Глава 16. В бледной большеглазой Пенни всегда было что‑то от маленькой девочки

20:42

В бледной большеглазой Пенни всегда было что‑то от маленькой девочки, и за годы, что мы не виделись, ее облик ничуть не изменился. Едва я вхожу, она, просияв, перемахивает через стойку и бросается меня обнимать. На Пенни джинсы и мужская рубашка, длинные темные волосы забраны в свободный хвост. Издали, с порога, я мог бы принять ее за совсем юную студентку, и лишь вблизи видно, что кожа под глазами уже не так свежа, а у губ наметились морщинки.

– Ну, привет, Джад Фоксман!

Оказывается, мои руки забыли, какая она худенькая, почти бесплотная. Или похудела?

– Привет, Пенни.

Она целует меня в щеку и делает шаг назад, чтобы мы могли друг друга рассмотреть.

– Мне жаль, что Морта больше нет, – говорит она.

– Да. Спасибо.

– Я тебя уже видела. На похоронах.

– Правда? А я тебя не заметил.

– Я за спинами от тебя пряталась. На похоронах никогда не знаешь, что сказать.

– Верно.

Честность Пенни – бесплатное приложение ко всем ее прочим достоинствам, как нагота в порнофильме: можно следить за действием, а можно просто любоваться телом.

– Ну, сколько лет прошло? – спрашивает она. – Семь? Восемь?

– Вроде того.

Она оглядывает меня с головы до ног:

– Видок у тебя ни к черту.

– Спасибо. А ты – очень хороша.

– Правда? – Она улыбается.

Она и вправду мила, даже красива, только без той сочности и огня, который спалил когда‑то всех парней в нашей школе. Как же я хотел ее тогда! Но она была королевой красоты, ее хотели все, так что мне такой орешек был просто не по зубам. Зато я решил стать ее лучшим другом – это такая форма мазохизма, характерная исключительно для стеснительных, неуверенных в себе подростков. Уму непостижимо, сколько часов провели мы вместе: я покорно слушал, а она рассказывала про всех кретинов, которым отдавала свое тело, вместо того чтобы любить меня.

Время и жизненные перипетии заострили и прежде‑то не очень мягкие черты Пенни, и лицо ее теперь – точно нож, а груди – два кулака, сжатые под тесной рубашкой. В ней сохранилась агрессивная сексуальность, а я уже столько недель один, без женщины, без ласки, что меня возбуждает все, даже блеск ее влажных зубов, когда она раздвигает губы в улыбке.

– Я слышала про твою жену, – говорит Пенни. – Точнее, отсутствие оной.

– Худые вести не лежат на месте.

– Ну, все‑таки я у твоего братца работаю.

– И как работается?

Она пожимает плечами:

– Он иногда заигрывает, но руки не распускает.

Когда‑то Пенни планировала выйти замуж, переехать в Коннектикут, завести четырех детей и собаку, золотистого ретривера, и сочинять детские книжки. И вот ей уже тридцать пять лет, она по‑прежнему живет в Элмсбруке и считает достойным упоминания, что босс не лапает ее на рабочем месте.

– Жалеешь меня, – говорит Пенни.

– Нет. С чего ты взяла?

– Ну, ты вообще не большой мастак скрывать свои чувства.

– Я сейчас в основном себя жалею, на других жалости не хватает.

– Джад, от тебя ушла жена. Это случается сплошь и рядом.

– Господи, Пенни!

– Прости. Правда – штука жестокая. Ты до нее еще не дозрел.

– Ну а у тебя какой сюжет?

Она пожимает плечами:

– Да никакого. Никакой чудовищной травмы, на которую можно было бы списать несложившуюся жизнь. Ни катастроф, ни разводов. Куча плохих мужиков, но и куча хороших, которым я, в конце концов, оказалась не нужна. Я пыталась как‑то себя вылепить, но – не вышло. Это тоже случается сплошь и рядом.

– Хорри сказал, что ты по‑прежнему на коньках?

Она кивает:

– Даже преподаю, на катке у Келтона.

– Я так любил смотреть, как ты катаешься.

– Да, помню. А помнишь наш уговор?

– Помню.

Мы смотрим друг на друга. И отводим глаза. Повисает неловкая тишина, которую Пенни прерывает словами:

– Повисла неловкая тишина.

– Угу.

– Значит, ты сидишь шиву?

– Сижу.

– Надо мне как‑нибудь на днях вас навестить.

– У тебя в запасе пять дней.

– Вы и вправду затеяли шиву на семь дней, по полной программе?

– А то!

– Если хочешь – заходи на каток, я там с одиннадцати, каждое утро.

– Они так рано открываются?

– Открываются в час, но хозяин дал мне ключ – в обмен на плотские утехи.

– Хорошо тебе.

– Шутка, Джад.

– Знаю.

– Ты раньше любил мои шутки, смеялся.

– Шутки были смешнее.

Она усмехается.

– Какая жизнь, такие и шутки, – произносит она и смотрит на меня долго, пристально. Интересно, что она видит? В школе внешность у меня была самая заурядная, мы с Пенни просто дружили, и я тихо подыхал от желания. Внешность у меня по‑прежнему заурядная, но сейчас я стал старше, толще и печальнее.

– Послушай, Джад, – говорит она. – Похоже, настал момент, когда наша встреча грозит обернуться пустой болтовней. Не думаю, что нам обоим этого хочется. Поэтому давай‑ка я тебя поцелую и иди с богом. – Она целует меня в щеку, слегка дотронувшись до уголка губ, и говорит с лукавой улыбкой: – Это я нарочно. Чтоб тебе было о чем подумать, кроме твоей бывшей жены, пока ты там целый день шиву сидишь.

Я улыбаюсь:

– А ты, Пенни, большой мастак не скрывать вообще ничего.

В ее ответной полуулыбке сквозит горечь.

– Это все антидепрессанты. Во мне никаких тормозов не осталось.

Уговор мы заключили, когда нам было по двадцать лет и мы встретились, вернувшись в родной город на каникулы. Ее бойфренд ушел в пеший поход по Европе, моя подружка… да не было у меня еще никакой подружки, и – о чудо! – после долгих лет платонической дружбы, на протяжении которых Пенни ценила во мне лишь чуткое ухо и надежное плечо, она обратила внимание и на другие части моего тела. Дни я проводил, помогая отцу в магазине, а ночи где попало, но непременно с Пенни, которая вывела для себя удобную этическую формулу, допускавшую со мной все, кроме полноценного полового акта, – это помогало ей считать, что парню своему она не изменяет. Однажды ночью, когда мы, голые и потные, лежали на диване у нас в подвале, а мои родители похрапывали наверху, Пенни вдруг перестала стонать и тереться о мой стоящий член и обхватила мое лицо влажными ладонями.

– Ты ведь знаешь, что ты мой самый лучший друг? – спросила она.

– Знаю. – Сейчас, когда ее горячее, потное тело так тесно, так близко прижималось к моему, слышать, что я ее лучший друг, было уже не так мучительно.

– Может, это последнее лето, которое мы проводим вместе. Все в последний раз.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что такова жизнь, Джад. Она уже не за горами. Кто знает, что с нами будет? Так что давай заключим договор.

– Какой договор?

Мы все еще продолжали слегка двигать бедрами – точно уличные жонглеры – и легонько касались друг друга, боясь выпасть из ритма.

– В договоре будет два пункта. Первый: мы всегда созваниваемся в наши дни рождения, где бы мы ни были, что бы ни происходило. Железно, всегда.

– Конечно, давай!

– И второй пункт. Если к сорока годам мы оба будем свободны, мы поженимся. Без долгих ухаживаний и обсуждений. Находим друг друга – и начинаем жить вместе.

– Серьезный договор.

– Но вполне осмысленный. Мы же любим друг друга, нас тянет друг к другу. – В доказательство она прижалась влажным лобком к моим гениталиям.

Как же мне хотелось тогда спросить: Зачем столько ждать? Зачем ждать сорока лет, если все это так осмысленно? Почему нельзя быть вместе сразу, сейчас? Впрочем, я знал ответы. Топающий по Европе дружок‑турист, учеба в разных колледжах… Сейчас лето, и мы чудно проводим время, но едва Пенни почувствует, что для меня все это так серьезно, она в одночасье положит конец нашим встречам. А этого я допустить не мог. Ни за что.

– Ну как, Джад? – спросила она с улыбкой и провела двумя пальцами по моему мокрому позвоночнику. – Будешь моей тихой гаванью?

Я всепонимающе улыбнулся в ответ:

– Конечно буду.

И тут, чтобы скрепить наш договор, она поплевала себе на пальцы и взялась за дело. Слова ушли – остались только тихие влажные, чавкающие звуки – тело соприкасалось с телом, язык с языком, с членом, – и вскоре я сотрясся и выплеснул сперму на ее мягкий белый живот. Как только я кончил, она, улыбнувшись, поцеловала меня в нос и, схватив мою руку, завела себе меж раскинутых бедер.

– Теперь сделай мне хорошо.

20:50

Когда я выхожу из магазина, Хорри сидит в машине на пассажирском месте и дрожит, глядя прямо перед собой невидящими глазами. Рука его, с давно погасшей сигаретой, свешивается из окошка.

– Эй, дружище! – окликаю я.

Он не отвечает. Голова его дергается взад‑вперед, губы тоже дергаются – словно какая‑то сила не дает им разомкнуться.

– Уууу, – мычит он.

Я перекидываю его высунутую, плетью висящую руку в салон, ему на колени. Рука тяжеленная, точно у мертвеца. Мы отъезжаем, но на первом же повороте Хорри заваливается на бок и утыкается головой мне в плечо. Я резко торможу, и мы просто сидим. Хорри так дрожит, словно через него пропущен ток.

Спустя какое‑то время колотун наконец его отпускает. А потом, через паузу, он, прикрякнув, садится ровно, оттирает ладонью слюну с подбородка и, приветливо кивнув, спрашивает как ни в чем не бывало:

– Повидался с Пенни?

– Ага.

Он откашливается, и я слышу, как булькает у него в горле мокрота – типичный кашель заядлого курильщика.

– А когда ты так… вырубаешься, ты меня слышишь?

– Да. Как правило. Только говорить не могу. Вроде короткого замыкания, но меня не всего замыкает, а частично. Другая часть просто ждет, чтобы снова включился свет.

Я завожу машину.

– Хорри, готов?

Он смотрит в окно:

– Это тот самый квартал, да? Где на вас с Полом собака напала?

До сих пор я не очень следил за тем, где мы едем, но, всмотревшись, понял, что мы – на Ладлоу и особняк Тони Раско совсем рядом, через пару домов. Мы с Полом когда‑то бежали тут очертя голову, а ротвейлер, позвякивая брелками на ошейнике, несся следом. Я закрываю глаза, но все равно слышу крики Пола, от них не укрыться, как не укрыться от слепящего ужаса, который клещами рвет мне нутро.

Хорри откидывается на спинку, закуривает.

– Я однажды ударил Венди, – говорит он.

Я не сразу соображаю, о чем он.

– Помню‑помню.

– Даже не знаю, извинился я или нет.

– Она тебя простила.

– Но вмазал я ей – будь здоров.

Когда Хорри перевезли из больницы домой, Венди взяла академический отпуск, чтобы помочь Линде и маме за ним ухаживать. В то время врачи еще точно не определили, какой дозой надо снимать его агрессивность, и Хорри периодически впадал в дикую ярость, круша все, что попадалось под руку. Венди же, насмотревшись мелодрам, решила, что лучшее лекарство – обнять его крепко‑крепко и не отпускать, пока любовь и нежность не сделают свое дело. Но Хорри отшвырнул ее на другой конец комнаты, а когда она подошла снова, дал по физиономии, сломав два зуба. Венди на него не обиделась, но начала побаиваться. Линда тогда настояла, чтобы она вернулась в колледж и занялась собственной жизнью. Венди спорить не стала. В следующий раз она приехала домой уже не одна, а с Барри.

– Хорри, все давно быльем поросло. Ты был не в себе.

Он кивает, выдувает дым в черноту ночи, смотрит, как колечки растворяются в янтарном свете уличного фонаря.

– Я и сейчас не в себе, – говорит он.

Дата добавления: 2015-07-12