Часть вторая 11 страница. К столику матроса ненавязчиво подскочил официант и собрал осколки стекла на совок

К столику матроса ненавязчиво подскочил официант и собрал осколки стекла на совок. Другой официант принес начищенную до блеска рюмку и, осторожно взяв бутылку Тимошенко, тихо сказал:

— Вам помочь, гражданин?

— Пошел к черту, — бросил Тимошенко и тыльной стороной ладони оттолкнул рюмку, которая упала и разбилась.

— Что хочу, то и делаю, — заревел Тимошенко так, что со всех сторон на него оглянулись. — Если захочу, то буду пить из горла. Могу и из двух сразу.

— Позвольте, гражданин...

— Хочешь, чтобы я тебе показал, как это делается? — поинтересовался Тимошенко; его глаза зловеще сверкали.

— Нет, не нужно, гражданин, — поспешно отказался официант.

— Убирайся к черту, — с мягкой убедительностью произнес Тимошенко. — Мне не нравится твоя рожа. Я терпеть не мог}' все эти рожи. — Пошатываясь, он встал. — Я ненавижу все эти рожи! — продолжал орать он.

Степан стал пробираться между столиками. Метрдотель последовал за ним, при этом осторожно нашептывая:

— Гражданин, если вы себя плохо чувствуете...

— Прочь с дороги! — завопил Тимошенко, споткнувшись о туфли какой-то женщины.

Почти дойдя до двери, он внезапно остановился, и лицо его расплылось в мягкой улыбке.

— Ба! — воскликнул он. — Друг мой! Друг мой дорогой! Степан поплелся к Морозову. Схватив стул, он пронес его над чьей-то головой, и с грохотом опустив его, подсел за столик к Морозову.

— Прошу прощения, гражданин, — задыхаясь произнес Морозов, вставая из-за стола.

— Сиди спокойно, старик, — приказным тоном сказал Тимошенко и своей мощной заскорузлой лапой, как кувалдой, хлопнул Морозова по плечу так, что тот с глухим звуком свалился на стул. — Тебе не удастся убежать от друга, товарищ Морозов. Мы же с тобой друзья. Старые друзья. Хотя может быть, ты меня и не знаешь. Мое имя Степан Тимошенко, Степан Тимошенко, — и, немного подумав, он добавил. — Красный балтиец.

Морозов недоумевал.

— Да, — продолжал Тимошенко, — твой старый друг и обожатель. Знаешь что?

— Что? — повторил Морозов.

— Мы должны с тобой выпить. Как хорошие друзья. Мы должны выпить. Официант! — Степан заорал так громко, что скрипач, исполняющий "Джона Грэя", сфальшивил.

— Принеси нам две бутылки, — приказал Тимошенко, когда расторопный официант возник у него за спиной. — Нет! Принеси нам три бутылки!

— Три бутылки чего? — робко спросил официант.

— Чего угодно, — бросил Тимошенко. — Нет! Подожди! Неси что подороже. Что хлещут эти зажравшиеся капиталисты в подобных случаях?

— Тогда шампанского, гражданин?

— Давай шампанского, и побыстрее. Три бутылки и два фужера. Когда официант принес шампанское, Тимошенко наполнил один фужер и поставил его перед Морозовым.

— Вот! — дружески улыбнулся Тимошенко. — Выпьешь со мной?

— Да, то... товарищ, — смиренно выговорил Морозов. — Благодарю вас, товарищ!

— За твое здоровье, товарищ Морозов, — торжественно произнес Тимошенко, поднимая фужер. — За товарища Морозова — гражданина Союза Советских Социалистических Республик!

Они чокнулись. Морозов украдкой осмотрелся по сторонам: помощи ждать было неоткуда. Дрожащей рукой он поднес фужер к губам. Выпив, он заискивающе улыбнулся:

— Это было очень любезно с вашей стороны, товарищ, — пробормотал Морозов, пытаясь подняться. — Мне очень приятно, товарищ. Но теперь, если вы не возражаете, я должен идти...

— Сиди! — приказал Тимошенко. Он снова наполнил фужер и поднял его, откидываясь на спинку стула и улыбаясь. На этот раз его улыбка не была дружественной; темные глаза Тимошенко пристально и насмешливо смотрели на Морозова. — За товарища Морозова, человека, который победил революцию. — Сказав это, Степан звучно рассмеялся и, запрокинув голову, одним глотком опустошил фужер.

— Товарищ... — пролепетал Морозов. — Товарищ... что вы имеете в виду...

Тимошенко засмеялся еще громче и перегнулся через стол к Морозову, локти его лежали крест-накрест, бескозырка, из-под которой торчали липкие локоны, была сдвинута на затылок. Внезапно смех оборвался.

— Не нужно так бояться, товарищ Морозов, — мягким, убедительным тоном сказал Тимошенко; улыбка, появившаяся на его лице, повергла Морозова в еще больший испуг, чем хохот матроса. — Не бойтесь меня. Я всего-навсего побежденный, победу надо мной одержал ты, я просто хочу сказать тебе, что признаю свое поражение и ни на кого не имею зуба. Черт, я питаю к тебе глубокое уважение, гражданин Морозов. Ты взял величайшую за всю историю человечества революцию и сделал из нее заплатку себе на задницу.

— Товарищ, — с робкой решительностью сказал Морозов, — я не понимаю, о чем вы говорите.

— Нет, ты понимаешь, — печально заметил Тимошенко. — Ты очень хорошо понимаешь. Ты разбираешься в этом лучше, чем я, лучше, чем миллионы дураков во всем мире, которые смотрят на нас с благоговением. Ты должен поговорить с ними, товарищ Морозов, у тебя есть, что им сказать.

— Откровенно говоря, товарищ, я...

— Например, ты знаешь, каким образом ты заставил нас сделать это. Я лично не в курсе. Я знаю только то, что мы сделали это. Мы совершили революцию. У нас были красные знамена, на которых было написано, что мы идем на этот шаг на благо мирового пролетариата. Были дураки, которые верили в то, что мы делаем это на благо угнетенных и страждущих. Но мы-то с тобой, товарищ Морозов, знаем одну тайну. Мы никому ее не расскажем. Зачем? Мир не захочет слышать ее. Мы знаем, что революция — на благо тебе, товарищ Морозов. Я снимаю перед тобой шапку!

— Товарищ, кем бы ты ни был, товарищ, — взмолился Морозов, — чего ты хочешь?

— Только сказать тебе, что она твоя, товарищ Морозов.

— Кто? — спросил Морозов, прикидывая, не сошел ли матрос с ума.

— Революция, — ответил Тимошенко мягким голосом. — Революция... Знаешь ли ты, что такое революция? Я тебе сейчас расскажу. Мы убивали людей на улицах, в подвалах, на борту кораблей... На борту кораблей... Я помню одного молодого человека — офицера — от силы лет двадцати. Он перекрестился — должно быть, мать научила его этому. Изо рта его текла кровь. Он посмотрел на меня. В его глазах не было испуга. Его взгляд выражал своего рода удивление. По поводу того, чего мать никогда не объясняла ему. Он посмотрел на меня. Это было последнее, что он сделал.

По подбородку Тимошенко текло. Он наполнил фужер, который задрожал у него в руке; Степан с трудом контролировал свои движения. Не сводя глаз с Морозова, он механически вылил себе в рот содержимое фужера.

— Вот что мы делали в тысяча девятьсот семнадцатом году. А теперь я расскажу тебе, для чего мы это делали. Мы делали это для того, чтобы гражданин Морозов, проснувшись утром, мог почесать свой живот, потому что перина, на которой он спал, была не очень мягкой, и это вызвало зуд в его пупке. Мы делали это для того, чтобы он мог ездить в большом лимузине, а под задницей у него лежала бы пуховая подушка. И на окне была бы прикреплена стеклянная подставка для цветов, ландышей, например. Для того, чтобы он мог попивать коньяк в подобном заведении. Для того, чтобы по праздникам он мог взбираться на трибуну, задрапированную красной материей, и произносить речи о пролетариате. Мы делали это, товарищ Морозов. И теперь расплачиваемся, под занавес. Не смотри на меня так свирепо, товарищ Морозов. Я всего лишь твой покорный слуга. Я сделал для тебя все, что было в моих силах. И тебе следовало бы наградить меня улыбкой. Тебе действительно есть за что меня благодарить!

— Товарищ, — сказал, задыхаясь, Морозов, — позвольте мне уйти.

— Сидеть! — прикрикнул Тимошенко. — Налей себе выпить, слышишь? Пей, ублюдок! Пей и слушай!

Морозов повиновался, в его дрожащих руках фужер звякнул о бутылку.

— Понимаешь, — с трудом выговаривал каждое слово Тимошенко, — я не возражаю против того, что мы потерпели поражение. Я также не имею ничего против того, что для победы мы совершали величайшие преступления и, в конечном счете, она ускользнула от нас. Было бы не так обидно, если бы нас победил могучий воин в стальных латах, огнедышащий дракон в человеческом обличий. Но победу над нами одержала вошь. Большая, толстая, медлительная белая вошь. Ты видел когда-нибудь вшей? Самые толстые из них — белые... Это была наша собственная ошибка. Когда-то людьми правили ниспосылаемые Богом с небес гром и молния. Затем ими стал править меч. Сегодня людьми правит примус. Когда-то людьми руководило благоговение. Затем страх. Сегодня людьми руководит их желудок. Раньше люди были скованы по рукам и ногам цепями. Сегодня они опутаны прямой кишкой. Только героев за прямую кишку не удержать. Это была наша собственная ошибка.

— Товарищ, ради бога, товарищ, зачем вы все это мне говорите?

— Мы задумали построить храм. Выйдет ли у нас, в конечном счете, хотя бы часовня? Нет. У нас не получится даже сортира. Мы построили затхлую кухню с одной старой печкой! Мы поставили на огонь чайник и стали готовить варево из крови, пепла и стали. Что же у нас получилось? Новое человечество? Люди из гранита? Или, по меньшей мере ужасное чудовище? Нет. Мы народили извивающихся ничтожеств. Гуттаперчевых, двуличных созданий. Этих тщедушных людишек даже не нужно наказывать. Они покорно берут кнут в свои руки и секут сами себя. Тебе никогда не доводилось присутствовать на заседании какого-нибудь кружка политпросвета? Не мешало бы. Там многое можно узнать о человеческом духе.

— Товарищ! — выдохнул Морозов. — Чего вы хотите? Денег? Я заплачу. Я...

Тимошенко расхохотался так громко, что все присутствовавшие обернулись. Морозов съежился, пытаясь уйти от взглядов.

— Ты вошь! — надрывался Тимошенко. — Ты слабоумная, близорукая вошь! Ты думаешь, что со мной можно разговаривать, как с товарищем Виктором Дунаевым, или Павлом Серовым, или...

— Товарищ! — взревел Морозов. В их сторону снова обернулись. Но он не обращал на это уже никакого внимания. — Вы... Вы... Вы не имеете права говорить подобные вещи. Я не имею ничего общего с товарищем Серовым! Я...

— Я не утверждал этого, — медленно заметил Тимошенко. — Чего ты так всполошился?

— Ну, я думал... Я... Вы...

— Я не утверждал этого, — повторил Тимошенко. — Я только сказал, что у вас должно быть что-то общее. Вы все за одно — ты, Виктор Дунаев, Павел Серов, а также около миллиона других владельцев партийных билетов. Победители и завоеватели — те, кто пресмыкается. "Пресмыкающиеся всех стран, соединяйтесь!" — вот что будет лозунгом будущего человечества. Ты знаешь, что миллионы людей на Земле смотрят на нас. Но они находятся далеко, и им не очень хорошо видно. Они видят большую поднимающуюся тень и полагают, что это огромное животное. Они не могут рассмотреть поближе, что эта коричневатая мягкая тень покрыта сверкающим ворсом. Они не понимают, что это — скопище маленьких, коричневых, лоснящихся тараканов, которые не говорят ни слова, а лишь шевелят усиками. Но издалека эти усики не видны. А это-то и плохо, товарищ Морозов, — мир не может разглядеть усиков!

— Товарищ! Товарищ, о чем вы говорите?

— Они там видят только черную тучу и слышат гром. Им сказали, что позади тучи течет рекой кровь и гибнут люди. Ну и что, подумаешь! Они, сторонние наблюдатели, не боятся крови. В крови — честь. Но знают ли они, что мы купаемся не в крови, а в гное? Послушай, я дам тебе совет. Если вы хотите удержать эту страну в своих щупальцах, то скажите миру, что на завтрак вы отрубаете головы и проводите массовые расстрелы. Пусть мир узнает, что вы являетесь ужасным чудовищем, которого должны бояться и уважать, а уничтожить можно только в честном бою. Но не показывайте всем, что вы не армия героев и не сборище извергов, а всего-навсего жалкие, самонадеянные счетоводы, страдающие грыжей. Не дайте им понять, что вас нужно не стрелять, а обрабатывать дезинфицирующими средствами; что уничтожать вас нужно не пушками, а карболовой кислотой!

В кулаке Морозов сжимал влажную салфетку. Он еще раз вытер лоб.

— Вы правы, товарищ, — как можно яснее и спокойнее сказал Морозов, пытаясь при этом незаметно выскочить из-за стола. — Прекрасные мысли. Я с вами полностью согласен. Теперь, если вы позволите...

— Сядь! — крикнул Тимошенко. — Сядь и выпей. Выпей, а не то я пристрелю тебя, как собаку. Ты знаешь, я не сдал еще свой пистолет. Держи... — Степан наполнил фужер до краев; золотистая струйка потекла по скатерти на пол. —- Выпей за тех, кто красным знаменем подтер себе задницу.

Морозов выпил.

Затем он засунул руку в карман и, достав носовой платок, вытер пот со лба. Скомканный клочок бумаги упал на пол.

Резким движением Морозов нагнулся, чтобы поднять его. Заметив это, Тимошенко подался вперед и схватил за руку Морозова.

— Что ты, дружище? — поинтересовался он.

Морозов пнул ногой бумажку, и она закатилась под пустой столик. Он сидел с равнодушным выражением лица; над верхней губой у него проступили капельки пота.

— А это? Ничего особенного, товарищ. Просто клочок бумаги.

— Значит, — произнес Тимошенко и бросил подозрительно-спокойный взгляд на Морозова, — ненужный клочок бумаги? Пусть там и лежит. Уборщица выбросит его в корзину для мусора.

— Пускай, — с готовностью согласился Морозов. — Вот именно. В корзину для мусора. Очень правильно сказали, товарищ. — Он захихикал, вытирая пот со лба. — Уборщица выбросит его в корзину для мусора. Хотите еще выпить, товарищ? Бутылка уже пуста. Теперь за мой счет. Официант! Еще одну бутылку шампанского.

— С удовольствием выпью еще, — отозвался Тимошенко; он сидел не шелохнувшись.

Официант принес бутылку. Морозов, услужливо перегнувшись через стол, наполнил фужер.

— Вы знаете, товарищ, мне кажется, что вы меня неправильно поняли, но я вас не виню. — С каждым произнесенным словом к нему возвращался голос. — Я вижу, что движет вами, и очень вам сочувствую. Сегодня так много подлых — даже можно сказать, бесчеловечных. Следует быть начеку. Мы с вами должны поближе познакомиться, товарищ. Трудно судить о человеке с первого взгляда, а особенно в подобной обстановке. Уверен, что вы посчитали меня за... за спекулянта или что-то в этом роде. Очень забавно, правда?

— Не то слово, — отреагировал Тимошенко. — Что это вы постоянно смотрите вниз, товарищ Морозов?

— Да так, — фыркнул Морозов, вскидывая голову. — Смотрю, знаете ли, на свои туфли, товарищ. Немного жмут. Доставляют неудобство. А все потому, что в своем учреждении я целый день на ногах.

— Да вы что! — посочувствовал Тимошенко. — Ноги нужно беречь. Придя домой, следует принять горячую ванну или попарить ноги в тазу, добавив немного уксуса. Очень полезно.

— Неужели? Спасибо, что подсказали. Как только приду домой, обязательно попробую!

— Уже пора домой, не так ли, товарищ Морозов?

— О!.. Ну, вы понимаете... в общем, еще не очень поздно и...

— Да? А мне показалось, что не так давно кто-то спешил.

— Я, ну, нет, не скажу, чтобы я очень спешил, и кроме того, такой приятный...

— Что случилось, товарищ Морозов? Что-нибудь боитесь здесь оставить?

— Кто — я? С чего вы взяли, товарищ... товарищ... как вы сказали ваше имя?

— Тимошенко. Степан Тимошенко. А как же насчет того ненужного клочка бумаги, который лежит под столиком?

— А... Вы об этом. Я уже совсем забыл о нем. Подумайте... товарищ Тимошенко, на что он мне?

— Не знаю, — размеренно ответил Тимошенко.

— Абсолютно ненужная бумажонка, товарищ Тимошенко. Еще выпьете?

— Да, спасибо.

— Вот, пожалуйста.

— Что же там такое под столом, товарищ Морозов?

— Да так, товарищ Тимошенко. Нагнулся шнурок завязать.

— Где, покажите?

— Хм, интересно, шнурок вовсе и не развязан. Видите? А я-то думал, что он развязался. Знаете ведь, как бывает. Эти советские... эти шнурки в наше время какие-то непрочные и ненадежные.

— И не говорите. Рвутся, как нитки, — согласился Тимошенко.

— Да, прямо как нитки, — подхватил Морозов. — А что это вы подались вперед, товарищ Тимошенко? Вам же так неудобно? Почему бы не пододвинуться сюда, здесь бы вам...

— Нет, мне и здесь хорошо. Прекрасно видно вон тот столик. Он мне очень нравится. У него такие красивые ножки, правда? Сделаны с художественным вкусом.

— Что да, то да. Изящности не отнять. Однако вот там слева от нас у оркестра сидит хорошенькая блондинка. Как вам ее фигурка?

— Действительно, ничего. У вас хорошие туфли, товарищ Морозов. Лакированная кожа к тому же. Могу поспорить, что купили вы их не в кооперативе.

— Вы правы... Откровенно говоря... видите ли...

— Что мне в них нравится — так это выпуклый носок. Напоминает шишку на лбу. И блестит точно так же. Да уж. Эти иностранцы знают, как делать туфли.

— Говоря о качестве импортной продукции, отметим, например, что в капиталистических странах... в капиталистических... в капиталистических...

— Ну и что же, товарищ Морозов, в капиталистических странах? Морозов рванулся за запиской. Тимошенко перехватил его руку и, как клещами, сжал ее своими пальцами. В мгновение ока оба очутились на полу на четвереньках. Их глаза встретились — два зверя в смертельной схватке. Затем свободной рукой Тимошенко схватил записку. Он поднялся и, выпустив руку Морозова, сел за столик. Степан читал записку, в то время как Морозов продолжал стоять на четвереньках и, подняв голову, смотрел на него глазами осужденного, ожидающего приговора военного суда.

"Морозов, ублюдок!

Если ты не вернешь мне долг до утра, то будешь завтракать в ГПУ.

Надеюсь, ты меня понял.

С наилучшими пожеланиями.

Павел Серов".

Морозов уже сидел за столиком, когда Тимошенко оторвал взгляд от письма.

Тимошенко разразился гомерическим хохотом и, не останавливая смех, медленно встал. Его живот, кроличий воротник пальто и вздутые на шее сухожилия содрогались. Он стоял слегка покачиваясь, держа записку обеими руками. Затем его смех, подобно граммофонной пластинке, начавшей крутиться с меньшей скоростью, плавно перешел на низкое, сухое кудахтанье. Опустив записку в карман, он неторопливо повернулся; его плечи поникли, движения вдруг стали неуклюжими и робкими. Тяжело волоча ноги, он нерешительно побрел к выходу. В дверях метрдотель покосился на него. Тимошенко ответил ему кротким взглядом.

Морозов сидел за столом, одна его рука, подобно руке паралитика, повисла в воздухе. Он прислушивался к раздававшемуся на лестнице однообразному, обрывистому кудахтанью Тимошенко, напоминающему то икоту, то кашель, то всхлипывания.

Вдруг Морозов вскочил.

— Боже мой, Боже мой! — запричитал он.

Забыв пальто и шляпу, он слетел вниз по ступенькам и выскочил на широкую, безлюдную, заснеженную улицу. Тимошенко нигде не было видно.

***

Деньги Морозов Павлу Серову не отправил. Он также не появился у себя в Пищетресте. Всю первую половину следующего дня он просидел дома у себя в комнате. Морозов пил водку. Каждый раз, когда раздавался телефонный звонок или звонок в дверь, он втягивал голову в плечи и начинал покусывать костяшки пальцев. Пока все было спокойно.

За обедом Антонина Павловна развернула вечернюю газету и, бросив ее Морозову, язвительно заметила:

— Что с тобой сегодня, в самом деле?

Он пробежал взглядом газету. На первой полосе были новости в кратком изложении:

"В селе Василькино, в районе реки Кама, крестьяне, подстрекаемые контрреволюционными элементами, подожгли местный клуб имени Карла Маркса. Под обгоревшими обломками были найдены тела председателя и секретаря клуба, которые являлись представителями партийной организации города Москвы. В Василькино направлен отряд ГПУ".

"В селе Сверское прошлой ночью было расстреляно двадцать пять крестьян за убийство селькора, сотрудника газеты Коммунистического Союза молодежи города Самары. Крестьяне отказались сообщить имя убийцы".

На последней странице была напечатана небольшая заметка:

"Сегодня рано утром под мостом, на льду Обуховского канала было найдено тело Степана Тимошенко, бывшего матроса Балтийского флота. Он застрелился выстрелом в рот. Кроме партбилета, при нем не было найдено никаких бумаг, объясняющих причину его самоубийства".

Морозов вытер пот со лба и выпил подряд два стакана водки. Аркан слетел с его шеи.

Раздался телефонный звонок. Морозов с важным видом подошел к аппарату и поднял трубку. Антонина Павловна не могла понять причину произошедшей в нем перемены.

— Морозов... — раздался сдавленный шепот на другом конце провода.

— Павлуша, ты? — спросил в свою очередь Морозов. — Послушай, Павел, приношу свои извинения, у меня есть деньги, но...

— Забудь о деньгах, — прошипел Серов. — Все путем. Слышишь... Я оставлял тебе вчера записку?

— Да, конечно, я считаю, что я заслуживаю этого и...

— Ты ее уничтожил?

— Почему тебя это так беспокоит?

— Ничего серьезного. Просто представь, что может быть... Так ты ее уничтожил?

Бросив взгляд на вечернюю газету, Морозов ухмыльнулся.

— Конечно, — заверил он Павла. — Не беспокойся. Весь вечер он не выпускал газету из рук.

— Дурак! — бормотал он себе под нос, вызывая крайнее любопытство Антонины Павловны. — Идиот! Он потерял ее. Бродил всю ночь бог знает где, пьяный дурак, и потерял ее!

Морозов не знал, что Степан Тимошенко, придя из ресторана "Европейской" в свою холодную комнату на чердаке, сел за расшатанный стол и при свете догорающей свечи, закрепленной в горлышке зеленой бутылки, на обрывке коричневой оберточной бумаги старательно написал письмо. Затем он вложил его в конверт, куда он также поместил еще один помятый клочок бумаги," написав на конверте адрес Андрея Таганова, Степан запечатал его и не спеша спустился по скрипучей лестнице на улицу.

На коричневой оберточной бумаге было написано следующее:

"Дорогой Андрей!

Я обещал, что я обязательно попрощаюсь с тобой. И вот я хочу сдержать свое слово. Конечно, это не совсем то, но я надеюсь, ты простишь меня. Я устал от того, что нас окружает, и больше не могу этого терпеть. Тебе, как моему единственному наследнику, я оставляю записку, которую ты найдешь в этом конверте. Я понимаю, что наследство не из приятных. Надеюсь, что ты не последуешь за мной слишком скоро.

Твой друг

Степан Тимошенко".

XI

Павел Серов сидел за столом в своем кабинете, делая исправления в напечатанном на машинке тексте очередного доклада по теме "Железнодорожный транспорт и классовая борьба". Секретарша Павла стояла рядом, беспокойно следя за движениями карандаша в его руке. Окно кабинета выходило на железнодорожную платформу. Подняв голову, Павел заметил, как вдоль путей промелькнул какой-то высокий человек в кожаной куртке. Серов рванулся вперед к окну, но незнакомец уже исчез.

— Эй, ты видела этого мужчину? — бросил он секретарше.

— Нет, товарищ Серов. Где?

— Ладно, ничего. Просто мне показалось, что это один из моих знакомых. Интересно, что он здесь делает?

Через час Павел вышел из кабинета и, спускаясь по лестнице к выходу и щелкая на ходу семечки, снова увидел человека в кожаной куртке. Павел не ошибся: это был Андрей Таганов.

Павел Серов остановился, нахмурив брови. Сплюнув шелуху, он как бы невзначай подошел к Андрею.

— Добрый день, товарищ Таганов, — обратился к нему Павел.

— Добрый вечер, товарищ Серов, — ответил Андрей.

— Собираешься попутешествовать, Андрей?

— Нет.

— Охотишься на мешочников?

— Нет.

— Тебя перевели в транспортный отдел ГПУ?

— Нет.

— Ну, рад тебя видеть. Ты редкая птица. Так занят, что не находишь больше времени для старых друзей? Хочешь семечек?

— Нет, спасибо.

— Не имеешь такой дурной привычки? Ты, по-моему, правильный во всех отношениях. Никаких грехов, кроме одного, да? Рад, что тебя заинтересовал этот старый вокзал, мой, так сказать, второй дом. Ты здесь уже около часа, не так ли?

— Будут еще какие-нибудь вопросы?

— У меня? Я тебя ни о чем не спрашивал. Какие у меня могут быть к тебе вопросы. Просто я хотел, так сказать, по-дружески пообщаться с тобой. Обязательно нужно общаться с кем-нибудь, если не хочешь прослыть индивидуалистом. Почему бы тебе не заскочить ко мне в гости, пока ты в этих краях?

— Может быть, зайду, — проговорил Андрей. — До свидания, товарищ Серов.

Серов стоял нахмурившись, между зубов у него застряла семечка. Он проводил взглядом спускавшегося по лестнице Андрея.

***

Продавец вытер нос рукой. Промокнув краем передника оставшиеся на горлышке бутылки подтеки льняного масла, спросил:

— На сегодня все, гражданин?

— Все, — ответил Андрей Таганов.

Продавец, оторвав кусок газеты, завернул бутылку; на бумаге проступили жирные пятна.

— Как идет торговля? — поинтересовался Андрей.

— Отвратительно, — ответил продавец, пожимая плечами, на которых, как на вешалке, болтался старый синий свитер. — Вы первый покупатель за последние три часа. Рад слышать человеческий голос. Целый день ничего не делаю, только гоняю мышей.

— Да, невесело. Терпите убытки, наверное?

— Кто — я? Магазин принадлежит не мне.

— В таком случае, мне кажется, вы скоро останетесь без работы. Хозяин сам будет выполнять обязанности продавца.

— Кто? Мой шеф? — Продавец издал хриплый смешок; широко раскрыв рот, он выставил напоказ два своих сломанных почерневших зуба. — Никогда в жизни. Хотелось, бы посмотреть, как элегантный товарищ Коваленский взвешивает селедку или льняное масло.

— При такой торговле всю его элегантность скоро как рукой снимет.

— Кто знает, — вздохнул продавец.

— Все может случиться, — заметил Андрей Таганов.

— С вас пятьдесят копеек, гражданин.

— Держите. До свидания.

***

У Антонины Павловны были билеты на новую балетную постановку в Мариинский театр. Это представление давалось для членов

профсоюза, и Морозову в Пищетресте дали билеты. Но поскольку он был равнодушен к балету, да к тому же его ждали на каком-то школьном собрании с докладом по вопросу пролетарского распределения продовольственных товаров, он отдал билеты Антонине Павловне. Она пригласила с собой Лео и Киру. "Конечно, это будет революционный балет, — объясняла она, — Красный балет. И вы, конечно, знаете мое отношение к политике, но нужно иметь широкие взгляды на искусство, как вы считаете? В конце концов, это интересный эксперимент".

Кира отказалась, и Лео пришлось идти с Антониной Павловной одному. На ней было зеленое, вышитое золотом платье, слишком тесное в талии. В руках Антонина Павловна держала перламутровый бинокль на длинной позолоченной ручке.

Кира договорилась о свидании с Андреем. Но когда она вышла из трамвая и направилась по темным улицам к дворцовому саду, она почувствовала, как ноги ее наливаются свинцом, а напряженное неподатливое тело начинает сопротивляться; казалось, будто она идет против сильного ветра. Ее плоть напоминала ей о том, что она старалась забыть, — о прошлой ночи, похожей на ее первую ночь, проведенную в серебристо-серой комнате, в которой она вместе с Лео прожила уже более трех лет. Тело ее ощущало чистоту и святость; непослушные ноги пытались удержать ее от приближения к тому, что казалось кощунством, потому что она страстно желала этого, и в то же время именно в этот вечер ей не хотелось желать этого. Наконец Кира поднялась по высокой темной лестнице. Андрей открыл дверь.

— Андрей, сделаешь для меня то, о чем я тебя попрошу?

— Прежде чем тебя поцеловать?

— Нет, потом. Своди меня сегодня вечером в кино.

— Хорошо, — сказал Андрей, поцеловав Киру. Лицо его не выражало ничего, кроме неизменной радости от встречи с ней.

Они вышли вместе, под руку. Под ногами скрипел только что выпавший снег. На холщовых афишах трех самых больших кинотеатров на Невском красными буквами было написано:

ГВОЗДЬ СЕЗОНА!

НОВЫЙ ШЕДЕВР СОВЕТСКОГО КИНЕМАТОГРАФА! "КРАСНЫЕ ВОИНЫ"

Эпическое полотно о героических подвигах красноармейцев в гражданской войне!

САГА О ПРОЛЕТАРИАТЕ!

Колоссальное произведение о массовом подвиге рабочих и крестьян!

На одном из кинотеатров также висел плакат:

ТОВАРИЩ ЛЕНИН СКАЗАЛ:

"ИЗ ВСЕХ ИСКУССТВ, ВАЖНЕЙШИМ ДЛЯ НАС ЯВЛЯЕТСЯ КИНО".

Вход в кинотеатр был ярко освещен. Билетеры зевали, уныло поглядывая на прохожих. Никто не обращал внимания на вывешенные фотоснимки с кадрами из фильма.

— Сюда ты не хочешь, — заметил Андрей.

— Нет, — подтвердила Кира.

В четвертом кинотеатре, поменьше, шел заграничный фильм. Это была старая, неизвестная, непримечательная по составу актеров лента; на стекле витрины были наклеены три выцветшие фотографии с изображением дамы с чрезмерным макияжем на лице, одетой в платье, которое было модным лет десять назад.

— Может, посмотрим это? — предложила Кира. Касса была закрыта.

— Извините, граждане, мест нет, — пояснил билетер. -— На этот и на следующий сеанс все билеты проданы. Фойе полностью забито желающими.

— Что ж, сойдут и "Красные воины", — вздохнула Кира, когда они покорно пошли прочь.

Дата добавления: 2015-07-12