Глава 38. Я закидываю детей домой, и Филипп тут же мчит меня на «порше» в больницу

16:10

Я закидываю детей домой, и Филипп тут же мчит меня на «порше» в больницу. Я выскакиваю у приемного покоя, он едет на стоянку. Джен лежит на каталке за какой‑то занавесочкой: ей делают УЗИ. Врач водит датчиком по ее животу, а я тут же, словно это было вчера, вспоминаю, как, опоздав, влетел в кабинет врача, увидел слезы в глазах Джен и огромный, смазанный гелем живот с нашим мертвым ребенком. Только не это. Умоляю.

– У него сердце не бьется. – Джен начинает плакать.

– Плод не очень удобно расположен, пока не добраться, – говорит врач, полная женщина с глазами навыкате и губами‑ниточками. – Так что давайте не будем делать скоропалительных выводов.

– Прости, Джад. – Джен, всхлипывая, хватает меня за руку прежде, чем я успеваю ее отдернуть. Она прижимает мою ладонь к лицу и рыдает в нее, как в платок. – Это ужасно.

– Все хорошо. Ты, главное, успокойся. – Я осознаю, что свободной рукой поглаживаю ее волосы. Я здесь, и это происходит со мной, но еще сорок минут назад я гулял с Пенни по луна‑парку, держал ее за руку, сцеловывал с ее губ остатки сахарной ваты. Я существую в разных измерениях и понятия не имею, где мое настоящее место.

– Неужели опять? – Джен захлебывается слезами, горячими слезами, которые жгут мне пальцы. Врачиха продолжает водить датчиком по ее животу. Неужели мы опять теряем ребенка? А ведь звезды уже намекали нам, что не судьба. Только мы не расслышали намека вовремя.

– Я это заслужила, – говорит Джен. – Заслужила.

– Не надо, не говори так.

– Я так с тобой поступила… – Ее лицо искажено страданием. – Я разрушила нашу жизнь.

– Слушайте! – вдруг говорит врачиха. Мы поворачиваемся к ней и слышим, как сквозь треск пробивается быстрый, ритмичный, мерный стук.

– Что это? – спрашиваю я, хотя знаю ответ. Я уже слышал такой стук.

– Сердцебиение. Сердце вашего ребенка.

– Как быстро стучит! – восклицает Джен.

– Для вас быстро, а по мне так замечательное сердцебиение, – отзывается врачиха.

Джен с облегчением откидывается на каталку и закрывает глаза. Она по‑прежнему плачет и по‑прежнему держит меня за руку. Другой, свободной, рукой я спешу стереть собственные слезы – чтобы Джен не успела их заметить.

– Тогда откуда кровотечение? – спрашиваю я.

– Серьезных причин нет, а несерьезных может быть великое множество. Я уже вызвала гинеколога. Сейчас кто‑нибудь спустится из отделения. Но ребенок в норме, никаких отклонений.

– Подождите, – говорю я, когда она снимает датчик. – Можно нам еще немного послушать?

Врачиха по‑доброму улыбается почти отсутствующими губами, вынимает из ящика что‑то вроде широкого холщового пояса и, закрепив его на животе Джен, подсовывает под него датчик. Потом она выходит, и мы остаемся вдвоем, я и Джен. И слушаем отчаянную пульсацию его сердца. Это наш еще не рожденный ребенок. Джен смотрит на меня лучезарными, влажными от слез глазами. Улыбается.

– Это – наш ребенок, – сияя, говорит она.

– Он, похоже, волнуется.

Джен смеется:

– А ты бы на его месте не волновался?

Мы вслушиваемся. Тук, шшш, тук, шшш, тук, шшш.

– Джад, – говорит Джен, не глядя мне в глаза. – У нас ведь получится, да?

В этот миг я перестаю сожалеть о чем бы то ни было, даже о том, что случилось после того, как я услышал стук сердца того, первого ребенка. Я просто отдаюсь этому волшебству. Да, мне суждено стать отцом, причем именно сейчас, когда сам я отца потерял. Меня постепенно начинают обуревать какие‑то эмоции, какие – не знаю, поскольку мы только‑только начинаем осознавать важность момента, но занавеска отдергивается, и входит Уэйд. Тут уж всему конец – и этому моменту, и всем последующим.

16:45

В нашу последнюю встречу я запулил в Уэйда офисным стулом. До этого – тортом с горящими свечками. Должно быть, у него до сих пор жжет задницу. Стоит ли удивляться, что, увидев меня, он вздрагивает, ожидая новой атаки, и на миг замирает в дверном проеме. Потом осторожно, бочком, проходит к лежащей на каталке Джен.

– Ну, как ты, малыш?

Есть категория мужчин, для которых любая женщина – малыш, и им это сходит с рук. Уэйд из их числа. А я к этой категории не принадлежу. По‑моему, это отвратительно. Я шарю глазами в поисках какого‑нибудь острого предмета.

– Я так спешил, малыш. А навигатор меня только запутал.

– Со мной все в порядке, – говорит Джен.

– Вот и славно. – Он легонько дотрагивается до ее плеча, но тут же отнимает руку: мое присутствие его явно стесняет. Так что выбора у него нет – пора обратить на меня внимание.

– Привет, Джад. Как делищи?

– Все отлично, Уэйд.

Раздается стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в палату входит бородатый врач. В руках у него медицинская карта Джен.

– Дженнифер Фоксман?

– Да, – отвечает она.

Ее имя рядом с моей фамилией. Это больно, это как пинок по яйцам.

– Я – доктор Рауш из отделения гинекологии. – Он поворачивается к Уэйду. – Мистер Фоксман?

– Нет, – отвечает Уэйд.

– Я – Фоксман, – отзываюсь я.

– Очень приятно, – формально говорит доктор Рауш и снова переводит взгляд на Уэйда: – А вы кто?

– Он – любовник моей жены.

– Заткнись, Джад. – Джен морщится и закрывает глаза. – Не надо сейчас.

– У нас непростой сюжет, – говорит Уэйд, протягивая врачу руку. – Уэйд Буланже.

– Тот самый? С радио?

– Боюсь, что да.

Доктор Рауш улыбается:

– Моя жена вас терпеть не может.

– Типичный случай, – кивает Уэйд.

– Моя жена, к сожалению, не типична, – говорю я.

Доктор Рауш смотрит на меня неодобрительно, словно я порчу ему праздник.

– Что ж, – говорит он, вынув из кармана резиновые перчатки. – Вообще‑то у меня язва, а смена длится сутки, так что вы меня в ваши проблемы не втягивайте. Подождите‑ка оба за дверью.

– Но я – отец, – возражаю я.

– Поздравляю. А теперь выйдите из смотровой.

16:55

– Похоже, мы с тобой попали в переплет, – говорит Уэйд.

Мы стоим у стены в переполненной приемной. Тут, судя по всему, собралась целая команда Младшей лиги вместе с родителями: ждут, когда врачи осмотрят их травмированного товарища. Двое ремонтных рабочих поддерживают третьего – нога у него обернута в промокшее от крови полотенце. Телевизор закреплен чуть ли не под потолком, смотреть можно, только задрав голову. На экране готовят суфле.

– Этот, как ты выражаешься, переплет – моя жизнь. Моя семья.

– Джен теперь и моя семья.

– Джен – временный чехол для твоего елдака.

– Не смей так о ней говорить.

– Я не о ней, сволочь. Я – о тебе.

– Да что ты обо мне знаешь?

– Знаю, что ты кончаешь холостыми.

– Твою мать!

– Эй, мужики, – окликает нас один из папашек маленьких спортсменов и кивает на детей: – Языки придержите.

Но нас уже несет, и дороги мы не разбираем.

– Я знаю, что ты задерешь любую юбку в пределах досягаемости: практиканткам, рекламодателям, спонсорам или лучше дочерям спонсоров – одной, между прочим, даже восемнадцати не было, я это точно знаю. Еще я знаю, что Джен ты скоро бросишь, потому что такое ярмо, как чужой ребенок, тебе на хрен не нужно. Я знаю, что ты все это время молился, чтобы был выкидыш, а сейчас взвешиваешь, как бы половчее выпутаться из этого дерьма. Я знаю, что тебе жуть как хочется выглядеть приличным человеком, но в душе ты подозреваешь, что ты на самом деле то еще говно, и я это подтверждаю – с полной ответственностью. Ты – пустой, бездушный, бессодержательный тип. Поэтому тебя самого все будут иметь во все места, тебе будут платить за ту похабщину, которую ты несешь в эфире, а потом на твое место придет такой же мудак, только покруче, и тебя спишут вчистую. Ты станешь старым, облезлым, тебя все забудут. Сдохнешь один, под забором.

Теперь уже на нас, понятное дело, пялятся все без исключения. Родители детишек – в полном шоке, а дети ловят кайф, оттого что взрослый дядя сказал так много плохих слов сразу. Рабочие невозмутимы.

– Ну как? Полегчало? – с кривой усмешкой говорит Уэйд. Видно, решил сожрать все, что я говорил, и утереться.

– Ни капельки.

– Это плохо. Классная была речь.

– Ты можешь помолчать, а? Заткнуться можешь?

– Я не соблазнял ее, Джад, – говорит Уэйд. – Даже не думал. Ничего подобного.

– Прошу же помолчать! А ты делаешь ровно наоборот!

– Она была одинока, обижена, растеряна. И все это с ней сделал не я, а ты. Своими руками.

– А ты и рад, воспользовался шансом.

– Воспользовался, не отрицаю. Она красива, а я не железный. Я заступил за некую черту. Но помни, в этом деле всегда участвуют двое. Она никакая не жертва. Поверь, я сам обалдел, когда это переросло во что‑то серьезное. Ты, конечно, можешь и дальше меня ненавидеть, я бы на твоем месте так и делал, но помни – это она за мной бегала, а не я за ней. Инициатива была ее. Ты это и сам знаешь, и не стоит закрывать на это глаза.

– Это дела не меняет! Хочу, чтоб ты сдох!

– Ты не одинок. Занимай очередь.

И тут я все‑таки решаю ему врезать. Я уже нападал на него, дважды, но особого удовлетворения мне это не принесло. Сейчас мне хотелось физического контакта, чтобы кость хрястнула об кость. Однако перейти от разговора к драке так же непросто, как от флирта к поцелую. Надо совершить эдакий затяжной прыжок, отринуть все запреты, отдаться порыву.

Но я это делаю. Сначала, чтобы сократить расстояние между нами, тычу в него пальцем и ору:

– Так ты меня не понял, тупой ублюдок?

Одновременно я подхожу все ближе, пока мой палец не оказывается почти у его носа. Уэйд, естественно, откидывает мою руку и… Вот он, шанс! Жаль только, что я тыкал в него правой рукой, теперь придется бить левой, а она у меня послабее. Бью. Уэйд инстинктивно уворачивается, и первый неловкий удар приходится ему в плечо. Черт побери!

– Козел! – кричит он и отпихивает меня к стенке, не бьет даже, а так, отмахивается, точно от назойливой мухи. Тут наконец появляется Филипп и видит лишь заключительный кадр: Уэйд поднял на меня руку! И братец тут же наносит ему сокрушительный удар – значит, кой‑чему научился, когда еще подростком часами смотрел по телику бои без правил. Удар приходится в переносицу, и Уэйд со стуком падает на пол. Поставив ногу ему на грудь, Филипп говорит:

– Только посмей обозвать моего брата еще раз.

Откуда ни возьмись, вырастает толстый охранник и, заломив Филиппу руки за спину, надевает на него наручники. Второй подходит ко мне сзади и, крепко сжав мой локоть, говорит:

– Пройдемте.

Нас обоих препровождают к выходу.

– Там, в кабинете, моя жена!

– Сейчас все обсудим, только не здесь, – отвечают они.

На улице ливень, и капли гулко молотят по стекловолоконному навесу над входом в приемный покой. Охранники освобождают нас сразу, около припаркованной здесь же санитарной машины. Они шепотом перебрасываются парой слов, потом один уходит обратно, а другой – крупный негр с бритой головой и могучими бицепсами – поворачивается к нам и спрашивает:

– А тот парень, он правда «Вставай, мужик!»?

– Он и есть, – отвечаю я.

– И кто ж из вас его отметелил?

– Никто, он сам упал, – говорит Филипп.

Охранник улыбается во весь рот и протягивает ему руку:

– Жми пять, друг. Я этого пустобреха ненавижу. Придурок он.

Пожав плечами, Филипп отвечает на рукопожатие и добавляет:

– Если б не вы, я бы из него всю душу вытряс.

17:20

Филипп точно не помнит, где оставил машину, так что мы бродим по стоянке, ищем ее и – промокаем до нитки. В итоге оказывается, что его «порше» стоит через несколько машин от серебристой «мазерати» Уэйда, с дурацким «Вставай, мужик!» вместо номера. Даже не успев взвесить за и против, я одним махом взлетаю на крышу ненавистного автомобиля и принимаюсь топать, прыгать и материться, точно сумасшедший. В какой‑то момент я подпрыгиваю и бухаюсь на колени, с удовлетворением ощущая, как проминается подо мной твердый металл. Филипп открывает багажник своей машины, достает тяжелую г‑образную монтировку и протягивает мне:

– На, оттянись по полной.

Но я уже выпустил пар, мне больше ничего не надо. Я сползаю по переднему стеклу и сажусь на капот. Филипп садится рядом, и мы долго молчим под артобстрелом дождевых капель.

– Пусто без папы‑то, – говорю я.

– Ага, и я об этом подумал.

– Почему‑то, пока он был жив, я так по нему не тосковал. Он ведь умирал целых два года, а я навестил его всего пару раз. Что, в сущности, могло быть важнее, чем провести время с отцом, которого завтра уже не будет?

– Он не хотел, чтобы мы приезжали. Сам мне говорил. Не хотел, чтобы мы запомнили его немощным и больным.

– Вот и надо было приехать и сказать: «Батя, ты крутой, ты настоящий!»

Филипп серьезно кивает:

– Папка всегда был круче нас всех.

– Еще бы. И почему мы выросли такими слабаками?

– Зачем всех под одну гребенку? Кто только что вырубил Уэйда Буланже одним ударом? Я или не я?

– Ты.

Он морщится, потирая руку:

– Похоже, сустав раздробил. Надо же, и ударил‑то всего разок… Пожалуй, стоит вернуться, рентген сделать.

– Я слышал, как у ребенка бьется сердце.

Филипп поднимает глаза:

– Это же здорово? Да?

– Ага. – Я умолкаю, но потом меня прорывает: – Я сказал Уэйду, что он мечтает о выкидыше, а на самом‑то деле я сам на это надеялся. Втайне от самого себя. Господи, ведь это ужасно: ребенок растет там, в животе, а отец мечтает, чтобы он не родился.

– Да уж… ужасно. – Чтобы быть ко мне поближе, Филипп откидывается, ложится спиной на ветровое стекло.

– Как ты считаешь, папа был хорошим отцом?

Филипп задумывается:

– Во всяком случае, он старался, как мог. Ну, по старинке действовал, традиционными методами. Он не всегда нас понимал, не всегда ценил, но выросли‑то мы не такими уж плохими, верно?

– Наверно, я мог бы стать неплохим отцом.

– Ты и станешь. Отличным.

Каждая капля, ударившись о сияющий капот «мазерати», взрывается веером брызг.

– Но сначала мне придется простить ее, да? Придется смириться, что Джен теперь с Уэйдом. Ради ребенка.

– В воспитании детей я не дока, но полагаю, что это не единственная и не самая крупная жертва. Поступиться придется очень многим.

Я смотрю на Филиппа, а он ловит языком капли дождя.

– Говоришь прямо как мудрец.

Филипп усмехается:

– Зрячий для слепого – сам Господь Бог.

Я улыбаюсь и тоже откидываюсь на ветровое стекло, глядя на летящий в лицо дождь.

– Я буду папой.

– Поздравляю, большой брат.

– Спасибо.

– Домой‑то готов ехать?

– Поехали.

Он забирает у меня монтировку и, спрыгнув на землю, с размаху разбивает стекло на стороне водителя. Мгновенно срабатывает сирена – взвывает приглушенно, точно извиняясь. Улыбка у Филиппа – до ушей.

– Случайно вышло.

– Ты – идиот.

– Сам только что сказал, что я – мудрец.

– А теперь я называю вещи своими именами. В голове прояснилось.

– Рад за тебя. – Он протягивает мне монтировку. – Ударь разок, на дорожку?

– Я пытаюсь подняться выше мести. Простить и жить дальше.

– Так и сделаешь. Через тридцать секунд. – Он бросает мне железку. Холодный металл извивается у меня в руках, точно угорь. Зря я веду все эти разговоры. Лучше бы слез с машины Уэйда да сходил в приемный покой – узнать, как там Джен. Нам с ней предстоит растить этого ребенка, вместе растить, а я крушу машину врага, словно подросток‑вандал, и получаю от этого дикое удовольствие. Но там вместо меня Уэйд, он давно оправился от удара, ведет себя ответственно, задает грамотные вопросы, очаровывает врачих. А я в этом сюжете посторонний – вспыльчивый биологический отец, которого пришлось насильственно удалить из помещения. Я вдруг осознаю, что так будет всю жизнь: Уйэд внутри, а я – снаружи, под дождем, и чудное биение крошечного сердца уже ничего не изменит. Я всегда буду третьим лишним, тем, кого не ждут, кто лучше бы не приходил, чтобы не портить вечер… Это жутко несправедливо и обидно, это нельзя, просто нельзя стерпеть! И если это и есть мой удел на всю оставшуюся жизнь, я не уверен, что выдержу… Момент переломный, и я это чувствую, но – эх, где наша не пропадала?!

С доброй монтировкой в руке тридцати секунд мне хватит.

Дата добавления: 2015-07-12