Часть вторая 9 страница. Церемония бракосочетания состоялась в пустом коридоре ГПУ

Церемония бракосочетания состоялась в пустом коридоре ГПУ. У входа стояли часовые. Василий Иванович и Кира выступали в качестве свидетелей. Губы Саши подергивались. Ирина сохраняла присутствие духа. Она была спокойна с самого дня ареста. Она выглядела слегка осунувшейся и немного бледной; ее кожа казалась прозрачной, а глаза слишком большими; ее пальцы уверенно лежали на руке Саши. По окончании процедуры, нежно и сочувственно улыбаясь, она подняла голову для Сашиного поцелуя.

Ответственный работник, которого Василий Иванович встретил на следующий день, сказал:

— Ну, вы добились того, что хотели. Но к чему вся эта дурацкая затея? Знаете ли вы, что их тюрьмы будут находиться на расстоянии трехсот пятидесяти километров друг от друга?

— Нет, — внутри у Василия Ивановича все опустилось, — я не знал этого.

Ирина предполагала такой вариант. Именно это и явилось причиной их свадьбы; она надеялась на то, что места их заключения будут изменены. Однако она ошиблась.

***

Это была последняя попытка Василия Ивановича. Приговор ГПУ обжалованию не подлежал. Однако место отбывания наказания могло быть изменено; если бы ему только удалось заручиться влиятельной поддержкой... Василий Иванович встал на рассвете. Мариша заставила его выпить чашечку черного кофе; остановив его в коридоре на полпути к выходу, она вручила ему ее. В своей длинной ночной рубашке Мариша дрожала от холода.

Василий Иванович оказался в холле казино этой ночью. Проталкиваясь через толпу, комкая в руках шляпу, он попытался остановить внушительного вида совслужащего, встречи с которым он тщетно ожидал в течение всего дня.

— Товарищ комиссар, — любезно обратился к нему Василий Иванович, — всего несколько слов... пожалуйста... товарищ комиссар...

Швейцар в ливрее вытолкал Василия Ивановича вон; и он потерял шляпу.

Все же Василий Иванович добился приема и договорился о встрече. И вот он вошел в государственное учреждение. Его старое залатанное пальто было тщательным образом вычищено, туфли блестели от крема, волосы были аккуратно зачесаны на пробор. Представ перед столом комиссара, Василий Иванович опустил свои могучие плечи. Трудно было поверить, что много лет назад, охотясь в лесах Сибири, этот волевой человек проходил сотни километров с тяжелым ружьем за плечом. Глядя в суровое лицо сидящего за столом человека, Василий Иванович принялся излагать суть дела:

— Товарищ комиссар, это все, что я прошу. Ничего больше. Определите им одно и то же место для отбывания наказания. Ведь я прошу немногого. Я понимаю, что они контрреволюционеры и вы имеете право наказать их. Я не жалуюсь, товарищ комиссар. Десять лет — так десять. Но только отправьте их в одну и ту же тюрьму. Какая вам разница? Неужели это имеет какое-то значение для государства? Они так молоды. Они любят друг друга. Конечно, десять лет — не такой уж большой срок, но мы с вами знаем, что они никогда не вернутся оттуда, — ведь это холодная и голодная Сибирь и условия жизни...

— О чем это вы? — перебил Василия Ивановича строгий голос.

— Товарищ комиссар, я... я не имел в виду... нет... я не имел в виду ничего такого... Но ведь они могут заболеть, например. Ирина довольно слаба... А ведь они не приговорены к смертной казни. И пока они живы — не могли бы вы не разлучать их? Для них это будет так много значить — а для других так мало. Я старый человек, товарищ комиссар, и она — моя дочь. Я знаю, что такое Сибирь. Мне было бы легче, если бы я был уверен, что она там будет не одна, что рядом с ней будет мужчина, ее муж. Я не знаю, как мне просить вас, товарищ комиссар, но вы должны простить меня. Видите ли, за всю свою жизнь я никогда никого не просил о благосклонности. Вы, наверное, полагаете, что моему возмущению нет предела и я ненавижу вас всем своим естеством. Но это не так. Пожалуйста, сделайте то единственное, о чем я вас прошу, — отправьте их в одну и ту же тюрьму. И я буду благословлять вас до последних дней своей жизни.

Василию Ивановичу было отказано.

***

— Я слышал о том, что случилось, •— заметил Андрей, когда Кира начала рассказывать об аресте Ирины и Саши. — Знаешь, кто донес?

— Не знаю, — ответила Кира и, отвернувшись, добавила, — хотя догадываюсь. Не говори мне. Я не хочу этого знать.

— Хорошо, не скажу.

— Я не хотела просить тебя о помощи, Андрей. Я понимаю, что ты не имеешь права заступаться за контрреволюционера, но ты бы мог попросить, чтобы ей изменили место отбывания наказания и отправили их в одну тюрьму? Это не показалось бы предательством с твоей стороны, тем более, что для твоих начальников нет никакой разницы.

— Конечно, я попробую, — пообещал Андрей, взяв Киру за руку.

***

В одном из учреждений ГПУ начальник, холодно глянув на Андрея, поинтересовался:

— Вы просите за родственницу, не так ли, товарищ Таганов?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — недоуменно сказал Андрей, глядя чиновнику прямо в глаза.

— Неужели? Вам следует знать, что интимная связь с дочерью бывшего владельца фабрики — не лучший способ укрепить свое положение в партии. Не удивляйтесь, товарищ Таганов. Вы что же, работаете в ГПУ и не догадываетесь о том, что нам все известно?! Вы меня поражаете.

— Моя личная жизнь...

— Ваша, извините, что?

— Если вы имеете в виду гражданку Аргунову...

— Да, именно о ней я и говорю. Я бы посоветовал вам, используя те полномочия, которые дает вам ваша должность, навести справки о гражданке Аргуновой — для вашей же пользы, кстати.

— Я знаю все, что мне нужно знать о гражданке Аргуновой, и не впутывайте ее в это дело. Она политически безупречна.

— Ага, политически! А в других отношениях?

— Если мы говорим с вами как начальник с подчиненным, то я отказываюсь обсуждать все то, что не касается ее политической репутации.

— Хорошо, я не буду продолжать разговор. Я говорил с вами просто как друг. Вам следует быть более осторожным, товарищ Таганов. У вас не очень-то много друзей осталось в партии.

Андрей не смог ничего сделать, чтобы изменить приговор Ирине.

— Черт! — проворчал Лео, окуная голову в таз с холодной водой. Прошлой ночью он пришел домой поздно, и теперь ему нужно было освежиться. — Я пойду к этому проходимцу Серову. У него друг — большая шишка в ГПУ. Если я его попрошу, он просто вынужден будет что-нибудь сделать.

— Хорошо бы, Лео, — с надеждой заметила Кира.

— Поганые садисты! Какая им разница, будут ли два несчастных человека гнить в их адской тюрьме вместе или поодиночке. Ведь понятно, что живыми им оттуда не выйти.

— Не вздумай сказать ему это, Лео. Попроси его любезно.

— Я его попрошу любезно

***

Секретарша в приемной Павла Серова что-то сосредоточенно печатала на машинке, покусывая нижнюю губу. Десять посетителей, стоя за деревянной перегородкой, ожидали приема. Лео направился прямо в кабинет, на ходу бросив секретарше:

— Мне нужно видеть товарища Серова. Немедленно.

— Но, позвольте, гражданин, — попыталась было возразить секретарша. — Туда нельзя.

— Я сказал, мне нужно немедленно его видеть.

— Товарищ Серов очень занят. Здесь, в конце концов, очередь.

— Идите и скажите ему, что пришел Лев Коваленский. Он примет меня без промедления.

Секретарша поднялась и спиной попятилась к кабинету Серова, испуганно уставившись на Лео, будто ожидая, что он вытащит пистолет. Вернувшись, она выглядела еще более напуганной. Задыхаясь, она произнесла:

— Войдите, товарищ Коваленский.

Когда дверь за секретаршей закрылась, Павел Серов вскочил и, стиснув зубы, зарычал:

— Лев, ты дурак. С ума сошел, что ли? Как ты посмел прийти сюда?

Раздавшийся после этих слов холодный смех Лео напоминал пощечину, которую наносит хозяин своему непокорному рабу:

— Не тебе говорить мне о предосторожности.

— Убирайся отсюда к чертовой матери. Здесь я не буду с тобой разговаривать.

— А я буду, — заявил Лео, устраиваясь в кресле.

— Ты сознаешь, с кем ты имеешь дело? Никогда в жизни я не встречался с подобной наглостью! Ты безумец!

— Сам ты... — огрызнулся Лео.

— Ну ладно, чего ты хочешь? Выкладывай, — сдался Серов и сел за стол, напротив Лео.

— У тебя есть приятель-гэпэушник.

— Хорошо, что ты помнишь это.

— Поэтому я и пришел сюда. Двух моих друзей приговорили к десяти годам лишения свободы с высылкой в Сибирь. Они молодожены. Их отправляют в разные тюрьмы, за сотни километров друг от друга. Сделай так, чтобы обоих определили в одну и ту же тюрьму.

— Ого! — воскликнул от неожиданности Павел Серов. — Наслышан об этом случае. Прекрасный пример преданности партии со стороны товарища Виктора Дунаева.

— Просто смешно, что ты говоришь мне о преданности партии.

— Ну и что ты сделаешь, если я и пальцем не пошевелю, чтобы сдвинуть этот вопрос?

— Ты знаешь, я могу многое.

— О, да,— любезно произнес Серов. — Я знаю, на что ты способен. Но я также знаю, что ты ничего мне не сделаешь. Видишь ли, для того, чтобы утопить меня, тебе нужно будет утопить и себя, а ты, при всем твоем благородстве, я думаю, не пойдешь на это.

— Послушай, оставь этот официальный тон. Мы с тобой оба не чисты на руку. И ты, и я прекрасно понимаем, что ненавидим друг друга. Но мы с тобой плывем в одной лодке, которая, надо заметить, не очень устойчива. Не кажется ли тебе, что было бы разумнее по-возможности помогать друг другу?

— Согласен. И часть твоей задачи — держаться отсюда подальше. Если бы тебе не мешали шоры твоей аристократической надменности, о которой уже пора забыть, ты бы подумал, прежде чем просить меня ходатайствовать за своих двоюродных братьев или сестер, потому что это все равно, что афишировать наши с тобой отношения.

— Ты жалкий трус!

— Возможно. Тебе, пожалуй, тоже стоило бы развить в себе это качество. Тебе не следовало приходить сюда и просить меня об одолжении. Запомни, хотя мы и связаны с тобой одной цепью — до поры до времени, — но у меня все равно больше возможностей порвать ее.

Лео встал и направился к выходу. В дверях он обернулся.

— Дело твое. Только тебе было бы разумнее сделать то, о чем я тебя просил, — вдруг когда-нибудь эта цепь окажется в моих руках...

— А с твоей стороны было бы разумнее не приходить сюда — на случай, если цепь попадет ко мне... Слушай, — понизил голос Павел, — ты можешь для меня кое-что сделать. Скажи этой свинье Морозову, чтобы он прислал деньги. Он опять задерживает выплату со своей последней сделки. Я его предупреждал, что не намерен ждать.

***

— Подумай, — робко обратилась к Виктору Мариша, — как ты считаешь, может быть, мне стоит встретиться с кем надо и попросить... только о том, чтобы их отправили в одну и ту же тюрьму... кому какая разница... и...

Виктор схватил Маришу за запястье и скрутил ей руку с такой силой, что она вскрикнула от боли.

— Запомни, дура, — процедил он сквозь зубы, — держись от всего этого подальше. Тем самым окажешь мне хорошую услугу. Моя жена просит за контрреволюционеров!

— Но я только...

— Если ты скажешь кому-нибудь из своих друзей хоть одно слово, поняла — одно слово, я тут же подам на развод!

Тем вечером, возвратившись домой, Василий Иванович был спокойнее, чем обычно. Он снял пальто и аккуратнейшим образом сложил перчатки на трюмо в коридоре. Не обратив внимания на накрытый Маришей обед в гостиной, Василий Иванович обратился к Виктору:

— Я хочу поговорить с тобой, Виктор.

Виктор неохотно прошел за Василием Ивановичем в кабинет. Василий Иванович не стал садиться. Он стоял, опустив руки, и смотрел на сына.

— Виктор, — начал он, — ты знаешь, что я могу тебе сказать. Но я не буду говорить этого. Я не буду задавать никаких вопросов.

Мы живем в странное время. Много лет назад я был уверен в себе и своих мыслях. Я знал, когда я прав, знал, кого или что мне нужно осуждать. Но сегодня все изменилось. Я не знаю, могу ли я вообще кого-нибудь в чем-нибудь осуждать. Вокруг нас столько ужаса и страданий, что трудно найти виновного. Мы все несчастные, затравленные создания. Мы много страдаем, но практически ничего не понимаем. Я не буду обвинять тебя в том, что ты, возможно, совершил. Я не знаю движущих тобой мотивов. И не буду спрашивать тебя об этом. Я все равно не пойму. Сегодня никто никого не понимает. Ты мой сын, Виктор. Я люблю тебя. Я не могу не любить тебя точно так же, как ты не можешь не быть тем, кто ты есть. Видишь ли, я хотел иметь сына еще с тех пор, когда я был моложе тебя. Я никогда не верил людям. Поэтому я хотел, чтобы у меня был человек, на которого бы я мог смотреть с гордостью, так, как я смотрю на тебя сейчас. Однажды в детстве ты порезал себе палец. Рана была глубокой, прямо до кости. Ты зашел в дом, чтобы мы перевязали его. У тебя посинели губы, но ты не плакал. Ты не издал ни звука. Твоя мать рассердилась на меня, когда я при виде тебя расплылся в счастливой улыбке. Понимаешь, я был горд за тебя. Я знал, что я всегда буду гордиться тобой. Когда мама заставила тебя надеть бархатный костюмчик с большим кружевным воротником, ты выглядел таким смешным. Ты был таким недовольным — и таким хорошеньким! Твои кудряшки топорщились... Но это не имеет никакого отношения к делу. Просто я не могу сказать тебе ни одного плохого слова, Виктор, у меня язык не поворачивается. Я не буду задавать тебе вопросов. Я только хочу попросить тебя об одном одолжении: ты не можешь спасти свою сестру, я знаю это. Но поговори со своими друзьями — среди них есть влиятельные люди, — пусть они сделают так, чтобы Ирину отправили в одну с Сашей тюрьму. Только и всего. Это не противоречит приговору, и твоя репутация останется вне подозрений. Исполни ее последнюю просьбу, Виктор, ты же понимаешь, что она никогда не вернется оттуда. Пожалуйста, помоги — и мы не будем ворошить прошлого. У меня по-прежнему будет сын, и я постараюсь ни о чем не думать, хотя это будет нелегко. Окажи мне эту единственную услугу во искупление того, что было сделано.

— Отец, поверь мне, если бы я мог что-либо сделать, я бы... Я пытался, но...

— Не будем спорить. Я не спрашиваю тебя, можешь ли ты что-нибудь сделать. Я знаю, что можешь. Ты только скажи мне — "да" или "нет". Но знай, если твой ответ будет отрицательным, Виктор, между нами все кончено. В таком случае у меня нет больше сына. Хватит, Виктор, я и так простил тебе слишком многое.

— Но, отец, это абсолютно невозможно и...

— Виктор, я предупредил, если скажешь "нет", ты мне больше не сын. Подумай о тех потерях, которые мне пришлось пережить за последние несколько лет. Итак, я жду твоего ответа.

— Я ничего не смогу сделать.

Василий Иванович медленно выпрямился. Его застывшее морщинистое лицо не выражало никаких чувств. Он направился к двери.

— Куда ты? — спросил Виктор.

— Тебя это больше не касается, — сказал Василий Иванович. Мариша и Ася сидели за столом в гостиной, уставившись на тарелки. Обед уже остыл, но они к нему так и не притронулись.

— Ася, — позвал Василий Иванович, — одевайся.

— Папа! — Мариша вскочила, с грохотом отодвигая стул, впервые за все время совместной жизни она обратилась так к Василию Ивановичу.

— Мариша, — мягко произнес Василий Иванович, — я позвоню через несколько дней... когда найду жилье. Пришлете мне оставшиеся вещи?

— Вам нельзя уходить отсюда. — Маришин голос дрогнул. — Без работы, без денег... Это ваш дом.

— Это дом твоего мужа, — поправил Василий Иванович. — Пойдем, Ася.

— Могу я взять с собой свои марки? — пробормотала Ася.

— Бери, если хочешь.

Мариша сидела на подоконнике, прижимаясь лицом к стеклу. Всем своим телом она содрогалась в глухом рыдании. Василий Иванович брел с поникшей головой, опустив плечи; в свете уличного фонаря Мариша поймала взглядом полоску белой шеи, которую не прикрывали ни черная меховая шапка, ни высокий воротник старого пальто; рядом, на пятках пробираясь через коричневую грязь, покорно плелась Ася; Василий Иванович держал ее за ручку, которая по сравнению с его огромной фигурой казалась совсем крошечной; к груди Ася бережно прижимала альбом с марками.

***

В последний вечер перед этапом Кира пришла в ГПУ на свидание с Ириной. На восковом лице Ирины застыла мягкая улыбка; она смотрела на Киру нежным, отсутствующим взглядом, по ее глазам было видно, что мыслями она была где-то очень далеко.

— Я пришлю тебе варежки, —- пыталась шутить Кира, — из шерсти. Только предупреждаю, вязать их я буду сама, поэтому не удивляйся, если не сможешь их надеть.

— Нет, Кира. Лучше пришли мне свою фотокарточку. Это будет забавно: Кира Аргунова за спицами!

— Кстати, — заметила Кира, — ты так и не подарила мне обещанную картину.

— Да, ты права. Все мои картины забрал папа. Скажи ему, чтобы он отдал тебе ту, которая тебе понравится. Объясни ему, что я велела. Но все равно это будет не то, что я тебе обещала. А обещала я тебе настоящий портрет Лео.

— Подождем до твоего возвращения.

— Мне это приятно слышать, Кира, — попробовала улыбнуться Ирина, — только я не маленькая и все понимаю. Я не боюсь. Помнишь, как отправляли в Сибирь студентов университета. Никогда они уже не вернутся. Цинга или чахотка свалят их... Я готова к этому.

— Ирина...

— Успокойся, не будем давать волю чувствам, даже если видимся мы с тобой последний раз... Я хотела спросить тебя, Кира. Если хочешь, можешь не отвечать. Просто мне любопытно: что у тебя с Андреем Тагановым?

— Вот уже около года я его любовница, — пояснила Кира. — Так получилось, что тетя Лео в Берлине никак не...

— Я так и полагала. Бедная ты, Кира. Еще не известно, кому из нас нужно запастись мужеством.

— Мне будет страшно только в тот роковой день, когда я сдамся. А этот день никогда не настанет.

— А я уже сдалась, и все равно ничего не боюсь. Я только хочу понять одну вещь. Но мне кажется, никто не сможет объяснить мне этого. Ясно, что меня ждет смерть. Я все понимаю. Но не могу до конца поверить в это. Все так странно. Сначала жизнь тебе кажется чем-то очень дорогим и необыкновенно прекрасным, подобно священному сокровищу. А теперь, когда моя жизнь на исходе, никому до этого нет никакого дела. И что самое главное — никто не хочет понять, что значит для меня моя жизнь, это мое сокровище и что в ней скрыто нечто, что обязательно надо понять и оценить. Откровенно говоря, я и сама не осознаю всей ее ценности. Нам всем нужно в чем-то разобраться, Кира. Но в чем? В чем?

***

Политзаключенных везли в отдельном вагоне; на винтовках у охранников сверкали штыки. Ирина и Саша сидели на деревянных полках друг против друга; они проехали вместе половину пути и теперь подъехали к узловой станции, где Ирину должны были пересадить на другой поезд. Темные окна вагона блестели, как будто обратная сторона стекол была обклеена лакированной кожей. Только налипшие пушистые хлопья снега свидетельствовали о том, что где-то за окном есть земля, облака и черное небо. Высоко под потолком раскачивался фонарь. Казалось, что при каждом стуке колес язычок пламени вспархивал и, подобно мотыльку, делающему круги над венчиком цветка, возвращался на свое прежнее место, на фитиль. Сидевший в одиночестве у окна юноша в старой зеленой студенческой фуражке слабым, заунывным голосом, в котором звучала усмешка, напевал сквозь зубы:

Эх, яблочко, куда ж ты котишься?

Саша и Ирина держались за руки. Ирина улыбалась, пряча подбородок в старый шерстяной шарф. Руки ее замерзли, изо рта шел пар.

— Нас не должны пугать эти десять лет, — шептала Ирина. — Срок не такой уж большой, как кажется. Знаешь, один философ, не помню, как его зовут, но это и не важно, сказал, что время — это иллюзия или что-то в этом роде. Время может идти быстро, если мы не думаем о нем. Мы все еще будем молоды, когда... когда выйдем на свободу. Давай пообещаем друг другу не думать ни о чем другом. Обещаешь?

— Да, — тихо промолвил Саша, глядя на руки Ирины. — Если бы я только не..

— Ты же давал мне слово, что никогда не будешь вспоминать об этом. Дорогой, неужели ты не понимаешь, что для меня было бы намного тяжелее остаться дома, в то время как тебя отправляют в Сибирь. Теперь же я чувствую, что у нас с тобой что-то общее. Ведь правда.

Саша ничего не сказал, а только опустил голову ей на колени.

— Послушай, — тихо сказала она, прильнув щекой к его светлым волосам, — я знаю, что не всегда будет легко сохранять присутствие духа. Иногда возникает мысль: что толку быть смелым ради собственной гордости? Поэтому давай договоримся, что попробуем выстоять ради самих себя. Когда тебе будет очень плохо, просто улыбнись — и вспомни обо мне. Я буду поступать так же. И тогда мы останемся вместе. Запомни, очень важно хранить присутствие духа. Попробуем продержаться как можно дольше.

— Для чего все это?! — пессимистически возразил Саша. — У нас все равно не хватит сил.

— Саша, не говори так. — Приподняв его голову, Ирина посмотрела ему прямо в глаза. В ее взгляде, казалось, отражалась вера в каждое сказанное ею слово. — У нас крепкое здоровье. И кроме того, я уверена, что все эти рассказы о голоде и чахотке слишком преувеличены. Не так страшен черт, как его малюют.

Раздался скрежет колес. Поезд сбавлял ход.

— Господи, — простонал Саша, — разве уже станция?

Состав дернулся, и колеса застучали все быстрее и быстрее.

— Нет, — облегченно выдохнула Ирина, — еще нет.

Студент у окна продолжал завывать в такт колесам:

Эх, яблочко, куда ж ты котишься?

Он не спеша, с расстановкой повторял слово за словом, как будто в каждом из них заключались одновременно и вопрос, и ответ, подтверждавшие какую-то его мысль:

Эх... яблочко... куда... ты... котишься...

— Послушай, — шепотом обратилась Ирина к Саше, — знаешь, что мы сделаем? Иногда мы будем смотреть на луну — луна же везде одна, — таким образом мы будем смотреть вместе на одно и то же.

— Это будет здорово.

— Я сначала хотела выбрать солнце, но я не думаю, что там, куда мы едем, оно частый гость, поэтому...

Тут Ирина закашлялась, содрогаясь всем телом, прикрывая рот рукой.

— Ирина, — закричал Саша, — что с тобой?

— Ничего страшного, — улыбнулась Ирина, переводя дыхание. — Просто немного простудилась. Камеры в ГПУ плохо отапливаются.

За окном мелькнул свет фонаря. Затем все вновь погрузилось в темноту, только снежинки бесшумно бились об оконное стекло. Но продрогшие от холода Ирина и Саша продолжали сидеть, уставившись в окно.

— Кажется, подъезжаем, — заметила Ирина.

Саша выпрямился. Его медного цвета лицо было темнее волос. С неожиданной решительностью в голосе он спросил:

— Ирина, если они разрешат, мы будем писать друг другу письма... каждый день?

— Конечно, — успокоила его Ирина.

— Ты будешь посылать мне в письмах свои рисунки?

— С удовольствием... Смотри! — С этими словами она отколола от оконной рамы обугленную щепку. — Я нарисую для тебя что-нибудь прямо сейчас.

Несколькими быстрыми и уверенными, как движения скальпеля в руках хирурга, штрихами она набросала на спинке полки, на которой сидела, рожицу, ухмыляющегося во весь рот чертенка с изогнутыми бровями. Он озорно подмигивал. Глядя на его заразительную усмешку, невозможно было удержаться от улыбки.

— Вот так, — закончив рисовать, бросила Ирина, — он составит тебе компанию до конца пути.

Саша ответил улыбкой на улыбку чертенка. И вдруг, откинув голову назад и со всей силы сжав кулаки, он закричал так громко, что студент, сидящий у окна, вздрогнул и посмотрел на Сашу.

— К чему они говорят о чести, идеалах и патриотическом долге? Почему они берутся учить нас?..

— Дорогой, тише! Не забивай голову бесполезными мыслями. В этом бренном мире столько бесполезных мыслей!

На станции, у параллельной платформы уже стоял другой поезд. Часовые со штыками на винтовках вывели под конвоем нескольких заключенных. Саша крепко обнял Ирину могучими руками. Он стал целовать ее губы, щеки, волосы, шею. Его стон напоминал рычание зверя. Уткнувшись лицом ей в шарф, Саша хрипло, неистово, краснея и задыхаясь, прошептал слова, которые до этого он всегда произносил с неохотой:

— Я... Я люблю тебя...

Часовой коснулся Ирининого плеча; она с трудом оторвалась от Саши и последовала за красноармейцем вдоль прохода. В дверях Саша в бешенстве оттолкнул часового и, схватив Ирину, стал страстно обнимать и целовать жену, которой никогда не владел.

Часовой оттолкнул Ирину от Саши и повел ее к выходу. На мгновение она обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на мужа. Подобно нарисованному чертенку, Ирина простодушно улыбалась, вздернув носик и озорно подмигнув. Затем дверь закрылась.

Два поезда тронулись одновременно. Плотно прижавшись лицом к оконному стеклу, Саша разглядел темный силуэт Ирининой головы в желтом квадрате окна в поезде напротив. Поезда ехали вровень друг с другом. Колеса стучали все чаще и чаще; по вагону, за которым следил Саша, скользнул свет станционных огней. Саша думал, что если бы окно было открыто, то он, вытянув руку, смог бы достать идущий рядом поезд. Затем полоска снега, отделяющая один состав от другого, начала расширяться и поезда разъехались так, что даже вытянись он во весь рост, состав напротив оказался бы вне досягаемости. Он перевел взгляд с окна на белую полоску, которая все больше и больше разделяла их. Он держал пальцы на стекле, как бы пытаясь схватить и удержать эту полоску. Железнодорожные пути расходились все дальше и дальше. Теперь на уровне его глаз катились голубовато-стальные колеса, взрывая две узкие борозды в снегу. Саша уже не смотрел на снег. Его взгляд задержался на маленьком желтом квадратике, светящемся где-то очень далеко, в центре которого была едва различима черная точка — силуэт дорогого ему человека. Желтый квадратик таял на глазах, но Саша не выпускал его из поля зрения. Он чувствовал, как какая-то неведомая сила притягивает его взгляд, вызывая щемящую боль. Две длинные гусеницы уползали друг от друга по бесконечной заснеженной пустыне; перед гусеницами бежали две тонкие серебряные нити, устремленные во тьму. Саша потерял из вида окно; он видел только одну сплошную полоску, состоящую из желтых пятнышек, над которой двигалось что-то темное, отдаленно напоминающее крыши вагонов. Нанизанные на одну нить желтые бусинки срывались в темную бездну. Вскоре осталось только грязное оконное стекло, обратная сторона которого была обклеена лакированной кожей. И Саша уже не был уверен, действительно ли он еще видит желтые искорки или их ему рисует его воспаленное воображение.

У Саши теперь остался только улыбающийся во весь рот, подмигивающий чертенок, нарисованный на полке прямо напротив него.

IX

"Товарищ Виктор Дунаев, один из наших самых молодых и талантливых инженеров, назначен на ответственную должность на Волховстрой, величайший строительный объект советской гидроэлектротехники. Впервые такой молодой работник назначен на столь ответственный пост.

Это была вырезка из "Правды", которая лежала в новеньком блестящем портфеле Виктора рядом с подобной же заметкой из "Красной газеты", а между ними было вложено аккуратно сложенное сообщение из "Известий", несмотря на то, что в нем товарищу В. Дунаеву была отведена всего лишь одна строчка.

Отправившись на строительную площадку на реке Волхов, расположенную в нескольких часах езды от Петрограда, Виктор взял с собой этот портфель. На вокзал провожать его пришла делегация от парткома. С площадки вагона Виктор произнес короткую, но впечатляющую речь о будущем пролетарского строительства. Он уехал, даже не поцеловав Маришу. На следующий день текст его речи был опубликован в стенной газете парткома.

Мариша была вынуждена остаться в Петрограде; ей необходимо было закончить курсы рабфака и продолжать свою общественную работу. Она было робко предложила, что может бросить все это и поехать с Виктором, но он настоял на том, чтобы она осталась в городе.

— Дорогая моя, мы должны помнить, — сказал он ей, — что наш общественный долг превыше всех личных интересов.

Виктор пообещал, что зайдет домой, как только снова окажется в городе. Однажды Мариша неожиданно встретила его на партийном собрании. Виктор сбивчиво объяснил тогда, что не может вернуться с ней домой по причине того, что ему нужно было успеть на ночной поезд и вернуться на стройку. Мариша на это никак не отреагировала, хотя и знала, что никакого ночного поезда нет.

Она развила в себе склонность хранить молчание. Доклады на комсомольских собраниях она читала заунывным и бесстрастным голосом. Застигнутая врасплох, она сидела, безучастно уставившись в одну точку своими полными недоумения глазами. Она осталась совершенно одна в большой пустой квартире Дунаева. Виктор переговорил с некоторыми влиятельными должностными лицами, которые в свою очередь распорядились, чтобы в свободные комнаты не был никто подселен. Но тишина квартиры пугала Маришу, поэтому вечера она проводила со своими родными, живущими по соседству с Кирой.

Когда Мариша приходила, ее мать вздыхала и несмело жаловалась на дороговизну продуктов в кооперативах, а затем молча склонялась над своей штопкой.

Дата добавления: 2015-07-12