Читайте также:
|
Параллельно разработкам советских историографов-методологов оснований выработки определения предмета историографии в западноевропейской науке шел интенсивный процесс поиска ответа на методологический вопрос как писать историю современному историку. Эти поиски касались комплекса вопросов, в том числе:
1.Для кого и с какой целью пишет историк?
2. Кто и каким образом инициирует проблематику и определяет характер исторического исследования?
3. Каким должен быть язык, стиль исторического повествования?
Эти взаимосвязанные вопросы, выходящие в область нарратологии и теории коммуникаций в науке, по сути, формировали совершенно иную, в сравнении с тогдашней отечественной (советской) научной мыслью, методологию историописания и историографии.
В отличие от методологических стратегий советских историографов, ориентированных в область приоритетов узкого академизма в понимании задач историографии, западноевропейские историки, работая в тесном контакте с представителями всех ветвей гуманитарного и обществоведческого знания, актуализировали проблему функционирования исторического знания в широком социокультурном пространстве. Соответственно историографический интерес при таком подходе должен был переместиться в область решения задач, которые бы дали возможность историографу представить развитие исторической науки в органичном контексте культурной истории.
В 1964 году в Лондоне вышла книга философа В. Гелли «Философия и историческое понимание»[28]. В ней он раскрыл актуальность рассмотрения взаимоотношений, складывающихся между историком, создающим тот или иной исторический нарратив (текст), и его потребителем (читателем). Отечественная историография того времени в своих методологических построениях не касалась этого вопроса. Только на уровне отдельных, отмеченных уже идей С.О. Шмидта, Л.В. Черепнина и др. и конкретно-историографических исследований (например, В.В. Мавродина) подобная коммуникация осознавалась.
По мнению современных историографов, постановка проблемы в стиле «историк – читатель» содействовала новому повороту и в определении дисциплинарной функции исторической науки: она должна была не только объяснять прошлое, но становится социокультурным инструментом, дающим возможность и историку, и современнику-читателю погружаться в область его понимания. Герменевтическая подоплека в определении функций исторической науки заставила историографов расширять предметное поле своих исследований, в границах которого оказывались и текст/нарратив историка, и характер его взаимоотношений с читателем, что в значительной мере определяет характер и стиль исторических исследований.
Новая тенденция стала основой появления в 1973 году в Лондоне знаменитой теперь книги Хейдена Уайта (Вайта) «Метаистория: историческое воображение в Европе в XIX веке»[29]. Автор, с творчеством которого связывают возникновение новой интеллектуальной истории, создание исторических текстов (нарративов) уподобил литературным традициям построения сюжетов и их стилистической обработки. В связи с этим он попытался уловить в нарративе исторических исследований выражение таких литературных жанров как роман, сатира, комедия, трагедия, а также воплощение в них лингвистических тропов[30]. Новое в и дение природы историописания должно было поставить и перед историографом новые задачи. Они концентрируют внимание вокруг текста историка, в котором через характер нарратива целостно выражается вся палитра профессиональной культуры и общих социокультурных (а также профессионально-корпоративных) рефлексий, определивших систему выбранных историком подходов, ракурсов, методик, и, в конечном итоге, жанрового и стилевого своеобразия, свойственного нарративу данного исследования.
Не погружаясь в детали теории Х. Уайта[31], отмечу, что новационный подход ученого был воспринят как имеющий двоякое значение в его практическом применении. С одной стороны, предлагаемые изменения языка и стиля историописания должны содействовать расширению круга потребителей исторических сочинений, популяризации исторических знаний, что поднимает социокультурную значимость истории-науки. С другой стороны, сближение исторического и литературного нарратива, по мнению оппонентов Х.Уайта, представляло угрозу «ремеслу историка». Этот процесс, считали его критики, мог лишить историческую науку автономии, как специальной сферы научного познания. Нельзя, в связи с этим, не отметить, что методологические новации Х. Уайта опирались на его «крамольную», с позиций ряда представителей профессиональной корпорации историков, мысль о ненаучности истории. Он, действительно, неоднократно повторяет: «История – не наука или в лучшем случае протонаука»[32].
Анализируя взгляды Х. Уайта относительно смысла истории, О.Ф. Русакова подчеркивает, что для него «история близка не науке, а художественному творчеству». С литературой ее сближают: «предпочтение нарративного способа изложения материала аргументационному и относительно свободное, основанное на авторском воображении, конструирование исторических фактов»[33]. Г.И. Зверева особо подчеркнула факт появления книги Х. Уайта как момент условного рождения «новой интеллектуальной истории», «антиобъективистской» по своему характеру. Его представления о значении литературных тропов, используемых историками при конструировании исторической реальности, расцениваются как «один из первых опытов формулирования теории историографии, отличной от социально-научной»[34]. Для понимания новизны идей Уайта и его последователей важно подчеркнуть отмеченный Г.И. Зверевой поворот «новых интеллектуалов» к идее пересмотра «содержания исторической реальности как предмета изучения» и «академических норм» исторической науки. Это повлекло, во-первых, отход от понимания реальности как объективной данности и возникновение представлений об исторической реальности, как акте «творения», «культурного конструирования», совершаемого историком, создающего образ реальности. Во-вторых, представители «новой интеллектуальной истории» предложили иной, в сравнении с традиционными представлениями, ракурс изучения истории идей. Свои усилия они сосредоточили на изучении процесса «историографического творчества, языка и речи, письма и чтения», формы текста и саморефлексии историка. Новые методологические акценты стали основой изменения ситуации в предметном пространстве историографии. На переднем плане изучающего интеллектуальное наследие оказывался «текст» – свидетельство из прошлого – как культурный артефакт, который требовал своей «расшифровки» посредством интерпретаций его речевых конструкций.[35] Подчеркивая, что Х.Уайт определил свой новый подход как «риторический», «стилистический», «нарратологический», Г.И. Зверева следующим образом характеризует смысл целевых установок «новых интеллектуальных историков» при изучении историографических текстов. Они «стремились выявить типы и особенности исторического дискурса, структуру исторического нарратива, референты, коннотации, “голоса” в тексте, жанровые свойства исторического нарратива в сравнении с литературным и аналитическим, а также “следы” культурного контекста»[36].
Большинство откликов на труд американского ученого в отечественной литературе – положительны, хотя акценты позитивного восприятия различны. Так, В.Н. Кравцов в резюмирующей части своей реферативной статьи о книге Х. Уайта полагает, что его «самым важным достижением» явилось «внедрение и применение нового историографического языка, показавшего, что старые пределы интерпретации преодолимы»[37]. Если В.Н. Кравцов оригинальность идей Х.Уайта связывает с выработкой лингвистических принципов восприятия историографического нарратива, то В.В. Носков, не склонен абсолютизировать новизну подходов ученого. Устанавливая линию преемственности им философско-исторической мысли Вико, Кроче, Коллингвуда, автор критико-аналитической статьи о «Метаистории» полагает, что первоисточником инноваций американского философа стал мир «вечных идей» Платона. «Через своих предшественников Уайт возвращается к великим истинам платонизма в противовес аристотелевской науке, которая завела человечество в технологический тупик», – в этом, по В.В. Носкову, поучительный урок и значение исследования Х. Уайта[38].
Несмотря на присутствие критического восприятия идей Х. Уайта в западной и европейской историографии, зарубежные ученые не остановилась в разработке теорий коммуникаций и нарратологии. Характерны в этом отношении работы Йорна Рюзена, появившиеся в 1990-е годы. В них он попытался разработать типологию исторических нарративов на основе «идеальных типов» М. Вебера. Его идеи покоятся и на основах семиотического подхода, представленного, в частности, взглядами Р. Барта на сущность и природу текста[39].
Исходя из мысли, что определенному типу исторического сознания соответствует особый характер историописания, Й. Рюзен выделил 4 типа нарратива[40], каждый из которых можно связывать с определенным периодом в развитии исторического сознания и исторического знания.
Прежде чем излагать смысл рюзеновских типов нарратива, обратимся к определению понятия «нарратив». В самом простом обозначении это – повествование. В современном гуманитарном знании оно трактуется как «форма придания смысла описываемым событиям и явлениям».[41] Применительно к результатам историописания, по мнению А.В. Антощенко, «… исторический нарратив можно определить как форму получения и представления читателям, определенным образом осмысленного исторического знания… он выступает как оформление процесса исторического познания…»[42].
Нарративом, таким образом, следует считать любой научный текст. Задача историографа состоит в том, чтобы сформировать представление о смысловом его наполнении, пытаясь уловить не только явно демонстрируемые идеи (например, концепцию), но и имплицитные его слои. Исторический нарратив в виде научного повествования, представленного в определенной литературно-семантической форме и заявленного в рамках некоей репрезентативной стратегии, ориентированной на круг читателей, превращается в важнейший элемент предметного поля историографии.
Й. Рюзен представил панорамное полотно эволюции исторического нарратива, заложив в основу своей «нарротологической» картины исторического знания мысль о том, что характер историописания (нарратив) подвергается изменениям по мере смены мировоззренческих ориентиров, переосмысления историками прошлого, трансформации их представлений о смысле исторической реальности и способах достижения достоверного знания. Охарактеризуем вместе с Й. Рюзеном типы исторического нарратива.
Исторический нарратив традиционного типа. По мнению автора, этот тип нарратива утверждает значимость прошлых образцов поведения. Для него характерны представления о времени как вечности и культ традиции. Прошлый опыт воспринимается создателями данного типа нарратива как непосредственная основа для будущей деятельности. В традиционном нарративе историческая реальность и историческое знание не отделены друг от друга, слиты воедино как для автора текста, так и для читателя (или слушателя). Текст произведения приобретает сакральный характер. Позиция автора не выражена, да и не имеет значения для читателя. Проблемы истинности исторического знания не возникает, оно принимается на веру.
Назидательный нарратив. Этот тип Й. Рюзен обозначает как «нарратив примеров». В отличие от традиционного нарратива назидательный тип апеллирует не к традиции, как жизненному образцу, а к обобщенным (на основе конкретных примеров) правилам поведения, которые автор текста предлагает применять в современной ситуации. Авторская позиция становится, по сравнению с традиционным нарративом, более активной. Ее значение определяется тем, что автор (историк) предлагает использовать определенный опыт прошлого в целях рационализации человеческой деятельности. Он уже дает оценку поведения людей в истории и учит современников умению соотносить свою жизнь и поступки с историческими примерами.
Назидательный нарратив, как и предыдущий тип, еще не разделяет историческую реальность и историческое знание. В то же время в рамках этого типа нарратива формируется определенное представление об истинном и ложном знании. Однако проблема истинности решается упрощенно: она сводится к доказательству истинности определенных категорий исторических источников. Избирательность в отношении источников определяется авторитетностью их авторов. Автор назидательного нарратива убежден, что авторитетный, с его точки зрения, носитель источниковой информации предоставляет подлинные свидетельства о прошлом. Утверждается реферативная, основанная на доверии к информации источника, концепция истинности.
Критический нарратив формируется в условиях новой исторической эпохи, когда под сомнение ставится значимость прошлого опыта для современности. Общество постепенно расстается с традиционным типом исторического сознания. Складывается представление о разнообразии возможностей исторического бытия, а, значит, актуальности альтернативных нарративов, об отсутствии универсальной системы ценностей, из которой можно черпать неизменные образцы поведения. Критическое историческое сознание позволяет современникам освободиться от влияния прошлого и самоопределиться независимо от заданных ролей и предустановленных исторических примеров. Разрыв с прошлым делает время открытым в будущее, что определяет складывание представлений об изменении, развитии. Критический нарратив, выступая с альтернативными повествованиями об исторической реальности, проблематизирует отношение к ней исторического знания. Они отделяются друг от друга. Реферативная концепция истинности трансформируется. Критерием истинности становится соответствие исторического знания исторической реальности. В связи с этим возникает проблема достоверности источниковых свидетельств, складывается представление, что историческая реальность и ее источниковая модель могут не совпадать. Перед историком встает задача «очистить» текст источника от налета субъективного восприятия прошлого со стороны его создателя.
Важнейшей особенностью критического нарратива являлось стремление создать исследовательский текст объективного содержания и представить историю такой, «какой она была на самом деле» (Л. Ранке). При этом попытки обеспечить условия объективности в ходе воспроизведения картины прошлого заставляют авторов критического нарратива отказываться от выражения собственного мнения. Историк живет иллюзией возможности преодолеть собственный субъективизм и воспроизвести в своем исследовании прошлое, тождественное прошедшей реальности. В этом он стремиться убедить и читателя.
Генетический тип нарратива, по Рюзену, представляет осмысление сущности истории как изменения. Течение времени воспринимается не просто как длительность, а как развитие. Человек в этой системе не только воспринимает окружающий мир, но и самого себя в контексте постоянного изменения. Й. Рюзен подчеркивает: «Мы определяем себя как находящихся на пересечении, месте встречи времени и событий, постоянно в изменении»[43]. Подобная самоидентификация приводит к признанию изменчивости систем ценностей для людей разных эпох и культур, что ведет к более глубокому пониманию других и себя самого. Историк – автор генетического нарратива – познает прошлое, одновременно идентифицируя собственное «Я» в истории. Ценностные установки, лежащие в основе этой аналитической процедуры, не исключают субъективного начала авторских позиции и мнения в отношении прошлого. Историческое знание приобретает реконструктивный характер. Историк создает (конструирует) образ исторической реальности, опираясь как на источниковые свидетельства, так и внеисточниковую систему знаний и представлений[44]. При этом субъективная сторона исторического источника, выражающая специфику восприятия прошлой реальности его создателем, становится не менее важной, чем объективное содержание источника.
А.В. Антощенко подчеркивает, уточняя мысль Й. Рюзена, что генетический нарратив видоизменяет взаимоотношения историка и читателя, поскольку именно последний в конечном итоге определяет истинность получаемой от историка информации о прошлом: «Утверждающийся в результате этого тип исторического сознания приводит к тому, что судьей приемлемости исторического нарратива становится читатель, который или воспринимает или отвергает его в зависимости от соответствия или несоответствия собственной жизненной практике»[45]. Определяя роль читателя в его отношении к нарративу историка, А.В. Антощенко резюмирует: «Гарантом истинности становится читатель, а критерием истинности – здравый смысл».[46] Подчеркивая необходимость следовать «стандартам понятности» и излагать историческое знание в формах, доступных «обыденному познанию», он определил коммуникативно-культурную функцию нарратива: «… средством коммуникации между историческим знанием и историческим сознанием выступает нарратив»[47]. Носителем исторического знания выступает, естественно, историк, а историческое сознание вырабатывается в социальной среде потребителем этого знания, то есть, читателем.
Предложенная Й. Рюзеном[48] и прокомментированная А.В. Антощенко типология исторического нарратива позволяет полагать, что развитие исторического знания представляет собой смену типов исторических нарративов, функционирующих в научной и социокультурной среде. Интерпретации А.В. Антощенко можно воспринимать в виде мысли о том, что в современной истории исторической науки одной из задач историографа является определение типологии исторического нарратива. Изучение типов исторических нарративов и процесса их трансформации входит в предметное поле историографии, расширяя и корректируя его прежние границы.[49]
Остается идентифицировать каждый тип нарратива с определенными историческими эпохами применительно к русской историографии. Попытаемся это сделать в самой общей форме.
Нарратив традиционного типа соотносится с древним периодом европейской истории и историографии от античности до средневековья. В российском варианте его можно соотнести с так называемым летописным периодом историографии. Назидательный нарратив возникает, вероятно, в период Возрождения и остается характерным до эпохи Просвещения включительно. В российской традиции его формирование можно уловить во время перехода к Новому времени, условно датируя его концом XVI, XVII и XVIII веками. Яркими представителями назидательного типа российского историописания являлись историки от В.Н. Татищева до Н.М. Карамзина. Начало формирования критического нарратива можно связывать с кризисом на рубеже XVIII-XIX вв. рационалистических основ восприятия истории и возникновением в первой трети XIX в. т.н. «романтической историографии» (в европейской традиции – Мишле, Тьерри, в российской – Карамзин). Одновременно как в Европе, так и в России приобретается опыт критического восприятия источниковой информации, вырабатывается система методов, призванная достичь истинностного знания. В российской науке складывается «критическое направление», нацеленное на пересмотр прежнего исторического знания. Оно было представлено Г. Эверсом, М.Т. Каченовским, Н.И. Полевым. Вопросы критического анализа источников и идея достижения знания, адекватного реальности прошлого, было характерно для позитивистской парадигмы. Она имела в Европе и России наиболее длительную традицию, с ней связано значительное число российских историков (например, В.О. Ключевский и его ученики, К.Н. Бестужев-Рюмин, С.Ф. Платонов и его ученики, А.Е. Пресняков и мн. др.).
Рубеж XIX-XX веков, характеризующийся очередной сменой исторической парадигмы, можно рассматривать как начальный период формирования генетического нарратива. Он утверждался в течение XX в. и получил широкое признание в эпоху постмодернизма.
Представляя типологию исторического нарратива, нельзя не заметить, что процесс смены его типов вовсе не исключает, а, вероятно, предполагает присутствие в каждой новой эпохе наряду с господствующим нарративом некие реликты предшествующих его типов. Это обстоятельство является одним из факторов, которые провоцируют столкновение мнений, конфликты в научном сообществе. Но оно же содействует развитию научных полемик, что является одним из условий поисков и утверждения новых методологических оснований исторического знания.
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 241 | Нарушение авторских прав