Часть вторая 17 страница

— Прощайте, дядя Василий.

— До свидания, Кира.

Она пошла прочь, не оглядываясь, пробираясь сквозь сумерки по серо-белым улицам, над которыми со стен старых домов свисали потускневшие красные знамена. Перейдя через широкую площадь, где мерцающие огни трамваев расплывались в густом тумане, Кира уверенным шагом направилась в сторону обледеневшей вокзальной лестницы.

XVII

Колеса поезда содрогнулись, затем, уныло щелкнув, замерли и тут же громыхнули снова. Вскоре стук колес напоминал размеренное тиканье часов, отсчитывающих секунды, минуты, километры.

Кира Аргунова сидела на деревянной скамье у окна. Обеими руками, широко растопырив пальцы, она придерживала стоящий у нее на коленях чемодан. Она сидела, откинув голову на спинку скамейки, чувствуя механическую дрожь поезда каждой клеткой своего тела. Веки ее налились свинцом, но глаз она не закрывала; взгляд ее был устремлен в окно. Несколько часов Кира просидела не шелохнувшись. Она уже не чувствовала своих онемевших от неподвижности мышц.

За окном проплывала бесконечная полоса белого снега, изредка прерывающаяся контурами телеграфных столбов; если бы не грохот колес, то можно было подумать, что поезд стоит, а за окном прокручивается кинопленка с неизменным серо-белым пейзажем. Время от времени на фон белоснежной пустыни выпрыгивала яркая, обрамленная серым размытым ореолом черная проплешина.

Она вспомнила, что последний раз ела очень давно, но сколько часов или дней прошло с тех пор, она с уверенностью не могла определить; забыв про чувство голода, но смутно осознавая необходимость в питании, она все-таки отломила ломоть от черствой буханки, которую купила на вокзале, и принялась монотонно жевать.

Каждый раз, когда поезд останавливался на какой-нибудь станции, вокруг нее начинали суетиться пробирающиеся к выходу люди, которые через некоторое время возвращались, держа в руках кипящие чайники. Один раз ей всунули в руку кружку, и Кира глотала ее содержимое, обжигая губы о жестяные края.

Телеграфные провода состязались в скорости с поездом; их черные нити встречались и снова расходились, набирая с каждым разом все большую и большую скорость, превосходящую ту, с которой мчался содрогавшийся состав.

Днем бледная полоска прозрачного серого неба парила над тяжелой заснеженной землей. Ночью же мрачное небо давило на голубоватую ленту снега, лежащую под темной бездной.

Кира спала, положив руки на чемодан и опустив на них голову. Кусочком шнурка она привязала ручку чемодана к своему запястью. Вокруг по вагону то и дело раздавались жалостные стоны о пропаже багажа. Все ее сонное сознание было сосредоточено на драгоценном грузе. И каждый раз, когда при содрогании вагона чемодан слегка соскальзывал с колен, Кира беспокойно просыпалась.

Она ни о чем не думала. Пустота и спокойствие охватывали все ее тело, являвшее собой воплощение воли, которая, подобно напряженной стреле, была направлена в одну цель: во что бы то ни стало пересечь границу. Сейчас для Киры единственным живым существом был ее чемодан. Стук ее сердца сливался со стуком колес.

Однажды Кира поймала неясным взглядом сидевшую напротив нее женщину, прижимающую холодную белую грудь к устам младенца. Еще жили люди, еще существовала жизнь. Кира не была мертва. Она просто ждала своего рождения.

С наступлением темноты Кира часами сидела, уставившись в окно. Она не видела ничего, кроме тусклого отражения отблеска свечи, лавок, дрожащих дощатых стен и тени своей взъерошенной головы. Мир по ту сторону окна отсутствовал. Только где-то далеко за колеей неслась вереница высвечиваемых на земле желтых квадратиков окон, сопровождаемая снежным вихрем. Изредка темноту пронзал исходящий из-под небесного купола яркий свет, который неожиданно возрождал к жизни бесконечную синюю пустоту за окном. Вспышка — и все исчезало во мгле, на оконном стекле оставались дощатые стены, свечи и взъерошенная голова.

На некоторых станциях Кира выходила, стояла у окошек касс на продуваемых ветром платформах, ожидала следующего, грохочущего в сумерках поезда, который, появляясь, извергал фейерверк красных искр из трубы черного паровоза.

Затем снова стук колес, новые станции, кассы, другие поезда. Проходили день за днем, ночь за ночью, но Кира этого не замечала. Люди в форменных фуражках, проверяющие билеты, не могли знать, что эта девушка в старом пальто с потрепанным меховым воротником направляется к границе Латвии.

Последняя станция, на которой она уже не покупала билета, была темной маленькой платформой из гнилых деревянных досок, это была последняя станция перед пограничным городком.

Становилось темно. Коричневая колея в снегу уходила вдаль и сливалась там в красное пятно. Несколько сонных бойцов на платформе не обратили на нее никакого внимания. Большая плетеная корзинка с грохотом рухнула на землю, когда здоровые ручищи выкинули ее из багажного вагона. У двери вокзала кто-то громко просил кипятку. В окнах вагонов мерцали огоньки.

Она пошла прочь по машинной колее, сжимая свой чемодан.

Она шла, и ее черная худенькая фигура слегка клонилась назад. Она была одна в огромном поле, которое казалось ржавым в отблеске заходящего солнца.

Было уже темно, когда она увидела дома деревни и желтые пятна свечей в низеньких окнах этих домов. Она постучала в какую-то дверь. Дверь открыл мужчина; его волосы и борода были каким-то светлым кустистым клубком, из которого на нее с любопытством смотрели два глаза. Она сунула ему в руку купюру и попыталась объяснить ему все быстрым приглушенным шепотом. Ей не нужно было объяснять слишком долго. Те, кто был в доме, все знали и все понимали.

За деревянной перегородкой, стоя в соломе, где спали, прижавшись друг к другу, две свиньи, она переоделась, а те, кто были в доме, сидели у стола так, словно ее и не было; пять светловолосых голов, одна из которых была покрыта косынкой. Деревянные ложки стучали по деревянной посуде на столе, и стук еще одной ложки доносился от кирпичной печки в углу, где над деревянной плошкой склонилась, вздыхая, седая голова. На столе стояла свеча, и еще три маленьких язычка пламени плясали перед бронзовым треугольником из икон в углу: маленькие красные отблески на бронзовых нимбах.

Она надела белые сапоги и достала свое платье; ее голые руки слегка дрожали, хотя в комнате было тепло и даже душно. Она надела на себя белое свадебное платье, его длинный шлейф шуршал в соломе, одна из свиней приоткрыла глаз. Кира подняла шлейф и тщательно приколола его большими английскими булавками к поясу. Она крепко обвязала волосы белым шарфом и надела свой белый меховой полушубок. Она осторожно потрогала маленький бугорок над ее левой грудью, куда она зашила ассигнации; это было последним и единственным оружием, которое ей понадобится.

Когда она подошла к столу, светловолосый гигант сказал голосом, лишенным всякого выражения:

— Лучше подождать часок, пока луну не закроет. Тучи не очень плотные.

Он подвинулся, давая ей место на лавке. Затем молча и повелительно указал на это место. Она подняла кружевное платье, переступила через скамью и села. Она сняла шубку и, повесив ее себе на руку, прижала к телу. Две пары женских глаз уставились на ее кружевной воротник, и девочка в голубой косынке прошептала что-то женщине постарше. Ее глаза были испуганными и недоверчивыми.

Мужчина молча поставил перед ней дымящуюся плошку.

— Нет, спасибо, — сказала она. — Я не голодна.

— Ешь, — приказал он. — Тебе это понадобится.

Она послушно стала есть густые щи, приправленные свиным салом.

Мужчина неожиданно прервал тишину. Он сказал, не глядя на нее:

— Почитай всю ночь идти. Она кивнула.

— Совсем молодая, — сказала женщина с другого конца стола, покачивая головой и вздыхая.

Когда она была готова идти, мужчина открыл дверь, и ветер жалобно завыл в пустой темноте. Мужчина пробормотал в свою светлую бороду:

— Иди, пока сможешь. Когда увидишь пограничников — ползи.

— Спасибо, — сказала она, и дверь закрылась.

***

Снег был ей до колен, каждый шаг превратился в падение вперед, так что ей пришлось высоко поднять свое платье, сжав подол в руках. Вокруг нее синева, которая совсем не была синей, скорее некий цвет, которого не существовало в известном ей мире, простирался бесконечно, и ей то казалось, что она стоит одиноко очень высоко над плоским кругом, то казалось, что эта белая синева огромной стеной сомкнулась над ее головой.

Низкое небо было испещрено серыми и черными с голубыми прожилками кляксами, которые не увидишь в дневное время; между облаками тонкими струйками просачивался из ниоткуда тусклый свет: Кира не могла смотреть на все это и опустила глаза.

Света впереди не было; хотя Кира не оглядывалась, она наверняка знала, что огни позади нее уже давно растворились. Теперь в руках у нее ничего не было: чемодан и старую одежду она оставила в деревне; там, впереди, ей ничего не понадобится, кроме небольшого свертка под подкладкой, который она время от времени нащупывала рукой.

Колени Киры пронзала острая боль растянутых сухожилий, как во время восхождения по высокой лестнице. Она с любопытством, как бы извне, наблюдала эту боль. Мороз обжигал си щеки, вызывая зуд. Время от времени она безуспешно царапала их своими белыми варежками.

Кроме скрипа под ногами, Кира ничего не слышала, она пыталась идти как можно быстрее, стараясь не прислушиваться ко всем оттенкам этого нависшего над нею звука.

Она осознавала, что идет уже на протяжении нескольких часов. Однако здесь не существовало времени. Секунды, минуты, часы отсутствовали: сейчас существовали только шаги, только ноги, выныривающие из бесконечного снега и снова утопающие в нем. Были ли границы у этой белоснежной пустыни?

Это неважно. Она не должна думать об этом. Она должна думать только о необходимости идти. Идти на запад. В этом заключалась ее единственная задача, объединяющая в себе все. Стоят ли перед ней какие-нибудь вопросы? Если да, то она ответит на них — там. Она не должна об этом думать сейчас. Ей нужно только выбраться. Она будет решать проблемы — там, по мере возникновения. Только бы выбраться отсюда. Только бы выбраться.

Пальцы ее под белыми варежками болели, кости ломило; суставы были как бы сдавлены в тисках. Кира думала, что она, должно быть, замерзла; она смутно попыталась определить, насколько морозна ночь.

Перед ней лежал светящийся снег, озаряющий небесный купол. Там, на горизонте, где земля сходилась с небом, не было ничего, кроме нависшей дымки, и было трудно определить, были ли проплывающие перед лицом Киры облака близко или очень-очень далеко.

Позади у нее ничего не оставалось. Она словно выбиралась из белой, нереальной пустоты. Кира не могла сдаться. Ноги все еще ее слушались, что-то внутри нее заставляло их двигаться. Она не сдастся. Она жива, жива, находясь в одиночестве посреди мертвой пустыни. Она еще не умерла, и поэтому ей нужно идти. Она должна выбраться.

Впереди нее взметнулся в облака вихрь снега. Кира увидела над головой светящиеся пылинки. Она вся съежилась, чтобы не быть замеченной.

Кира почувствовала боль в боку, каждый шаг резко отдавался в позвоночнике, и вверх по спине пробегала сильная дрожь. Она нащупала пальцами заветный бугорок под полушубком. Его нельзя было потерять. Она должна оберегать этот сверток и свои ноги. Остальное не имеет значения.

Вдруг, увидев дерево, Кира остановилась; посреди снега возвышалась белая пирамида гигантской сосны; Кира затаила дыхание, колени се подкосились; припав к земле, словно животное, она прислушалась. Все было тихо. Под ветками не раздавалось ни единого шороха. Немного переждав, Кира продолжила путь.

Она уже не чувствовала, идет ли она вперед, или ее ноги топчутся на месте. Белая бесконечность вокруг нее была неизменной. Она походила на муравья, карабкающегося по блестящей поверхности белого полированного стола. Раскинув широко руки, она сразу же почувствовала пространство. Высоко закинув голову, Кира обратила свой взор к небу. Говорят, эти мерцающие точечки —- целые миры. Неужели для нее нет места во Вселенной? Кто же и с какой целью не дает ей спокойно жить? Ответ на этот вопрос она забыла. Ей нужно выбраться.

Ноги больше не подчинялись ее воле. Они работали подобно колесу, подобно рычагам, сгибаясь, поднимаясь вверх, и резким, отдававшимся в ее черепе движением падали вниз.

Вдруг усталость исчезла; боль прекратилась; Кире стало легко и свободно. Она чувствовала себя хорошо, слишком хорошо; она поверила, что может идти так сквозь годы. Затем резкий приступ боли свел лопатки; Кира вздрогнула; ей показалось, что прошли часы, прежде чем ее застывшая нога, чуть-чуть приподнявшись, прорезая снег, опустилась. Кира снова зашагала. Она, обхватив себя руками, сжалась в комок, пытаясь уменьшить давление на ноги.

Где-то там была граница, которую нужно пересечь. Неожиданно Кире представился ресторан, промелькнувший как-то в одном из кадров какого-то немецкого фильма. На стеклянной вывеске его тонкими никелированными, дерзкими в своей простоте буквами было выведено: "Кафе Дигги-Дегги". В стране, которую она покидает, таких вывесок нет. Здесь нет и блестящих, как пол танцевального зала, тротуаров. Кира бессмысленно, не слыша произносимых звуков, повторяла подобно молитве, подобно заклинанию: "Кафе Дигги-Дегги... Ка... фе... Диг... ги... Дег... ги..." — и пыталась идти в ритме слогов. Теперь Кире не требовалось приказывать своим ногам. Они бежали сами. Ею руководил животный инстинкт, слепо тянувший ее в борьбу за самосохранение.

Шевеля замерзшими губами, она шептала:

— Ты хороший солдат, Кира Аргунова, ты хороший солдат...

***

Впереди нее на фоне неба нечетко вздымался голубой снег. Подойдя ближе, Кира увидела в темноте волнообразные контуры холмов. К небу тянулись белые конусы с черными краями веток.

Затем она разглядела темную фигуру, которая двигалась вдоль горизонта, по прямой линии через холмы. Контуры ног человека, подобно ножницам, сходились и расходились. На плече у него поблескивал штык винтовки.

Кира припала к земле. Она, как бы находясь под наркозом, тупо чувствовала, как снег, попадая в рукава и закатываясь в валенки, облипает оголенные участки тела. Кира лежала неподвижно, сердце ее сильно билось.

Затем, чуть приподняв голову, она медленно поползла. И снова остановилась и замерла, наблюдая за темной фигурой вдалеке, потом снова поползла и снова остановилась, чтобы присмотреться и двинуться дальше.

Рост гражданина Ивана Иванова составлял один метр восемьдесят сантиметров. У него был широкий рот и нос картошкой; когда Иван Иванов над чем-нибудь задумывался, он прищуривался и чесал затылок.

1ражданин Иван Иванов родился в 1900 году в подвале дома, стоящего в одном из закоулков города Витебска. Он был девятым ребенком в семье. В шестилетнем возрасте он поступил в подмастерье к сапожнику, который лупил его кожаными помочами и кормил гречневой кашей. Когда Ивану Иванову исполнилось десять лет, он самостоятельно сшил первую пару туфель и с гордостью носил их, прохаживаясь по улице и скрипя кожей. Это был первый день в его жизни, который он запомнил навсегда.

В возрасте пятнадцати лет он заманил дочку местного бакалейщика в пустой сарай и изнасиловал ее. Она была двенадцатилетней девочкой с плоской, как у мальчика, грудью. После случившегося она принялась жалобно скулить. Иван Иванов заставил ее пообещать, что она будет молчать, и дал ей пятнадцать копеек и фунт леденцов. Это был второй день, который он запомнил.

В шестнадцать лет он первый раз сшил пару военных сапог для настоящего генерала; начистил их до блеска, поплевывая на фланелевую тряпочку, и лично доставил их заказчику, который похлопал Ивана Иванова по плечу и дал ему рубль на чай. Таков был третий запомнившийся ему день.

Около обувной мастерской постоянно собиралась компания развеселых молодых людей. Они вставали ни свет ни заря и работали не покладая рук, зато вечерами веселились до упаду. На углу улицы располагался кабак, в котором они, обхватив друг друга за плечи, распевали песни. За углом находилось известного рода заведение, маленький иссохшийся старичок играл гам на пианино; фавориткой

Ивана была толстая блондинка в розовом кимоно; она была иностранкой, и звали ее Грэтхен. Ночи, проведенные с ней, запомнились гражданину Ивану Иванову навсегда.

Он служил в Красной Армии; в то время, как над головой свистели снаряды, Иван Иванов, сидя в окопе с другими солдатами, делал ставки на устраиваемых ими блошиных бегах.

На войне Ивана Иванова ранило, и врачи сказали, что смертельно. Он лежал в своей палате, безразлично уставившись в потолок.

Иван Иванов выкарабкался и женился "по залету" на грудастой санитарке с розовыми щеками. Своего сына, светловолосого здоровяка, они назвали Иваном. По воскресеньям семейство ходило в церковь и жена готовила лук с жареной бараниной, когда им удавалось достать ее. По субботам жена Ивана, задрав высоко юбку и ползая на коленях, драила деревянный пол их комнаты; раз в месяц она посылала своего мужа в баню. Гражданин Иван Иванов был счастлив.

Когда его перевели в пограничники, жена его, забрав сына, уехала в деревню к родителям.

Гражданин Иван Иванов так и не научился читать.

Гражданин Иван Иванов охранял рубежи Союза Советских Социалистических Республик.

Он медленно брел по снегу с ружьем на плече, согревая дыханием обмороженные пальцы и проклиная холод. Иван Иванов не имел ничего против спуска с холма, но подниматься было тяжело; и вот он, постанывая, карабкался вверх, чтобы занять свой пост; ветер дул ему прямо в лицо; на километры вокруг не было ни одной живой души.

Вдруг гражданин Иван Иванов заметил, что вдалеке что-то движется.

Не будучи до конца уверенным, он уставился в темноту, но в это время ветер поднял над равниной вихри снега, и Иван Иванов подумал, что, скорее всего, он ошибся; однако ему все же опять показалось, что что-то движется.

— Кто идет? — заорал Иван Иванов, складывая руки рупором. Никто не отвечал Никакого движения на равнине под холмом не наблюдалось.

— Стой! Стрелять буду! — снова завопил он.

Ответа не последовало.

Он стоял в нерешительности, почесывая шею, вглядываясь в темноту ночи.

На всякий случай, для большей верности вскинул ружье на плечо и выстрелил.

Голубое пламя прорезало темноту, и глухое эхо раскатилось далеко по равнине. Никакого звука или движения в ответ не последовало.

Гражданин Иван Иванов снова почесал шею. "Нужно спуститься и проверить", — подумал он.

Но уклон был слишком крут, снег слишком глубок, а ветер слишком холоден. Иван Иванов махнул рукой и отвернулся.

— Скорее всего кролик какой-нибудь, — проворчал он, спускаясь по холму и продолжая свой маршрут.

Кира Аргунова неподвижно лежала на снегу, вытянув вперед руки: только выбившийся из-под шарфа локон волос развевался на ветру, глазами она следила за темной фигурой часового, исчезающей за холмами.

Застыв, Кира долго лежала, наблюдая за тем, как увеличивается под ней на снегу красное пятно.

— Итак, я ранена. Вот значит, что чувствует раненый человек. Не очень-то и страшно, — размышляла Кира почти вслух.

Она медленно поднялась на колени. Сняв перчатку, Кира запустила руку в полушубок, чтобы проверить, цела ли пачка денег. Она надеялась, что пуля не задела банкноты. Так оно и было. Маленькая дырочка от пули проходила как раз под ними. Пальцы Киры нащупали что-то теплое и липкое.

Было не очень больно. Она чувствовала жжение в боку, но оно причиняло гораздо меньшую боль, чем уставшие ноги. Она попыталась подняться. Качнувшись немного, Кира все же устояла. На полушубке виднелось темное пятно и мех слипся красными теплыми клочками. Рана кровоточила не сильно. Она почувствовала, что по коже ползет всего несколько капелек.

Она может идти. Она будет держать руку на груди, и это остановит кровь. До границы осталось недалеко. Там ей окажут помощь. Ранение не серьезное, и она выживет. Ей нужно идти.

Она сделала несколько шагов вперед и удивилась слабости в коленях. "Конечно, ты ранена, ты немного слаба. Что же тут такого! Пустяки", — шептала про себя Кира, шевеля синеющими губами.

Кира, опустив плечи, волочила по снегу ноги, шатаясь как пьяная. Она видела, как маленькие темные капли время от времени медленно скатывались с кромки кружевного платья. Скоро они прекратились. Кира улыбнулась.

Она не чувствовала боли. Остатки ее сознания ушли в ноги, становившиеся все слабее и слабее. Она должна идти. Она должна выбраться. Она должна выбраться.

— Ты хороший солдат, Кира Аргунова, ты хороший солдат. И сейчас самое время доказать, на что ты способна... Сейчас... Еще одно усилие... Последнее усилие... Все не так-то плохо... Ты можешь... Иди... Пожалуйста, иди... Ты должна вырваться... вырваться... вырваться... вырваться — шептала про себя Кира, как будто ее голос был живой водой, придающей ей силы.

Она прижала руку к свернутым трубочкой банкнотам. Она ни в коем случае не должна потерять их. Перед глазами у Киры все плыло.

Голова ее поникла. Она наполовину сомкнула ресницы, оставив небольшую щель, чтобы следить за ногами, которым нельзя было останавливаться.

Вдруг, открыв глаза, Кира увидела, что лежит на снегу. Она медленно подняла голову, силясь понять, почему она упала.

"Должно быть, я потеряла сознание", —• подумала она в недоумении, поскольку не могла вспомнить, как это произошло.

Прошло много времени, прежде чем она поднялась. На снегу, где она лежала, Кира заметила красное пятно, по которому она поняла, что лежала довольно долго. Она, шатаясь, побрела вперед. Затем остановилась. В ее тусклых глазах медленно проступила какая-то мысль; Кира вернулась и засыпала пятно снегом. Она продолжала идти, смутно размышляя о том, почему это стало так жарко, а снег не тает, в то время как горячий воздух не даст ей дышать, а что было бы, если бы он растаял? Она смогла бы плыть, она хорошо плавала, тогда бы ей не пришлось идти и ноги могли бы отдохнуть.

Кира, шатаясь, пробиралась вперед. Теперь она не знала, в правильном ли направлении идет. Она просто забыла, что ей нужно идти в определенном направлении. Кира только помнила, что ей нужно идти.

Кира не заметила, как холм резко оборвался оврагом. Она упала и кубарем покатилась по белому склону.

Сначала она смогла пошевелить только одной рукой, пытаясь смахнуть мокрый снег с лица, губ, замороженных ресниц. Она лежала на дне оврага. Время, которое она затратила на то, чтобы встать, показалось ей вечностью: она подтянула руки, ладонями вниз, прижав локти к телу, развернула ноги и согнула их в коленях, опираясь на напряженные дрожащие локти и тяжело дыша; затем она поднялась чуть выше, перенеся тяжесть тела на одну руку, и, поднявшись, выпрямилась; каждый глоток воздуха больно резал грудь.

Кира сделала несколько шагов. Но у нее не было сил для того. чтобы вскарабкаться по другому склону оврага. Она скатывалась и ползла снова, упираясь руками и коленями, зарываясь лицом в обжигающий щеки снег.

На вершине холма она снова встала на ноги. Она заметила, что потеряла варежки. Почувствовав в уголках рта что-то теплое, она вытерла губы и посмотрела на пальцы, испачканные розовой пеной.

Кире было очень жарко. Она сорвала с головы белый шарф и бросила его вниз. Поток воздуха, откинувший назад се волосы, был настоящим облегчением.

Она шла навстречу ветру.

Ей все еще было жарко; она не могла дышать. Она скинула полушубок и, не оборачиваясь, оставила его лежать на снегу.

В небе вихрем проносились голубые, серые и темно-зеленые облака. Впереди нее засияла бледная полоска света, принимающая на фоне снега слегка зеленоватый оттенок.

Кира рванулась вперед, по ее тут же качнуло назад. Смахивая с глаз волосы; дрожа в своем длинном, кружевном, белом, как снег вокруг, платье, она все же, спотыкаясь и пошатываясь, упорно продолжала идти.

Подобранный к поясу шлейф платья распустился; ноги Киры путались в длинных кружевах. Она слепо пробиралась против ветра, развевавшего ее волосы и раскачивавшего се руки. Кира вытянулась, выставляя вперед грудь; с левой стороны белого атласного платья проступил тоненький ручеек, который сползал на шлейф, окрашивая белые кружева в красный цвет

Затем ее. сухие, спекшиеся от пены губы раскрылись, и она, словно моля о помощи оттуда, из-за границы, тихо и нежно позвала:

— Лео!..

Кира повторяла это имя все громче и громче, без тени отчаяния, как будто это было единственное в мире, что вселяло в нее жизнь:

— Лео!.. Лео!.. Лео!..

Она звала его, того Лео, который мог бы существовать и существовал бы, живи он там, куда она так стремится — за границей. Он ждет ее там, и она должна идти дальше. Она должна идти. Там, в том мире, по ту сторону границы, ее ждет жизнь, которой она была верна каждый час своей жизни, которая является ее единственным гордо реющим знаменем, жизнь, которую она не предала раньше и не предаст сейчас, отказываясь идти, пока в ней есть еще силы, жизнь, которой она может еще служить, двигаясь вперед, шаг за шагом, еще чуть-чуть.

Затем она услышала песню, слабую, еле различимую мелодию, походившую на прощальный боевой марш; но в то же время это была не погребальная песнь, не молитва, не гимн, это была мелодия из старой оперетты, "Песня разбитого бокала".

Короткие нотки дрожали в нерешительности и, вырвавшись, разбегались быстрыми, мелкими волнами, подобно тонкому ясному дребезжанию стекла, нотки прыгали, взрывались и закатывались громким, веселым смехом величайшей радости, доступной человеку

Кира не осознавала, поет ли она сама, или она просто слышит доносящуюся откуда-то музыку.

Мелодия была обещанием, обещанием на заре ее жизни, и в том, что было обещано, не смогут отказать ей сейчас. Она должна идти.

И хрупкая девушка в разлетающемся платье средневековой монахини с обагренными кровью кружевными цветами шла вперед.

На рассвете она упала на краю склона. Она лежала не двигаясь, потому что знала, что ей больше не подняться.

Где-то далеко внизу бесконечная снежная равнина тянулась к восходящему солнцу. Над голубой безмерностью искр, сверкающих над тонким покрывалом, разлилось свежее дыхание бледно-розового сияния, напоминавшего гладь призрачного озера с растворенным в его глубинах летним солнцем. Снег в восходе этого жидкого зарева начал оживать, дрожа нежными бликами. Через равнину растянулись голубые тени, которые на границе со светом рассыпались мелкими огоньками.

Посреди равнины одиноко стояло маленькое деревцо. Хрупкие, редкие, веточки его не удерживали снега. В напряженном ожидании будущей весны и жизни оно тянулось своими тонкими черными ветками к заре, занимающейся над необъятной землей.

Кира лежала на краю холма и смотрела на небо. Бледная рука ее неподвижно свисала над склоном, и маленькие капли скатывались по снегу вниз.

Кира улыбнулась. Она понимала, что умирает. Но для нее это больше не имело значения. Она узнала то, о чем никто из людей не рассказал бы ей. Она прожила годы в ожидании этой жизни, верила в возможность ее существования, а сейчас почувствовала, что с самого детства она жила ею. Жизнь была, и была только потому, что она, Кира, не сомневалась, что жизнь возможна: В глубине души она слышала беззвучный гимн своей мечте. Момент или вечность — разве это имеет значение? Непобежденная жизнь существует и будет существовать.

Она улыбнулась, в последний раз, тому многому, что было так возможно.

КОНЕЦ

Дата добавления: 2015-07-12