Глава 20. – Ты станешь отцом, – осторожно повторяет Джен.

10:12

– Ты станешь отцом, – осторожно повторяет Джен.

– Каким образом?

Мы стоим во дворе у бассейна, который вышел из берегов из‑за недавних дождей. Сегодня небо расчистилось, и солнце жарко полыхает сквозь остатки утреннего тумана.

– Срок – почти двенадцать недель. Сам посуди.

– Но ты не можешь знать наверняка, что ребенок мой.

– Могу. Уж поверь.

– Тебе? Было доверие, да все вышло.

– Это твой ребенок, Джад.

– Ерунда.

– Ребенок твой.

– Можешь повторять это сколько влезет, а я буду повторять, что это полная ерунда, так что лучше придумай что‑нибудь новенькое.

Она смотрит на меня долгим взглядом, а потом, тряхнув головой, произносит:

– Как выяснилось, Уэйд бесплоден. У него не может быть детей.

Я смеюсь. Сам себе удивляюсь, но смеюсь. Хотя ничего даже мало‑мальски смешного во всем этом нет: жена, которая мне изменила, которая мне вообще больше не жена, с которой одного ребенка мы уже похоронили, сообщает мне – после того как наш брак разбился вдребезги, – что носит под сердцем моего ребенка. В сущности, это очень и очень серьезно, это будет иметь далеко идущие последствия, но сейчас я способен думать только об одном: знаменитый Уэйд Буланже, великий трахальщик Уэйд Буланже на самом деле – пустышка. Он спал с моей женой, он выжал меня из моего собственного дома, а я, совершенно непреднамеренно, поставил на него капкан, и он попался, как последний лох. Я хохочу. Громко, в голос.

– Я знала, что тебе это понравится, – замечает Джен с кривой усмешкой.

– Согласись, в этом есть некая карма. Даже поэзия.

– Соглашусь, если ты перестанешь ржать.

Но я не перестаю. Я смеюсь впервые за последние несколько месяцев, и ощущения странные, но остановиться не могу. Вскоре Джен начинает смеяться вместе со мной, а в это время клетки внутри нее яростно множатся и превращаются в плод нашей непредусмотрительности. В человека.

– Уэйд, надо понимать, не очень‑то счастлив по этому поводу.

– Это оказался серьезный удар. Но мы все обсудили. Он не против. Он меня поддерживает.

– Радость моя безмерна.

На миг она зажмуривается, а потом смотрит на меня в упор:

– Давай это будет твой последний выпад в мой адрес? Все и без того слишком запутано. Хватит бесконечно меня наказывать.

– Как же, интересно, я тебя наказываю? У тебя есть дом, Уэйд, а теперь еще и ребенок, о котором ты так мечтала. Что‑то не вижу, где тебя погладили против шерсти.

– На меня люди пялятся. Я теперь городская шлюха.

– Этот костюмчик тебе впору.

– А теперь эта шлюха еще и беременна. Думаешь, мне легко?

– Думаю, что мне намного тяжелее.

На мгновение она останавливает на мне взгляд, а потом отворачивается, накручивая на палец прядь волос.

– Слышу тебя.

У Джен аллергия на словосочетания типа «прости меня» или «извини, пожалуйста». Язык у нее отсохнет такое произнести. Она довольствуется небрежными «ясно», «понятно», «слышу тебя» или, того лучше: «Ладно, оставим этот разговор». Последнюю фразочку я особенно люблю. Но я знаю Джен и знаю, что ей жаль нас всех – меня, себя и этот несчастный плод, который по случайности появится на осколках нашей разбитой жизни.

– Скажи, о чем ты сейчас думаешь, – просит она. – Пожалуйста.

Абсурдная просьба. Наши отредактированные, не приглаженные чувством вины или стыда мысли не отличаются приличием или любовью к ближнему, они совершенно не предназначены для озвучивания, поскольку могут либо кого‑то больно ранить, либо выявить, какие мы на самом деле себялюбцы и подонки. В сущности, мы никогда и ни с кем не делимся своими мыслями, мы делимся лишь отфильтрованными, обеззараженными, разбавленными водицей растворами этих мыслей, их сладенькими голливудскими экранизациями, предназначенными для детей от тринадцати и старше.

О чем я думаю?

Я думаю, что стану отцом, и меня это не греет. Я понимаю, что должен радоваться, возможно, я даже буду радоваться, совсем скоро, когда соберусь с силами, но пока я пребываю в каком‑то оцепенении, а под кожурой оцепенения есть еще толстый желеобразный слой страха. Если взрезать это слизистое желе, обнаружится пульсирующий сгусток ярости и сожалений. Мы договаривались быть семьей, мы любили друг друга, наши родители пожимали друг другу руки, мы заказывали оркестр и угощение для гостей, мы произносили брачные клятвы, но теперь Джен будет жить в одном месте, я в другом, а наш ребенок, этот непонятно откуда взявшийся плод неудавшегося брака, будет жить в доме без сестер и братьев – за что отдельное спасибо его никчемному бесплодному отчиму, – и будет летать от одного родителя к другому, точно пинг‑понговый шарик, завися не от своих желаний, а от наших расписаний. Он вырастет неуверенным в себе тихоней, которому трудно будет найти свое место в жизни. Лет в тринадцать он заведет себе черный прикид, попробует наркоту и пристрастится к журналам, посвященным огнестрельному оружию. Из нас двоих он всегда будет любить Джен больше, чем меня, и мне это будет обидно – учитывая привходящие обстоятельства. Раньше я так хотел быть отцом, но не сейчас, не при нынешнем раскладе, не при подтасованных против меня картах. Если мне суждено еще раз жениться, тогда, конечно, есть смысл заводить ребенка, но ребенок, который растет сейчас внутри Джен, моя плоть и кровь, не даст мне освободиться от Джен и Уэйда, не даст начать новую жизнь. А если все‑таки у меня еще будут дети – в другом браке, с другой женщиной, – этот ребенок будет ревновать, будет чувствовать себя обделенным отцовским вниманием, и это подтолкнет его к отчиму, к этому никчемному человечишке, который уже украл у меня дом и жену, и будь я проклят, если отдам ему еще и этого нерожденного ребенка – так, за здорово живешь! Да, но в суде у него будет преимущество: совместное проживание. Зато все мои мечты о том, чтобы переехать куда‑то в другое место и начать жизнь заново, придется похоронить, потому что я буду отцом, каким‑никаким, уж не знаю, хорошим или плохим, но точно не из тех, кто сваливает на другой конец страны и посылает ребенку конвертики с тремя строчками и десятидолларовой бумажкой внутри. Так, а ведь теперь, помимо алиментов для Джен, мне придется еще и за ребенка платить… ничего себе нагрузочка, особенно учитывая мое нынешнее финансовое положение, но тут уж никуда не денешься, поскольку я стану отцом, я скоро стану отцом, я неизбежно стану отцом… Я должен радоваться, сиять, прыгать от счастья, считать, что это подарок судьбы… должен объявить о своем счастье во всеуслышание, обниматься, целоваться, выставить угощенье, выложить сигары, придумывать имена, но жена у меня оказалась шлюхой, и никакой радости в душе нет, момент омрачен, я в полном отчаянии, и это нечестно, несправедливо, ни я, ни мой ребенок этого не заслужили, и, как только он подрастет, я посажу его рядышком и объясню, что ни в чем не виноват, что это она, только она устроила нам с ним такую жизнь.

Пока я прокручиваю все это в уме, другая часть моего сознания невольно любуется Джен, потому что она чудо как хороша в этом синем платье и знает, как ей идет это платье, и я не могу поверить, что она больше не моя, что я не могу до нее дотронуться, не могу обнять, а ведь больше всего на свете я сейчас хочу задрать подол этого платья, войти в нее и оставаться там, покуда все не переменится, не вернется на круги своя, покуда мы снова не станем одной семьей…

Ее вкус… ее запах… ее кожа… Я думаю обо всем этом и одновременно пытаюсь вычислить, чего хочет она сама. Быть может, ребенок заставил ее пересмотреть свои планы? Может, она хочет расстаться с Уэйдом и вернуть меня? Может, она и приехала, чтобы прощупать, как я отнесусь к такому предложению?.. Когда мы потеряли первого ребенка и выяснилось, что у Джен мало шансов на повторную беременность, из наших отношений что‑то ушло, наступила пустота… Но вот теперь будет еще ребенок… Это шанс?.. Увы, сделанного не воротишь, Уэйд был в моей постели, Уэйд был в Джен… Шансов у нас нет.

Такие‑то мысли меня обуревали. Точнее, мыслей и обрывков мыслей было куда больше, в миллион раз больше, и это лишь краткое их изложение.

– Жаль, что это произошло сейчас, а не раньше… до того как вы с Уэйдом… – говорю я, и это, в сущности, и есть ответ на ее вопрос.

Джен начинает плакать. Беззвучно, как статуи Девы Марии, которые вечно льют слезы в деревушках Южной Америки.

– Я знаю, – тихонько, дрожащими губами произносит она. – Мне тоже жаль.

Я смотрю на Джен, Джен – на меня, воздух наэлектризован. Потом, вспоминая, я буду думать, что, возможно, это все‑таки был наш последний шанс… но нерешительность и отчуждение пересилили, и мы этот шанс упустили. К тому же Трейси выбирает именно этот момент для занятий йогой. Она выходит во двор с ковриком на плече, в леггинсах и маечке на тонких лямках. Ее волосы забраны в задорный хвостик, и мне кажется, что после вчерашнего визита филипповых подружек Трейси жуть как хочется помолодеть – хотя, возможно, я все это придумал.

– Привет, народ, – окликает она нас по‑юному беспечно и подходит к Джен. – Нас вчера не представили. Я – Трейси.

– Джен, – отвечает Джен и пожимает протянутую руку.

– Не обращайте на меня внимания. – Трейси выбирает на земле местечко поровнее, расстилает коврик и принимается делать зарядку.

– А кто это? – спрашивает Джен.

– Трейси.

– Да, имя я запомнила. И руку жмет неслабо.

– Она с Филиппом.

– А‑а… ну тогда можно особо не вникать.

– Перестань.

– Ты о чем?

– Перестань вести себя так, будто ты по‑прежнему член семьи.

Джен морщится, словно ужаленная. И поделом.

– Справедливо, – произносит она.

Мы наблюдаем, как Трейси поднимает и опускает задницу. Поза называется «собака мордой вниз». Темы для разговора исчерпаны. Мы станем родителями. Я стану отцом. Интересно, будет ли Уэйд присутствовать на родах, держать Джен за руку? Мне‑то придется сидеть в сторонке и просто ждать, когда из этого лона, которое, собственно, и ввергло нас всех в этот сюр, вылезет мой ребенок.

Вскоре на пороге появляется Филипп в майке и шортах и вприскочку направляется к Трейси.

– Намасте! – Он бросает нам йоговское приветствие, легонько кланяется и подмигивает.

– Привет, Филипп, – говорит Джен.

– Джен. – Филипп разглядывает ее, одновременно раскатывая свой коврик подле Трейси. – Я всегда подозревал, что в душе ты – бессердечная сука.

– Свояк свояка видит издалека, – парирует она.

– Ты права. – Кивнув, Филипп опускается на колени и пытается воспроизвести позу Трейси. – Но знай, о моя бывшая невестка: ты разочаровала меня до глубины души. Красота твоя пока неоспорима, но не забывай, что лучшие твои годы уже позади. Ты скоро выйдешь в тираж. А я, как только мы досидим эту шиву, лично позабочусь о том, чтобы моего любимого брата еженощно окучивали юные красотки моложе тебя лет на десять, сочные, как ягодки. Он будет каждое утро возносить хвалу Богу за то, что ты слила ваш брак.

Прежде чем Джен успевает ответить, Трейси вскакивает и, лягнув Филиппа со всей силы под колени, отправляет его в нокаут. Он со всего маху плюхается на копчик.

– Чччерт!

Трейси рывком подхватывает свой коврик и с перекошенным лицом убегает в дом.

– Что случилось, дорогая? – кричит ей вслед распростертый на земле Филипп. – Не понимаю, что на нее сегодня нашло, – смущенно говорит он нам. – Обычно она ведет себя вполне цивилизованно.

– Твой текст про юных красоток, – поясняет Джен. – Она приняла его близко к сердцу.

– М‑м‑м… – задумчиво мычит Филипп. – Н‑да, похоже, я дал маху.

– Сколько ей лет‑то? Пятьдесят?

– Ей сорок три года. Ты уж не хами, Джен. Измена мужу еще не дает тебе такого права. – Филипп группируется и встает. – Зато сегодня не будет йоги. Во всем есть свои плюсы. – Он извлекает из носка сигарету и зажигалку.

– Ты что, не пойдешь к ней? – спрашиваю я.

– Пойду. Собираюсь с силами. – Он ловко подхватывает губами сигарету. – Так о чем вы тут базарили, люди?

– Да так, ни о чем, – отвечаю я.

– О том, что я беременна, – отвечает Джен. – У нас будет ребенок.

Филипп смотрит на Джен, потом на кончик своей попыхивающей сигареты. Тушит ее и, широко улыбнувшись, говорит:

– Мазл тов!

Я недавно потерял отца. Скоро я сам стану отцом. Некоторые склонны были бы усмотреть в этом божественное равновесие: одна душа покидает этот мир, чтобы уступить место другой. Но мне это не близко. Многие люди в дни бед и горестей готовы уверовать в Бога, но я не из их числа. Однако, когда жизнь превращается в жестокую насмешку, слишком изощренную, чтобы быть простым совпадением, я все‑таки полагаю, что тут без Бога не обошлось. Кто, если не Он, способен заставить нас хлебать собственное дерьмо? Вообще‑то Бога я представляю в образе Хью Хефнера, основателя «Плейбоя». Уж не знаю, что и когда именно замкнуло в моем сознании, но Бог всегда является мне этаким худым, костлявым человеком с тяжелым подбородком. Может, когда я был маленьким и думал о Боге, я увидел в журнале фотографию Хефнера? Нейроны в голове полетели туда‑сюда, и – готово, образовалась стойкая ассоциация. Это к тому, что я не из тех, кто готов принять обычные жизненные совпадения за чудеса или знаки свыше. Если мой Бог – самый сексуально активный американский старикан в атласной малиновой пижаме, я вряд ли назову ту дрянь, которую судьба ушатами низвергает мне на голову, манной небесной.

Дата добавления: 2015-07-12