вследствие этого большинство это как будто нелогично, а на самом деле скорее справедливо, присвоило себе название «оппозиции».

Либеральный центр — т. е. партия мирного обновления и Союз 17 октября был в Думе очень слаб. Константинов от имени фракции мирного обновления заявил, что его партия не примкнет ни к правым ни к левым⁴. Эта партия возникла в Первой Думе, когда вокруг принадлежавшего к левому крылу октябристов графа Гейдена сгруппировались депутаты, одинаково осуждавшие и антиконституционные поступки правительства и революционные эксцессы⁵. В основе поведения этой партии лежали два принципа: борьба против всякого нарушения конституции, каково бы ни было его основание, и построение в первую очередь на этических началах всех освободительных тенденций⁶. И во Второй Думе партия эта считала своим долгом сопротивляться всем действиям и заявлениям как левой «оппозиции», так и правого крыла Думы и правительства, если они противоречили Конституции и вообще принципам правового государства. Они не намеревались поддерживать правительство Столыпина, несмотря на представленную им либеральную программу, потому что считали, что действия этого правительства часто являлись нарушением конституции и вообще тех принципов, которые лежат в основе правового государства. В общем, партия мирного обновления встала на точку зрения чистого либерализма и с этой точки зрения и критиковала всех остальных. Таким образом, можно сказать, что ее позиция походила на позицию тех членов кадетской партии, которые окапывались на позициях теоретического радикализма. Обе партии критиковали с точки зрения чисто принципиальной и теоретической. Разница же заключалась в том, что партия мирного обновления (в отличие от кадетской) так же решительно отмежевывалась от левых, как и от правых, и направляла свою острую критику и против антиконституционного поведения левых. Кроме того они исходили из принципов не радикальных, а либеральных.

Наоборот, октябристы и во Второй Думе готовы были поддерживать правительство. Поэтому часто бывало, что при голосовании они оказывались вместе с правыми⁷. Поскольку они представляли собой совсем маленькую группу и в большинстве своем были скромными провинциалами, среди которых отсутствовали талантливые ораторы, могущие обосновать и сформулировать партийную точку зрения, неясно было, что они голосуют за правительство по совершенно иным причинам, чем, скажем, крайне правая фракция, т. е. что они в первую очередь хотят поддержать именно либеральную программу правительства.

Таким образом, даже у либералов не нашел Столыпин подлинной поддержки своей либеральной программе. Одни (партия мирного обновления) заняли по отношению к его кабинету оппозиционную позицию. Другие (октябристы) терялись среди тех, кто поддерживал правительство, но поддержка которых была Столыпину значительно менее приятна, чем можно было думать. Конечно он должен был приветствовать наличие в Думе вообще кого-то, готового протянуть руку правительству. Однако поддержка справа связана была для него с неприятностями, в которых он прекрасно отдавал себе отчет. Прежде всего поддержка правых — а особенно крайне-правых — дискредитировала либеральную программу в глазах кадет. Из того обстоятельства, что враги всякого либерализма, а в частности конституционного строя, поддерживают либеральную правительственную программу, кадеты вполне могли сделать заключение, что либеральная декларация — просто маневр, направленный на то, чтобы усыпить бдительность общественности и беспрепятственно проводить на самом деле реакционную политику⁸. А Столыпин считал, что одно из самых важных его непосредственных заданий — это именно получить согласие кадет на либеральную программу правительства и вообще привлечь их к сотрудничеству с правительством. Ведь только успешное выполнение этого задания могло помешать роспуску Думы, а Столыпин сначала во что бы то ни стало хотел роспуска избежать. Кроме того, поддержка, оказанная Столыпину в Думе правыми фракциями и вообще реакционными кругами, повела к тому, что эти круги стали союзниками Столыпина, а поскольку далеко не все умеренные либералы согласны были это правительство поддерживать, они и стали почти единственными его союзниками. Таким образом, влияние этих кругов на правительство в какой-то мере было обеспечено, подобно- тому, как союз кадет с социалистами делал неизбежным социалистическое влияние на конституционно-демократическую партию. Хотя Столыпин впоследствии и боролся энергично с этим влиянием (что он смог сделать, когда октябристы в Третьей Думе стали большой партией, и он получил возможность опираться на них, чтобы сопротивляться правым), сначала его правительство было сдвинуто вправо больше, чем сам он желал, именно вследствие невозможности заручиться политической поддержкой нереволюционных и несоциалистических кругов общественности.

Итак, можно сказать, что Столыпин со своим правительством, составленным из бюрократов-либералов, и со своей либеральной программой реформ стоял перед Второй Думой совершенно один. Он или наталкивался на непримиримую враждебность, или находил поддержку, которая в конечном итоге могла ему только мешать при проведении в жизнь его программы.

* * *

Либеральная программа, изложенная Столыпиным в большой речи в Думе 6 марта 1907 года, представляет собой одно из самых решительных наступлений либерализма во всей русской истории. В самом деле, Столыпин представил широкую и прекрасно построенную программу либеральных реформ. Очень важно внимательно изучить этот план. Ведь он оставался основой правительственной политики не только до смерти Столыпина, а и при его преемнике Коковцове, и даже можно сказать, хотя и с известными оговорками, что план этот определял всю правительственную программу до революции 1917 года.

В декларации своей Столыпин предложил Думе целый ряд законопроектов, а также указов, изданных на основании 87 статьи Основных Законов. Прежде всего он указал, что правительство подготовило ряд законопроектов, которые должны обеспечить терпимость и свободу совести, а с этой целью они регламентируют переход из одного вероисповедания в другое и создание религиозных общин, в то же время полностью устраняя любые правоограничения, связанные с вероисповеданием⁹. Далее он от имени правительства предложил законопроекты, долженствующие гарантировать неприкосновенность личности. Согласно этим законопроектам, арест, обыски и цензура корреспонденции могли иметь место только на основании судебного постановления. В случае полицейского ареста, законность его должна быть проверена судом в ближайшие 24 часа. Отклонение от этого правила допускалось только в случае войны или народных волнений, на основании нового закона о введении чрезвычайного положения; последний сам собой упразднял предыдущие¹⁰. Правительство также считало желательным, чтобы предварительное расследование по политическим преступлениям проводилось не жандармскими офицерами, а судебными следователями¹¹, причем адвокат-защитник должен допускаться к своему подзащитному и во время предварительного следствия¹², а в связи с упразднением должности земского начальника и волостных судов предполагалось создать новые местные суды¹³. Далее правительство предлагало изменить уголовно-процессуальный порядок таким образом, чтобы — не нарушая основных принципов процессуальных уложений Александра II — ввести в него то, что представлялось нужным на основании опыта, что соответствовало преобладающему научному мнению и уже принято было многочисленными европейскими государствами¹⁴. Новый (составленный Таганцевым) уголовный кодекс должен был полностью войти в силу и заменить старое уголовное право¹⁵; устарелый Устав о предупреждении и пресечении преступлений также должен был быть заменен новым полицейским уставом¹⁶.

В области самоуправления Столыпин предлагал реформы, которые испокон веков входили в программу либеральных кругов, а именно создание земства в волостях (в отличие от прежних волостных учреждений, земство это должно было быть нецензовым)¹⁷, расширение права голоса при земских выборах, расширение земского поля деятельности, ограничение надзора административных органов за деятельностью органов самоуправления (им предоставлялось только следить за законностью их мероприятий) и наконец введение самоуправления в Польше и в Прибалтике¹⁸.

Что касается административной реформы, то декларацией предусматривалось объединение всей гражданской администрации и прежде всего создание административных судов, считавшееся одним из самых важных предстоящих мероприятий. Во главе администрации в уездах должен был стоять начальник, и таким образом возникала должность, приблизительно подобная должности земского советника (ландрат) в немецкой администрации. (Как известно, до тех пор связанные с этой должностью обязанности в большой мере выполнялись добровольно уездными предводителями дворянства)¹⁹.

Затем декларация переходила к мероприятиям, необходимым для решения крестьянской проблемы. Об этом уже была речь подробно в другом месте, поэтому не стоит к этому вопросу возвращаться²⁰. Надо только упомянуть, чем Столыпин обосновывал необходимость ускоренного проведения аграрных законов статьи 87 Основных Законов. Прежде всего он подчеркивал, что крестьянству угрожает совершенное расстройство, затем он указывал, что, решив в корне пресекать любую прямую крестьянскую акцию, правительство тем самым обязалось немедленно предоставить крестьянам законный выход из кризиса²¹. Что касается трудового законодательства, в декларации в первую очередь упоминалось о различных видах страхования рабочих, которые правительство имело в виду ввести. Кроме того предполагалось узаконить экономические забастовки²².

Наконец Столыпин называл целый ряд мероприятий, которые его правительство считало нужными, чтобы развить народное просвещение. Он особенно четко подчеркнул, что правительство не собирается отклоняться от начала независимости гимназий, провозглашенного указом 27 августа 1905 г.²³

Столыпин не только представил Думе список законопроектов, а и указал при этом на принципиальное сходство между всеми этими законопроектами. Столыпин сказал: «В основу всех тех правительственных законопроектов, которые министерство вносит ныне в Думу, положена поэтому одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить и во всей своей последующей деятельности. Мысль эта — создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое... Правовые нормы должны покоиться на точном, ясно выраженном законе еще и потому, что иначе жизнь будет постоянно порождать столкновения между новыми основаниями общественности и государственности, получившими одобрение Монарха, и старыми установлениями и законами, находящимися с ними в противоречии»²⁴. Таким образом, Столыпин здесь сказал не только, что возникшие вследствие реформ правоотношения должны иметь в соответствующих законах основу и защиту от любого нарушения, в том числе и от нарушений со стороны правительственных органов²⁵, но он кроме того утверждал, что новое законодательство необходимо, чтобы отменить старые установления и законы, противоречащие новым основам общества и государства, созданным благодаря переходу к конституционному строю; иными словами, чтобы полностью согласовать право российского государства с началами конституционного строя.

В начале и в конце декларации Столыпин подчеркнул твердое намерение правительства сотрудничать с Думой. В начале он говорил о «совместной деятельности с Думой». В конце Столыпин назвал Думу сотрудником правительства и заявил: «... лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к упокоению и возрождению великой нашей родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия: его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной Думы...»²⁶ И после агрессивных и враждебных речей социал-демократов Церетели и Озола Столыпин еще раз подчеркнул, что «... правительству желательно было бы изыскать ту почву, на которой возможна была бы совместная работа»²⁷. При этом Столыпину совершенно чужда была мысль, что при такой совместной работе Дума могла бы играть исключительно пассивную роль и лишь соглашаться с предложенной правительством программой. «Я убежден, — сказал Столыпин, — что та часть Государственной Думы, которая желает работать, которая желает вести народ к просвещению, желает разрешить земельные нужды крестьян, сумеет провести тут свои взгляды, хотя бы они были противоположны взглядам правительства. Я скажу даже более. Я скажу, что правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений»²⁸.

* * *

Из воспоминаний дочери Столыпина создается впечатление, что Столыпин вначале действительно надеялся, что ему удастся организовать сотрудничество с Думой, и что он прилагал все усилия к тому, чтобы предупредить ее разгон²⁹. Это, во всяком случае, подтверждают его попытки установить связь хотя бы с некоторыми членами кадетской партии, о чем рассказывает Маклаков³⁰.

Никак невозможно было серьезно отрицать, что столыпинская декларация является объявлением широкой программы либеральных реформ. (Оспаривать это могли только социалисты на основании полностью предвзятого мнения, как например, Церетели). В докладе, сделанном 28 марта (т. е. через три недели после большой речи Столыпина в Думе), Милюков сказал: «Ни один европеец не понял бы, каким образом после такой речи мог бы последовать вотум недоверия»³¹. Однако левое большинство не считало возможным — даже те из него, кто мог бы согласиться с содержанием декларации — занять положительную позицию по отношению к декларации потому, что она исходила от правительства, пользовавшегося при борьбе с революцией средствами, не совместимыми с принципами правового государства и даже прямо с провозглашенными в Манифесте 17 октября принципами и Конституцией 23 апреля 1906 года³².

Представителем последней точки зрения был в Думе прежде всего Маклаков. И в книге о Второй Думе, опубликованной в сороковых годах, Маклаков пишет, что Столыпин в период между разгоном Первой и созывом Второй Думы, когда правительство могло использовать свое право (согласно статье 87 Конституции) выпускать указы, обладающие силой закона, должен был бы издать указ, который заменил бы старые законы о чрезвычайном положении и который соответствовал бы принципам нового конституционного строя, не поощряя при этом произвола административных органов, как то делал старый закон. Но Маклаков подчеркивает, что Столыпин в упомянутый период, под давлением определенных элементов, ввел лишь одно изменение в старые законы, причем изменение это еще расширяло возможность произвольных мероприятий со стороны административных органов³³. Вследствие этого, законы эти можно было использовать как орудие правительственного анти- революционного террора. Столыпин бесспорно понимал, что защищать эти законы с правовой точки зрения — невозможно. Сохранение в силе законов о чрезвычайном положении (но не обострение их, которое, наверное, было с его стороны уступкой) он объяснял необходимостью спасать государство. Столыпин считал, что раз существованию государства угрожает опасность, правительство не может придерживаться правовых норм или даже требований Конституции. Маклаков подчеркивает, что при таком подходе правительство может оправдать все, что ему вздумается, и называет такую идеологию «великой ложью нашего времени»³⁴. Маклаков сожалеет, что Столыпин принял эту примитивную точку зрения. Здесь надо добавить, что в этом смысле Столыпина осуждали не только либералы, принадлежавшие к кадетской партии, как Маклаков, а и партия мирного обновления и многие из октябристов, иными словами, ряд депутатов, не принадлежавших к левому большинству. То обстоятельство, что Союз 17 октября недостаточно энергично критиковал правительство по этому поводу, было причиной, по которой Шипов разорвал с Гучковым, ушел из Союза 17 октября и примкнул к партии мирного обновления³⁵.

Тем, кто не считал возможным поддержать либеральную программу Столыпина только потому, что они осуждали его методы правления, конечно, нелегко было объяснить, почему они эту либеральную программу отвергают. К тому же эти люди, и даже некоторые социалисты, не хотели вызывать конфликта с правительством, ибо он повел бы к немедленному разгону Думы. Поэтому они решили, в согласии с тактикой, за которую стояли особенно кадеты — т. е. щадить Думу — воздержаться от каких-либо высказываний против правительства и голосовать за переход к повестке дня без обсуждения. Но правительство не могло не понимать истинного значения такого молчания, тем более, что левая пресса поспешила осведомить об этом общественность. Так например, Милюков в газете «Речь»писал: «Дума вас знать не хочет»³⁶.

Однако думское большинство не проводило последовательно эту тактику. Социал-демократы ее не поддерживали. Один из лучших социал-демократических ораторов, Церетели, от имени партии ответил на правительственную декларацию речью, которую надо считать призывом к революции. Мы не можем подробно анализировать эту речь. (Чрезвычайно интересная история Второй Думы может здесь быть затронута только вскользь, поскольку она принадлежит не к истории русского либерализма, а к истории русской общественности, уже потому, что как раз либеральные течения очень слабо были в ней представлены). Достаточно заметить, что общая тенденция и подлинная суть этой речи ясны уже из предложения Церетели следующим образом перефразировать уже приведенное нами высказывание Набокова в Первой Думе: «Мы не говорим — исполнительная власть да подчинится власти законодательной. Мы говорим: в единении с народом, связавшись с народом, законодательная власть да подчинит себе власть исполнительную»³⁷. Ясно, каким двусмысленным становилось после этой речи молчание левых партий, в частности молчание кадет. Его вполне можно было истолковать как бессловесное присоединение к революционному призыву социал-демократов. И отчасти его так и восприняли. Из воспоминаний Коковцова мы видим, что он считает Церетели представителем не только социал-демократической, а и всех левых партий вообще. Столыпин, однако, не впал в такую ошибку. По всей вероятности, он лучше был осведомлен об оттенках мнений внутри левых партий. Это доказывают дальнейшие его усилия найти почву для сотрудничества с кадетами в Думе.

Наоборот, правое крыло Думы, даже крайне правая фракция, восприняло речь Столыпина с воодушевлением. Маклаков совершенно справедливо объясняет это тем, что крайне правая фракция одобряла правительственную программу не за содержание ее, а просто потому, что это — программа правительства Его Императорского Величества и к тому же еще программа правительства, решительно и успешно боровшегося с революцией³⁸. А что, по сути дела, крайне правой фракции противно было содержание правительственной декларации — ясно из воспоминаний Тихомирова, который чрезвычайно критически отзывается о декларации³⁹. Правда, он не был членом Думы, зато он был одним из немногих идеологов реакционных кругов. Поэтому его высказывания можно считать выражением точки зрения крайне правой думской фракции.

После перехода к повестке дня возник вопрос, поставленный самой жизнью: есть ли в Думе вообще большинство, которое может деловым образом сотрудничать с правительством. Нет сомнений, что правительство Столыпина желало возникновения такого большинства. Но и среди кадет многие, хотя и с оговорками, все же в конечном итоге считали нужным создание такого большинства. Для достижения этого кадеты были готовы по известным вопросам голосовать совместно с правыми, не вступая при этом с ними в прочный союз. Они были к этому готовы, для того чтобы «щадить Думу», т.е. чтобы предохранить ее от неизбежного в ином случае роспуска.

Председатель Думы, Головин — в этом смысле вероятно под влиянием Кокошкина — утверждал, что кадеты могут усилить свое влияние, если в Думе будет два большинства: по вопросам идеологическим кадеты объединяются с левыми партиями, а по вопросам тактическим — с правыми. Сотрудничество с правыми с точки зрения тактической должно сделать возможной работу Думы по конкретным деловым вопросам⁴⁰.

Кроме всего вышесказанного, нельзя забывать, что и самые антилиберальные представители правой фракции не хотели конфликта с правительством, наоборот, как уже было упомянуто, они чувствовали себя союзниками правительства и никоим образом не хотели саботировать его в Думе, даже тогда, когда правительство представляло Думе мало симпатичные им либеральные законопроекты. Поэтому правая фракция должна была принять необходимость голосовать вместе с кадетами в тех случаях, когда те поддерживали правительственные мероприятия.

Маклаков считает, что Вторая Дума все далее продвигалась по пути конкретной деловой работы в данных ей Конституцией рамках. Он рассказывает, что с самого начала в Думе налицо были два направления. Одни хотели продолжать революционную традицию Первой Думы, другие желали идти по конституционному пути. Почти не было обсуждения какого-либо вопроса, при котором не дошло бы до разногласий между представителями этих двух направлений. Маклаков утверждает, что «победа сторонников конституционной дороги определялась все очевиднее»⁴¹. Он говорит, что были кадеты, считавшие эту дорогу правильной и успешно ее защищавшие, в то время как законодательная работа Думы все развивалась⁴². Однако, по-моему, как я уже указывал, это суждение чересчур оптимистично. Маклаков сам признает, что «программа» и «тактика» были больше связаны друг с другом, чем они (Головин и Кокошкин) думали⁴³. Действительно, нельзя предполагать, что Вторая Дума могла быть работоспособной, раз в ней не было прочного большинства, а оно определялось каждый раз в зависимости от колебания кадетской партии в ту или иную сторону. К тому же лишь немногие среди кадет серьезно считали возможным сотрудничество с правительством. Как уже указывалось, Столыпин по собственной инициативе попробовал вступить в связь с некоторыми членами этой партии. Большинство же кадет относилось ко всяким контактам с правительством с такой враждебностью, что те, кто встречался со Столыпиным, вынуждены были это от собственной партии скрывать, для того чтобы их не объявили предателями⁴⁴. Большинство кадетской партии бесспорно стояло за прочную связь с левыми, а следовательно и за постоянно отрицательный подход ко всему, исходящему от правительства.

Во всяком случае Маклаков один так оптимистически расценивает возможности конкретной деловой работы Второй Думы⁴⁵. Все остальные серьезные источники считают, что Дума была неработоспособной. Большинство было уверено, что конфликт Второй Думы с правительством и роспуск Думы — неизбежны. Так, Шипов пишет: «Левое крыло Второй Г. Думы оказалось еще многочисленнее, а в рядах конституционно-демократической партии отсутствовали многие авторитетные (как раз умеренные) ее представители, устраненные от участия в политической деятельности привлечением их к судебной ответственности за Выборгское воззвание. С момента открытия Г.Думы стала вполне очевидной невозможность установления более или менее нормальных отношений между правительством и народным представительством и их взаимодействия; неизбежный между ними конфликт мог быть только вопросом времени»⁴⁶. Коковцов тоже вполне отрицательно отозвался о Второй Думе. По его мнению, заседания этой Думы представляли собой невероятный хаос и беспорядок. «... Было ясно, что никакая продуктивная работа была немыслима, да она никого в Думе и не интересовала»... «так как вся Дума представляла собой сплошное революционное скопище»⁴⁷. Интересно, что и С. Булгаков, принадлежавший к левому крылу Второй Думы в качестве беспартийного депутата⁴⁸ (в своих автобиографических заметках он впоследствии называл себя христианским социалистом) с глубоким презрением говорил о ее «нелепости, невежественности, никчемности, о том, что она в своем убожестве даже не в состоянии была заметить, что сама она не была пригодна ни для какого дела и утопала в бесконечной болтовне». «Я не знавал в мире места, — пишет Булгаков, — с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Государственной Думы». И далее: «Возьмите с улицы первых попавшихся встречных, присоедините к ним горсть бессильных, но благомыслящих людей, внушите им, что они спасители России... и вы получите Вторую Государственную Думу. И какими знающими, государственными, дельными представлялись на этом фоне деловые работники ведомств... В Г. Думе на меня произвел сильное впечатление своей личностью, смелостью, своеобразной силой слова — Столыпин. Я совершенно не сочувствовал его политике, но я сохранил веру, что он любит Россию и в конце концов не солжет. И с этой — последней — надеждой я вышел из Таврического Дворца»⁴⁹.

Дата добавления: 2015-07-11