Освободительное движение

Программа освободительного движения: его радикальность. — Тактика освободительного движения: его союз с революционными кругами.

Главной целью освободительного движения было свержение монархии в России и обязательный переход к конституционному порядку. Те, кто объединился под знаменем этого движения, в отличие от земских кругов, совершенно не стремились к преодолению разрыва между государственной властью и общественностью. Они не желали восстановления обоюдного доверия и нормального сотрудничества между представителями правительства и общества.

Освободительное движение открыто выступило с изданием за границей журнала «Освобождение», а вскоре после этого создана была и организованная группа — Союз Освобождения. О создании журнала и о Союзе Освобождения довольно подробно рассказывает в своих воспоминаниях Петрункевич. Идея создания за границей свободной газеты возникла в небольшом московском кружке, к которому принадлежали Петрункевич, Вернадский, Шаховской, Корнилов, Новгородцев и некоторые другие. Идея эта вырисовалась конкретно, когда в 1902 году Петрункевич приехал на земский съезд в Тверь и встретился с сосланным туда Струве. Струве решил, что если ему не дадут разрешения на легальный выезд за границу, он уедет нелегально и станет политическим эмигрантом. Вскоре он действительно этот замысел осуществил. Петрункевич пишет: «При таких условиях вопрос выбора главного редактора планируемого журнала решался сам собой»¹. По сути дела, главным редактором должен был стать Милюков, но друзья его не хотели «обречь его на судьбу Герцена», т.е., как думали тогда, на пожизненную эмиграцию. Не хотели они этого не только ради него, а и потому, что, по их мнению, он должен был оставаться в России, ибо «ему наверное предстоит сыграть большую роль в борьбе с правительством за свободу России»². Дальнейшие переговоры со Струве вели Шаховской и Н. Львов уже в Штуттгарте, где и постановили издавать журнал. Здесь Струве передали приблизительно 100000 рублей, собранных среди друзей, «одушевленных мыслью о необходимости борьбы за конституцию»³. Первый номер «Освобождения» появился 1 июля 1902 года (новый стиль).

Весной 1903 года Милюков написал программную передовую с пояснением «заданий и направления как журнала “Освобождение”, так и группы, основанной для борьбы с самодержавием»⁴. Осенью 1903 года⁵ состоялось совещание тех, кто поддерживал «Освобождение» статьями или деньгами. Участники совещания съехались в Шафгаузене. Не желая оставаться все время в одном и том же месте, они встречались затем в Зингене, на следующий день в Радольфсцедле и наконец, на третий день в Гогентвиле, недалеко от Констанцы. Из России прибыло на это совещание 20 человек. Интересно, что из них 10 принадлежали к земским кругам, а 10 — были представителями интеллигенции. Тут и был создан Союз Освобождения, — Союз, а не партия, в нем терпелись и должны были терпеться различные мнения⁶.

Борьба с самодержавием объединяла всех. «Программа движения, — пишет Маклаков, — уместилась в двух словах — «Долой Самодержавие», которые из эвфемизма назывались «двухчленною формулой», а по попавшему в печать простодушному донесению одного провинциального полицейского пристава, были «известной русской поговоркой»⁷.

Такая позиция была выбрана сознательно. В статье, опубликованной в первом номере «Освобождения», мы читаем: «Еще менее смысла имело бы поднимать в настоящем заявлении вопросы о тех законодательных задачах, решение которых предстоит будущему органу русского народного представительства. Экономические, финансовые, культурно-просветительные, административные реформы, рабочее законодательство и аграрный вопрос, децентрализация и переустройство местного самоуправления — все эти и подобные им вопросы, выдвинутые русской жизнью, составляют неисчерпаемый материал для будущей законодательной деятельности представительного органа»⁸. «Итак, — комментирует Маклаков, — пока кроме “Долой Самодержавие” в программе нет ничего»⁹.

Однако невозможно было стоять на программе, содержащей лишь эти два слова. В семнадцатом номере «Освобождения», опубликованном приблизительно год спустя после первого, Милюков вынужден был досконально пересмотреть такую позицию. Здесь он пишет, что уже сейчас надо ставить на обсуждение аграрный и рабочий вопросы. Программа Союза Освобождения должна уже теперь содержать известные обещания, при помощи которых можно завоевать симпатии крестьян и рабочих. Дело в том, что без поддержки со стороны этих элементов партия политического освобождения сможет только печально прозябать. Маклаков прав, когда он подчеркивает значение этого изменения, основанного на признании, что у масс отсутствует всякий интерес к политической свободе.

Решение освободительного движения заняться аграрным и рабочим вопросами с целью завоевания симпатий соответствующих сословий означает, конечно, что к проблемам этим решили приступить с чисто демагогической точки зрения. «Думали не о том, как в интересах России разрешить эти вопросы, а о том, как в интересах войны с Самодержавием для привлечения масс их поставить»¹⁰. Дальше Маклаков продолжает: «Самый подход к этим вопросам, рабочему и аграрному, делает излишним рассматривать их как программу. Они были вопросами тактики»¹¹. Иными словами, оппозиционные круги стали рассматривать социальные проблемы с точки зрения, которая лежит совершенно вне сути и содержания самих проблем. Этот подход был так же неудачен, как и подход правительственных кругов, которые при решении самых разнородных проблем неизменно исходили только из необходимости бороться против нигилизма и социалистического террора.

К сожалению, решение чисто политических проблем, предложенное Союзом Освобождения, было немногим удачнее, чем решение проблем социальных. Правда, в этом случае Союз не исходил из демагогических соображений, зато вопрос создания конституционного строя ставился чисто теоретически и даже догматически. В качестве решения предлагалась следующая схема: прежде всего создать комиссию «из представителей существующих общественных организаций и учреждений для составления избирательного закона в Учредительное Собрание, которое сочинит русскую конституцию; и только тогда нормальное законодательное собрание, которое будет думать о текущих нуждах страны». «Вот, — пишет далее Маклаков, — та теоретически безупречная схема, которая должна была дополнить лаконическую формулу “Долой Самодержавие”». Маклаков считает, что эта программа отражает радикальные настроения, господствовавшие в то время в кругах интеллигенции¹².

Характерно, конечно, что эта программа, не устраняющая монархию и не провозглашающая республику, тем не менее не оставляет за монархом совсем никаких функций в процессе изменения государственного порядка. В отличие от представителей земских кругов, которые считали сотрудничество между общественностью и государственной властью необходимой предпосылкой здорового прогресса в России и к такому сотрудничеству стремились, члены Союза Освобождения совершенно не думали ни о каком соглашении с монархом и вообще с какими бы то ни было силами старого строя. Они требовали от них одного: безусловной капитуляции, полного подчинения своей теоретически безупречной программе. Сами скованные некоторыми теоретическими началами государственности, они хотели те же оковы наложить и на представителей правительства. Маклаков ярко характеризует такой догматизм русской интеллигенции: «Идеал ее был так далек от русской действительности, что она не старалась его с ней преемственно связывать. Публицистика не интересовалась вопросом, каким русским институтам суждено “переродиться” в европейские учреждения. Даже те наши историки, которые превосходно изучили вопрос о смене политических форм, говоря о нашем будущем, старались о прошлом забыть, как о дурной наследственности, которая только мешает. Условия цензуры этому приему благоприятствовали, из-за нее надо было избегать явных параллелей и аналогий. Такое воспитание (при помощи цензуры) приучило интеллигенцию смотреть на Россию как на tabula rasa, на которой в известный момент будет почему-то, как-то и кем-то строиться новый строй по последним рецептам теории»¹³.

Маклаков вероятно прав, говоря, что в оправдание русской интеллигенции надо принимать во внимание условия, при которых она действовала, давление цензуры, которое направляло ее определенным образом. Действительно, ведь не разрешалось писать открыто о недостатках самодержавия, о том, желательно ли сменить его на иную государственную систему, как и какими средствами можно это сделать. Поэтому русские общественные и даже научные деятели особенно прислушивались ко всему, шедшему из-за границы. При этом изучались прежде всего теоретические произведения по государственному и конституционному правам, написанные на западно-европейских языках. Изучали и государственное устройство и политическую жизнь других стран, но особенно интересно то, что русские исследователи и публицисты также внимательно изучали, и тоже с точки зрения теоретической, существующие учреждения, партии и идеологические течения других государств. Политическое положение других стран они оценивали исключительно с точки зрения последовательной теоретической предвзятости, они всегда шли по прямой от своих собственных идеологических позиций. Таким образом, оценка всегда была для них более или менее завуалированным способом выражения и распространения своих собственных политических идеалов. Осуждая английских консерваторов или французских оппортунистов, восхваляя бескомпромиссность как единственное допустимое поведение, они пропагандировали политический радикализм как принципиально правильное, а следовательно при всех условиях приемлемое политическое и идеологическое направление. При этом их суждения были реакцией на горькое сознание невозможности критиковать самодержавие.

Если принять во внимание, что для русской интеллигенции произведения этих авторов десятилетиями были единственной школой политического воспитания, то не удивительно, что интеллигенция «соединила в себе все недостатки безответственной оппозиции, которая судит о жизни только по несоответствию ее своему идеалу, без учета реальных возможностей»¹⁴.

Вследствие такого абстрактного подхода к политическим и конституционным проблемам, для многих русских интеллигентов идеология политического радикализма и теоретическая идея конституции стали вопросом веры. «Трезвая оценка различных сторон конституции заменилась нерассуждающей мистической верой в нее. Никто не имел возможности спокойно обсуждать ее дурные и хорошие стороны, ставить вопрос о ее пригодности для России»¹⁵.

Из этого принципиального подхода и вытекала тактика поведения по отношению к правительству и к самодержавию вообще. Будучи уверенными, что конституция — единственное спасение и что при самодержавном строе невозможно достичь ничего положительного, естественно приходили к выводу, что не стоит и пытаться улучшить самодержавие, а наоборот, надо всеми силами бросать вызов государственной власти и стараться ее скомпрометировать¹⁶. В номере 21 «Освобождения» в статье, озаглавленной «Как бороться с самодержавием», мы читаем: «Конституционалисты не должны упускать ни одного случая, открывающего возможность обострить или создать конфликт между органами общественной самодеятельности и самодержавным режимом». А в 22-м номере представители общественности призываются «всю силу, всю энергию истратить на создание атмосферы общего недовольства и протеста»¹⁷. Чтобы достичь этого «Освобождение» в своем 13-м номере рекомендовало прежде всего два метода: обструкцию и забастовки¹⁸.

Террористические покушения или подготовка вооруженного восстания не предвиделись. Тактические позиции Союза Освобождения можно определить заглавием доклада, который Струве читал в Париже: «Не штурм, а блокада»¹⁹. Но тот факт, что сначала собственное содержание программы освободительного движения (т. е. борьбы за устранение самодержавия) было только отрицательным, привел к тому, что движение могло сотрудничать со всеми, кто боролся против существующего государственного порядка. Вследствие этого освободительное движение не испытывало потребности в проведении четких границ между своими собственными рядами и более левыми группами. И позже, когда в программу освободительного движения ввели положительные элементы, эта потребность не возникла. Как мы уже сказали, политическая программа носила чисто формальный характер: созыв Учредительного Собрания, которому все пути должны быть открыты. Социальная программа состояла лишь из пропагандного материала, из позаимствованных у социалистических партий элементов, которые казались сравнительно безвредными или которым старались придать безвредную форму. Так, главный редактор «Освобождения» Струве заявлял уже в первых номерах журнала: «Либерализм должен признавать свою солидарность с так называемым революционным направлением...»²⁰

Вследствие такого провозглашения солидарности с революционерами освободительное движение сочло правильным в октябре 1904 года (т.е. незадолго до Земского Съезда, о котором вскоре будет речь) принять участие в совещании оппозиционных и революционных организаций²¹. Решено было, что для этих организаций выгодно установить друг с другом связь. При этом подчеркивалось, что это ни в коем случае не означает пересмотра программ или тактических методов со стороны сотрудничающих организаций. Конечно, освободительное движение не обязывалось таким образом, участвовать в террористических покушениях эсеров, но оно бесспорно согласилось не осуждать террор, иными словами, обеспечить ему молчаливую нравственную поддержку. Такая позиция была бы совершенно неприемлема для либералов XIX века²². Постепенно Союз Освобождения зашел и еще дальше. «Освобождение» начало оправдывать террор и систематически порицать тех, кто осуждал террористическую акцию. По этой причине «Освобождение» напало и на видных представителей либерализма, братьев Евгения и Сергея Трубецких.

Если уж освободительное движение решилось оправдывать даже революционный террор, то нечего удивляться тому, что оно было готово поддерживать любой иной вид политической смуты и социальных беспорядков, в первую очередь политические волнения среди студентов, стачки рабочих, крестьянские погромы, наконец национальные сепаратистские настроения или во всяком случае стремления к автономии²³. Здесь не место анализировать отдельно каждое из этих явлений. Подход освободительного движения к стремлениям к автономии — это вопрос, который должен был бы рассматриваться в рамках истории национальных движений в Российской империи. Что касается студенческого движения, то Маклаков прав в своем утверждении, что оно «больше шумело, чем разрушало, и больше действовало на нервы, чем сотрясало основы строя»²⁴. Движение это похоронило не самодержавие, а нормальную академическую жизнь и необходимые предпосылки для плодотворной академической работы. Самым болезненным образом оно отразилось не на бюрократии, а на преподавателях, среди которых много было представителей либерализма.

Позицию кадетской партии, а следовательно, освободительного движения, из которого она возникла, по аграрному вопросу я уже изложил во второй части этой книги. Здесь я должен только добавить, что освободительное движение не только (как уже написано) выступало за широкую национализацию поместий, оно кроме того часто пыталось оправдывать или хотя бы обходить молчанием крестьянские нападения и насилие против помещиков. Так например, один из ораторов от кадетской партии в Первой Думе, Герценштейн, назвал сжигание помещичьих домов «иллюминацией». Характерен для такого подхода эпизод, имевший место на Земском съезде в ноябре 1905 года, т.е. после того, как земские съезды подпали под влияние освободительного движения. Эпизод этот описывает Маклаков. Он пишет: «Если бы наивные люди вообразили, например, что, требуя ответственности администраторов за допущение погромов, Съезд имел в виду всякие погромы, подобные иллюзии были скоро рассеяны. Тогда громили всех, не только интеллигенцию или евреев, но и помещиков. Но Земский съезд заступался совсем не за всех. Е.В. де Роберти предложил не распространять амнистии на преступления, связанные с насилиями над детьми и женщинами. А Колюбакин в этом усмотрел “чисто классовый характер” проявляющегося на съезде течения. Е. де Роберти поторопился его успокоить: ”я вовсе не думал, — сказал он, — о дворянских усадьбах; нашим усадьбам угрожает ничтожная опасность; если сгорело 15–20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожженных и разграбленных черною сотнею”»²⁵. Чем, собственно, отличаются эти речи людей, считавших себя представителями либерализма, от речей, которые произносились на съезде революционного «Крестьянского союза»? Там один делегат с гордостью заявил: «Не было ни одного случая насилия, били только помещиков и их управляющих, да и то только в том случае, если они сопротивлялись»²⁶. По такому принципу правонарушение перестает таковым быть, если оно направлено против врага, — наоборот, оно становится справедливостью. Именно такой подход характерен для революционного терроризма и для гражданской войны. В первый раз он проявился, когда присяжные вынесли оправдательный приговор Вере Засулич, что и заставило Каткова сказать уже тогда, что революция наступила. Нет никакого сомнения, что участники Земского съезда отказались от принципов либерализма, когда встали на такую точку зрения.

Что же касается волнений в рабочей среде, то тут надо различать два момента. Чтобы не портить отношений с союзниками по борьбе с самодержавием и не ослаблять общего фронта, руководители Союза Освобождения были готовы согласиться с тем, что социал-демократы считают рабочий класс своим достоянием и не терпят никаких вмешательств в эту сферу. Это значило, что освободительное движение отказывается от противопоставления социал-демократическим идеалам социальной революции и диктатуры пролетариата своего собственного идеала правового государства; во всяком случае, оно отказывалось от этого всегда, когда социал-демократы обращались к рабочим. Таким образом оно позволило социал-демократам, и особенно Ленину, заклеймить политическую свободу (о гражданской и говорить не стоит) как буржуазный предрассудок, совершенно при этом не задумываясь о том, что как раз в стране, где нет глубоко укорененных традиций свободы, такие лозунги легко становятся особенно успешными, а следовательно, и особенно опасными²⁷. Поддержка чисто экономических требований рабочих нигде не принимала политического характера с такой легкостью, как в России. В этом было виновато само правительство: абсолютистская государственная власть не разрешала создавать рабочие организации и объединения, рабочие не имели возможности сами защищать свои права и свои интересы. Государственная власть считала своим долгом держать рабочих под опекой, приблизительно тем же образом, как и крестьян, и заботиться об удовлетворении интересов рабочего класса. Власть возлагала на предпринимателей обязательства по отношению к рабочим, которые часто бывали значительно больше соответствующих обязательств в западных странах²⁸. Независимость самодержавной власти от подданных, в том числе и от капиталистов, делала это вполне возможным. Но прямым последствием было то, что рабочие прямо возлагали на правительство ответственность за свое материальное положение и за удовлетворение своих экономических интересов. Таким образом, экономические требования рабочих совершенно естественно получали политическую окраску.

Позиция Союза Освобождения по отношению к левым группам и к революционным силам неизбежно должна была с течением времени глубоко повлиять на сущность освободительного движения. Отказ провести четкую границу между подлинными представителями либерализма и теми, кто стоит левее его и вне его идеологических рамок, привел к тому, что либералы, примкнувшие к Союзу Освобождения, утеряли свое либеральное лицо и свои либеральные идеи. Многие из них, наученные опытом революционных событий 1905 года, вновь вернулись к либеральным позициям. Но в 1904 году этот отлив еще не начинался, да и позже он охватил лишь меньшинство²⁹. Это чрезвычайно отрицательно отразилось на судьбе либерализма в России и с самого возникновения нанесло серьезный ущерб либеральному конституционному строю³⁰.

Дата добавления: 2015-07-11