Вторник

Глава 50

8:15

Приехал Стояк: пора официально завершить шиву. После разящего удара Пола левый висок у него все еще лиловатый и припухший, и не похоже, что он особенно рад нас видеть. За неделю, что мы пробыли в городе, мы разгромили его синагогу, заново ввели в оборот его постыдную кличку и расквасили ему физиономию. Он просит, чтобы все ближайшие родственники покойного в последний раз уселись на низенькие стульчики, сам садится напротив, на один из складных белых стульев, и начинает вещать – словно по бумажке читает:

– В течение последней недели в этом доме царил траур. Вы утешали друг друга и приняли утешение от друзей и близких. Конечно, с окончанием шивы ваша печаль никуда не уйдет. Самое трудное – впереди. Вам надо вернуться к обычной жизни, той жизни, где вашего мужа и отца уже не будет. Придется учиться жить без него, продолжая утешать и поддерживать друг друга и особенно вашу маму. Надо обязательно разговаривать о Морте, вспоминать о нем. И знайте: вы не одиноки в вашем горе. Мы все – с вами.

Рабби продолжает стоя:

– Теперь я прочитаю вам два стиха из Книги пророка Исайи: «Не зайдет уже солнце твое, и луна твоя не сокроется, ибо Господь будет для тебя вечным светом, и окончатся дни сетования твоего. Я утешу тебя, как мать сына своего, и Иерусалим станет для тебя утешением».[1]

– А было бы классно поверить в Бога, – бормочет себе под нос Филипп.

Все мы смотрим на Стояка с надеждой, как выпускники: не пора ли уже побросать шапочки в воздух и – на свободу?

– Теперь можно встать. – Стояк широко улыбается: формальностям конец.

Вот и все.

Мы встаем. Мы радуемся и одновременно жалеем, что шива закончилась. Мы любим друг друга, но общаться, даже просто находиться в одном помещении для нас испытание. За семь дней мы не загрызли друг друга, и это – уже чудо. Даже теперь мы улыбаемся друг другу, но улыбки наши кривоваты и в глаза никто не смотрит. Нас снова разметает в разные стороны.

– Принято, чтобы в этот момент скорбящие все вместе покинули дом, – говорит Стояк.

– Куда идти‑то? – спрашивает Пол.

– Прогуляйтесь по улице.

– Зачем? – недоумеваю я.

– Последние семь дней вы провели в четырех стенах, вы были сосредоточены на смерти. Прогулка восстанавливает вашу связь с внешним миром.

– И для этого надо пройтись по улице?

– Да, – раздраженно отвечает Стояк. – Это очень полезно.

Утро прохладнее, чем я ожидал, но очень ясное и солнечное, а ветер рвет листья уже вполне по‑осеннему. Мама идет, взяв под руки Филиппа и Венди, – прямо торжественное шествие, а не прогулка. Мы с Полом идем сзади, засунув зябнущие ладони в карманы и неловко пытаясь попасть в шаг.

– Что ж, – говорит Пол. – Какие у тебя планы?

– Пока не знаю.

– Ты скажи, если что… Чем могу – помогу… – Последнее слово можно только угадать.

Я смотрю вперед, прямо перед собой:

– А как будет с Филиппом?

– Что будет с Филиппом?

– Ему нужна работа.

– Тебе тоже.

– Я откажусь от своей доли, если ты наймешь его на работу.

Пол резко поворачивает голову, смотрит на меня. Вздыхает.

– Я уверен, что Филипп испоганил себе жизнь не в последний раз.

– Скорее всего, ты прав.

Мы идем молча. Я пинаю попавший под ноги камешек, и он летит вперед. Когда мы снова до него доходим, Пол поддевает его ногой, откидывает вперед. Игра из детства.

– Папа всегда любил его больше всех, помнишь?

Я киваю:

– Он любил в нем то, что ему самому было не дано.

– В смысле, что папа не был психом?

– Филипп шумный. Теплый. Эмоциональный. Папа любил нас, потому что мы были немножко как он. А Филиппа он любил, потому что он был на него ни капли не похож.

Пол вздыхает:

– Вернемся к делу. О чем мы говорили?

– Папы больше нет, – говорю я. – Мы наследуем все – и его бизнес, и обязанность вызволять Филиппа из передряг.

Пол пинает камешек слишком сильно, он отскакивает от бордюра и вылетает на проезжую часть.

– Хорошо. Договоримся так: ты оставляешь свою долю себе. Я беру Филиппа в дело, на испытательный срок. Но когда он снова во что‑то вляпается, мы с тобой партнеры. Пятьдесят на пятьдесят. Годится?

– Годится, – соглашаюсь я. Хорошо иногда поговорить с родным братом. Мы сворачиваем на Лансинг, короткую кривую улочку, которая, точно ручка кувшина, снова упрется в нашу Слепую Кишку.

Пол вдруг останавливается, прокашливается:

– Я хочу тебе еще кое‑что сказать.

– Да?

– Тогда вечером… Я такого наговорил…

– Мы оба наговорили.

– Да. Штука в том, что я был очень зол на тебя. Длилось это очень долго, и пользы никому из нас не принесло. Я потратил на обиды много времени, и время это уже не вернешь. Теперь я вижу, как ты злишься на Джен из‑за того, что случилось с вашим браком… Знаешь, в какой‑то момент уже совершенно не важно, кто прав, а кто виноват. Злость и обида превращаются в дурную привычку, вроде курения. Ты травишь себя, даже не задумываясь о том, что делаешь.

– Угу. Спасибо.

Пол хлопает меня по спине:

– Как говорится, не бери с меня пример, а слушай, что говорю.

– Спасибо, Пол.

Он обгоняет меня на шаг.

– Не за что, братик. Не за что.

Восстанавливать отношения – дело замысловатое, но у нас, людей, не умеющих проявлять эмоции, есть свои преимущества. Недаром говорят, что молчание – золото. Мы просто идем, и на душе уже куда легче, а впереди – телеграфным кодом – цокает каблучками мама. Она ведет нас домой.

9:10

Расцеловав Венди на прощанье, мама начинает плакать. Она всегда так сильно переигрывает, что сейчас, когда ее обуревают нормальные материнские эмоции, им уже не очень веришь. Но так или иначе мы – ее дети, и мы опять уезжаем… Я целую обоих племянников и затягиваю ремешки на их автомобильных сиденьях.

– Летите весело, парни. И ведите себя хорошо.

– Я йиву в Кайифойнии, – торжественно сообщает мне Коул.

– Да, ты прав.

– До свидания, дядя Джад, – говорит Райан.

Когда я увижу их в следующий раз, Коул будет говорить чисто, длинными предложениями, а Райан превратится в угрюмого бейсбольного фаната с первыми колечками волосков на тощих ногах. Скорее всего, он больше не позволит мне целовать его в щеку. От этой мысли мне становится грустно, и я целую его еще раз.

– Дырка в жопе, – шепчет он, и мы смеемся, как заговорщики. Коул хохочет вместе с нами – просто потому, что ему всего два года и он веселится по любому поводу.

Венди обнимает меня и говорит:

– Знаешь, пустись‑ка ты в загул, пока есть время. Потрахай баб направо и налево, дави их, не глядя, как банки из‑под пива. Побудь женоненавистником, тебе пойдет на пользу.

– Счастливого пути.

– Ты – рохля, Джад. Но я тебя люблю. Я обязательно приеду, когда вы родите. – Она чмокает меня в щеку и переходит к Филиппу, потом к Полу с Элис, а потом берет автомобильное кресло со спящей Сереной и залезает в фургон через заднюю дверь. Фургон движется по Слепой Кишке очень медленно, и я вижу, как с порога своего дома прощально салютует Хорри. Фургон, накренившись, останавливается, и Хорри сбегает по лестнице. Окна фургона не открываются. Хорри кладет руку на тонированное стекло, пристально глядит внутрь. Я не вижу, что внутри, но представляю, как Венди тоже прижимает ладонь к стеклу, ее пальцы – против его пальцев, и они долго смотрят друг другу в глаза. А потом она отнимает руку, откидывается в кресле и велит водителю жать на газ, потому что так и на самолет можно опоздать.

9:25

В верхнем ящике папиного древнего комода из красного дерева – куча разного добра. Просроченный паспорт; кольцо с гравировкой – к окончанию средней школы; швейцарский складной нож с монограммой; старый бумажник; непарные запонки; старые наручные часы фирмы «Таг Хойер» – отец всю жизнь собирался их починить; наши замусоленные табели с отметками, стянутые резинками; множество сувенирных цепочек для ключей; дорогущая перьевая ручка; золотая газовая зажигалка – тоже с монограммой; целая россыпь болтов, гаек и пластмассовых зажимов для проводов; пассатижи и, в серебряной рамке, черно‑белая фотография – мамин портрет во весь рост. Обнаженная, юная, прекрасная – до того как дети и грудные имплантанты изменили геометрию ее тела. Она тут очень тоненькая, и в ее позе ощущается чуть заметное стеснение, словно она пока не понимает, как хороша. По ее улыбке ясно, что снимал отец. Рамка ничуть не потускнела от времени – видно, отец об этом портрете заботился, чистил серебро.

Швейцарский нож оставлю для Пола, зажигалку отдадим Филиппу. Я снимаю с запястья «Ролекс», кладу в карман и беру в руки папины часы. Когда я был маленьким, я хватал папу за запястье и крутил внешний ободок циферблата – он так замечательно пощелкивал. Пробую покрутить сейчас. Щелчки звучат совсем иначе: не хватает папиной руки, придававшей часам такую увесистость и надежность. Так, оказывается, на задней крышке часов есть гравировка. Ты меня нашел. Любовь моей матери, неприкрытая, всепоглощающая, написанная на стали. Трудно вообразить, что мама способна потеряться и ее надо искать, но еще труднее – в сущности, невозможно – представить, какими были твои родители до того, как они стали твоими родителями. А ведь у них, похоже, были совершенно особые отношения. Мне это раньше не приходило в голову. Я надеваю часы. Сначала сталь холодит запястье, но быстро, словно живое существо, нагревается от моего тепла. Я задвигаю ящик и, присев на кровать с папиной стороны, с минуту рассматриваю часы. Запястье у меня сильно тоньше папиного, и, чтобы их носить, из цепочки придется удалить несколько звеньев. Ну и починить, естественно, поскольку стрелки замерли на белом циферблате много лет назад. Что ж, займусь на досуге. Досуга у меня сейчас – хоть отбавляй.

9:40

Мама, Филипп, Пол, Элис и Хорри за столом, завтракают, благо подношения, принесенные соседями на шиву, еще не иссякли. Филипп рассказывает какую‑то историю, повергая слушателей то в ужас, то в дикое веселье. У него припасено великое множество баек, от которых люди смеются и плачут, и некоторые из этих баек даже похожи на правду. Я наблюдаю за ними из прихожей, а потом – так и не замеченный – тихонько выхожу на улицу. По непонятным мне самому причинам я не готов принять на себя ушат прощальных объятий и вполне искренних добрых пожеланий. Я просто не выдержу – ни странностей Элис, ни неуклюжей прямолинейности Пола, ни бурных эмоций Филиппа, ни маминых слез. Не выдержу и тоже заплачу, а наплакался я уже предостаточно.

– Хочешь слинять по‑тихому?

Повернувшись, я вижу на крыльце Линду.

– Нет. Я только…

– Ничего страшного, поезжай, – говорит она мягко. – Семь дней – уже немало. Ну, давай обниму. – Она обхватывает меня обеими руками и целует в обе щеки.

– Я счастлив за вас с мамой.

– Правда? Для тебя это не чересчур? – Она слегка краснеет, и внезапно я вижу ее такой, какой, наверно, видит ее мама: более молодой и… беззащитной, что ли?

– Чересчур, но – по‑хорошему.

– Хорошо сказано, – говорит она, обнимая меня снова. – Спасибо.

– Ты сюда переедешь?

– Посмотрим. – По ее лицу скользит улыбка. – Торопиться не стоит. Ваша мама давно ни с кем не встречалась, не строила отношений. Для нее это как будто впервые.

– Такое – вообще впервые.

– А, ну да… В общем, ей надо привыкнуть.

Линда смотрит на меня с нежным прищуром:

– Выглядишь ты лучше, чем неделю назад.

– Тогда я был мужем, которому наставили рога. Теперь я – без пяти минут отец.

Она усмехается:

– Не пропадай надолго, Джад.

– Не пропаду.

Утренние лучи освещают красные листья наших бентамидий, отчего весь двор обретает мягкий густоянтарный оттенок. На другой стороне улицы два садовника включают шумные пылесосы, разметающие листву, и разноцветный ворох, взвившись с газона, медленно оседает на тротуар. В большом окне дома напротив греется на солнышке кошка. Мимо бежит женщина в спортивном костюме, толкая перед собой прогулочную коляску с ребенком. Каким безмятежным иногда кажется мир.

9:55

Я коротаю время в кафе на бензоколонке у большой дорожной развязки и мысленно прокладываю разные пути. До катка я доберусь за десять минут. До Кингстона – за полтора часа. Если верить навигатору, до штата Мэн – семь часов и семь минут. У меня в машине навигатора нет, а в «порше», на котором я сейчас еду, есть. Ключи от своей машины я оставил Филиппу, вместе с запиской. Потому что утром что‑то подтолкнуло меня пересчитать деньги в конверте, и оказалось, что он полегчал не на одну, а на две тысячи. Так что «порше» я взял в залог. Вернет деньги – отдам.

Пенни. Джен. Штат Мэн. Или еще куда‑нибудь. Главное, что выбор есть.

У девушки, которая заправляет свою синюю «тойоту» – курчавые каштановые кудряшки, забранные вверх черной лентой. А еще у нее чудная кожа и броские черные очки, этакая сексуальная интеллектуалка. Журналистка. Или фотограф. Она замечает мой взгляд. Я улыбаюсь. Она улыбается в ответ. И я уже влюблен – мимолетно и безумно.

Выбор есть.

Я очень хочу снова влюбиться, слишком хочу. Поэтому не надо мне сейчас искать любви. Надо просто не пропустить, когда она придет сама. Отцовские часы болтаются у меня на запястье, и на их донышке, невидимые, греют мою руку мамины слова: Ты меня нашел. Это обнадеживает.

Я выезжаю на федеральную трассу, постепенно переключаясь на четвертую скорость. Папа учил нас водить на симуляторе. Помню, как напрягалась его крепкая рука на палке, изображавшей коробку передач. Сцепление, передача, вверх, газ. Сцепление, передача, вверх, газ. Я прямо слышу его голос и улыбаюсь. Мы, все четверо, умеем водить старорежимные машины, не автоматы. Мы все умеем поменять колесо. Мы все умеем давить в себе чувства, покуда они не отравят организм изнутри. Вот такое наследство.

Я не поклонник стиля кантри, но это лучшая музыка для дороги. Оказалось, в «порше» так устроены колонки, что почти любая песня обволакивает тебя целиком. Прошлое – прелюдия, будущее – черная дыра, но сейчас я зачем‑то гоню на север, пересекая границы, отсчитывая штат за штатом. И мне хорошо. Мне хорошо быть собой. Сегодня я буду ночевать в штате Мэн. А где завтра – кто знает… У меня скоро родится дочка, у меня есть чужой «порше» и четырнадцать тысяч баксов в спортивной сумке.

Все впереди.

Дата добавления: 2015-07-12