Глава 23. На «порше» мне раньше ездить не доводилось

11:45

На «порше» мне раньше ездить не доводилось. У машины низкая посадка, и через плотную кожу сиденья я ощущаю каждую трещину, каждый камешек на дороге. Коврики в «порше» усеяны смятыми пакетами из‑под сэндвичей и пустыми пластиковыми бутылками, пепельница переполнена – тут и пепел, и гнутые окурки, и чеки за бензин.

– Хорошая машинка, – говорю я.

Филипп переключается на третью скорость и выжимает газ.

– Знаю, что ты сейчас думаешь, – произносит он.

– Что же?

– Что Трейси богата, а я – говно и сплю с ней, потому что она меня содержит и дает покататься на дорогой машинке.

– Так почему ты с ней?

Филипп, вздохнув, качает головой:

– Я пытаюсь повзрослеть, Джад. Понимаю, что в семье на меня давно наклеили ярлык шута, и виноват в этом я сам, но хочешь верь, хочешь нет – я не хочу быть шутом. Меня тоже немало возили мордой по батареям, и в конце концов я решил, что перемены стоит начать с женщины. Классом повыше.

– Значит, не из‑за денег, а из‑за класса. Но тоже используешь.

– Я ее не использую. Не больше, чем она меня. А разве любовь – это что‑то иное? Двое людей удовлетворяют нужды друг друга.

Я пожимаю плечами:

– Не спрашивай меня про любовь. Меня бросила жена. Ушла к моему боссу.

– Беременная, – подсказывает Филипп.

– Беременная.

Филипп широко улыбается:

– У меня, кажется, завелся соперник. Второй претендент на роль семейного шута.

– Похоже на то.

– Кстати, что ты об этом думаешь?

– Очень стараюсь не думать.

– Я бы на твоем месте тоже не думал. – Он одобрительно кивает. – Где тебя высадить?

– Почему высадить? Я думал, мы вместе пообедаем.

– Надо кое‑куда заехать.

– Кое‑куда или кое к кому?

– Ценю твою неизбывную веру в меня.

Я смотрю в окно и замечаю в небе птичий клин: гуси с попутным ветром летят на юг.

– Дело не в тебе, Филипп. Так устроено человечество.

– Ой, сейчас расплачусь.

– Ладно, высади меня у Келтона.

– На каток собрался?

– Ага.

Он смотрит на меня искоса:

– Правда, что ли? Кататься?

– Сделать кое‑что надо.

– Кое с кем? – уточняет Филипп.

Затем он, без предупреждения, выворачивает руль влево и пересекает двойную сплошную, чтобы обогнать идущий впереди фургончик. На миг мы остаемся один на один с потоком встречных машин и хрупкостью собственной жизни. Секунду спустя он ныряет обратно и тут же, на перекрестке, сдает влево, резко, на двух колесах, так что меня по инерции вжимает в дверцу.

– Филипп! Что ты творишь?

Сцепление у «порше» фантастическое: после всех этих виражей мы лишь набираем скорость и несемся по улице под гудки разгневанных водителей, которых мы только что едва не убили.

Филипп вздыхает.

– Ездить на «порше» – это как секс с моделью, – со знанием дела говорит он. – Обертка глянцевая, а внутри все как обычно.

12:20

Пенни скользит под музыку Хью Льюиса и его группы The News, выписывает круги и заднюю дорожку, прыгает, вращается; ее коньки, шурша и взбивая белую крошку, режут лед. На Пенни черные легинсы и поношенная серая толстовка с капюшоном, волосы забраны под черную лыжную шапочку. Она двигается грациозно и уверенно, щеки чуть порозовели; меня она пока не заметила. А я, дрожа от холода, сижу в одной рубашке на нижнем сиденье трибуны и заново, пусть ненадолго, влюбляюсь в Пенни. Что это, крошка, если не любовь?.. На смену Хью Льюису приходит The Dream Academy – «Любовь в городке на севере». Господи, ну почему на катках вечно крутят музыку восьмидесятых?

Набрав скорость, Пенни делает полукруг задом, задрав ногу выше головы и удерживая конек рукой. И тут взгляд ее, скользнув по трибунам, случайно останавливается на мне. От неожиданности она теряет равновесие и падает – попой на лед. Я выбегаю к ней через открытую неподалеку дверцу, но она уже поднялась и отряхивает штаны от белого ледяного налета.

– Не сильно ушиблась?

– Ты меня напугал.

– Я не хотел… прости.

– На лед нельзя без коньков, запрещено.

– Да, конечно. – Я отступаю за дверцу, на резиновый коврик.

Пенни подкатывает к бортику и смотрит на меня в упор – долго, оценивающе. Потом извлекает из кармана ключ на цепочке.

– В отделе проката есть хоккейные коньки. Возьми себе пару и выходи на лед.

– Да я как‑то не планировал кататься.

– А я не планировала грохнуться на задницу на глазах у любви моей юности. Но в жизни не все идет по плану. Надевай коньки.

– Вот не знал, что я – любовь твоей юности.

Пенни усмехается:

– Ну, партнер по сексу.

– У нас и секса‑то толком не было.

– И не будет, если ты и дальше станешь к словам цепляться.

Хоккейные ботинки пахнут, словно внутри кто‑то сдох. Я тщательно шнурую их доверху и через пять минут стою на льду.

Я не катался миллион лет, а в хоккей в последний раз играл еще до женитьбы, но мастерство, как говорится, не пропьешь. Пока я надевал коньки, Пенни приглушила освещение и запустила серебряный шар, как на дискотеке. Так что теперь мы с ней кружим под Синди Лаупер, под ностальгическую песню «Всегда‑всегда», словно летим сквозь звездную вселенную. Впору представить себя героем романтической комедии, произнести что‑то предсказуемое, но важное, и – когда музыка достигнет кульминации – поцеловать Пенни в самом центре катка. Счастливый конец гарантирован. Если ты заблудился, скорей оглянись – я тебя жду всегда, всегда… Пенни и раньше обожала романтические спецэффекты, типа прыжков в фонтан в одежде или долгих поцелуев под проливным дождем. Она воображала, как Ричард Гир в сине‑белом костюме морского офицера уносит ее с фабрики под венец, мечтала сказать Тому Крузу, что влюбилась в него с первого взгляда. Но сейчас счастливые концы нам не по зубам, мы далеки от них, как никогда. Прошло столько лет, мы друг другу почти чужие, мы просто прикидываемся, будто по‑прежнему близки – каждый по своим сугубо личным, печальным причинам. Я даже не знаю, почему пришел на каток: потому что когда‑то был влюблен в Пенни или просто от отчаянного одиночества и потребности в сексе, а наше прошлое позволяет мне, после всех последних обломов, надеяться на некое будущее. Но в Пенни есть что‑то не от мира сего, странная она какая‑то. И я не должен сейчас тут быть. Я должен вернуться домой – оплакивать отца, готовиться к собственному отцовству. И делать все возможное, чтобы оклематься от любви к Джен. Ни на что не отвлекаясь.

И все же… Кожа Пенни сияет на фоне льда, волосы выбились из‑под шапочки, развеваются, а она скользит рядом со мой, нездешняя, но прекрасная. Скосив глаза, я вижу ее профиль, нос с легкой горбинкой, точеные скулы, огромные, полные надежды глаза, которые – я помню – мгновенно наполняются слезами. Если ты будешь падать, я подхвачу, я рядом всегда, всегда…

– Хочешь, возьмемся за руки? – предлагает она.

Я смотрю: шутит или всерьез? Нет, не шутит. Я порываюсь сказать ей о ребенке, но что‑то меня останавливает. Я хочу сказать, что еще не привык к новым реалиям своей жизни, но – молчу. Наверно, правда проще и примитивнее, чем любые слова. Я беру Пенни за руку, и мы скользим сквозь вращающиеся созвездия. Ее рука – в черной вязаной перчатке, моя онемела от холода и напоминает заиндевевшую клешню. Я ею почти ничего не чувствую. С таким же успехом я мог бы держаться не за руку Пенни, а за что угодно.

12:55

Толстый дядька с усами, как у моржа, позвякивает связкой ключей – он пришел открывать каток для посетителей. Помахав Пенни рукой, он исчезает в каких‑то служебных помещениях. Вскоре умолкает музыка, зажигается свет, а звезды, наоборот, гаснут. Мы, не сговариваясь, разжимаем руки. Какие уж тут нежности – под бьющим дневным светом? Человек‑морж появляется снова, на видавшем виды ледовом комбайне «Замбони».

– Знаешь, что было бы здорово? – спрашивает Пенни у бортика.

– Что?

Она задерживает на мне взгляд. А потом говорит:

– Ничего, забудь.

– Перестань. Что ты хотела сказать?

– Момент упущен. – Она с улыбкой пожимает плечами. Я одним пальцем высвобождаю тонкую прядь волос, зацепившуюся за уголок ее рта.

– Спасибо, что позвала кататься. Как раз то, что мне надо.

– Я рада, что ты заглянул.

Один из нас лжет. А может, и оба.

13:00

У Пенни начался первый урок, а Филипп, естественно, опаздывает. Я сижу на скамейке около стоянки и смотрю, как подъезжают другие тренеры – стройные женщины в крошечных детских футболочках и обтягивающих легинсах, не оставляющих никакого простора для воображения. Они радостно машут друг другу, смеются, и тела у них, как у Пенни, литые, загорелые, а походка упругая, спортивная. Я подтягиваю живот и улыбаюсь в ответ на их улыбки, изо всех сил стараясь не показать, с какой жадностью я разглядываю их аппетитные, упругие попки, которые – в этих тесных легинсах – нельзя не заметить даже с другого конца футбольного поля.

13:35

Филипп везет меня домой, и настроение у него явно подпорчено. За это время он открыл у «порше» крышу, а солнце на пике дня изрядно припекает, растапливая внутренний озноб, застрявший во мне после часа, проведенного на льду. Филипп лихо подкатывает к дому, и какое‑то время мы просто сидим – готовим себя к тому, чтобы войти.

– Если б мы жили не в тупике, я бы так и ехал… – говорит Филипп. – Все дальше и дальше.

– Мне это знакомо, братишка. Но твои проблемы потянутся за тобой.

– Слаб о им, у меня быстрая машина. Как покатался?

– Странновато. А как твоя тайная миссия?

– Вовсе не тайная, – отвечает Филипп. – Мне нужно было побыть одному. Привести мозги в порядок.

– Привел?

– Нет. Так сказал. Для красного словца.

Мы грустно улыбаемся друг другу. Именно сейчас, сидя в машине рядом с младшим братом, я вдруг понимаю, что мы никогда больше не увидим отца, и ощущаю пустоту, физически, где‑то в глубине живота. В детстве мы с Филиппом, еще совсем маленьким, любили развлекать папу так: Филипп сидел у меня на руках, изображая куклу, я изображал чревовещателя, а потом Филипп вдруг изворачивался, целовал меня в щеку, я орал на него, а он говорил «прости» надтреснутым мультяшным фальцетом. Отец почему‑то смеялся до посинения. Мы не знали, что именно вызывает у него такое безудержное веселье, но были счастливы, что можем его рассмешить, и делали эти при каждом удобном случае. А потом вдруг перестали. Может, папе было уже не смешно, может, я решил, что вырос из этой детской забавы, может, Филиппу все это наскучило. Никогда заранее не знаешь, когда ты в последний раз увидишь отца, поцелуешь жену, поиграешь с братом, но последний раз случается всегда, неизбежно. И если помнить все эти последние разы, вся жизнь будет исполнена печали.

– Филипп, – говорю я.

– Да.

– У тебя футболка наизнанку надета.

– Правда? Вот черт. – Он стягивает ее через голову. – Значит, я целый день так хожу.

Я медленно киваю, соглашаясь с его ложью. Я стар. Мне грустно и не до разговоров.

– Все бывает, – говорю я. – Жизнь – штука причудливая.

Дата добавления: 2015-07-12