Позитивистской методологии и начало формирования

«новой научной школы»

Рассматриваемый период в развитии общественных наук во Франции — один из самых насыщенных сложными и проти­воречивыми процессами. В то время наме­тился, но еще не осуществился переход исторической науки к современному типу гуманитарного знания. Она находилась «на изломе», испытывая кризисное состоя­ние, когда старое уже отвергалось, но про­должало жить, а новое еще не преодолело инерцию старого. В такое переломное вре­мя наиболее рельефно вырисовываются за­кономерности развития науки: выявляется взаимосвязь всех наиболее существенных внешних и внутренних факторов ее раз­вития.

Для понимания идейной ситуации, сло­жившейся во французской историографии на рубеже XIX—XX вв., необходимо учи­тывать влияние нескольких автономных, разнообразных по силе воздействия и про­должительности и в то же время взаимо­связанных тенденций:

поворот в историческом сознании и всей господствовавшей во французском об­ществе идеологии от исторического опти­мизма и жизненного кредо, выраженного лозунгом laissez faire, к ощущению со­циальной неопределенности, неуверен­ности, тревоги;

революция в естествознании, крушение классической картины мира и представле­ний о закономерностях его развития, дискредитация идей прямолинейного нату­ралистического эволюционизма, механис­тического детерминизма;

кризис позитивизма и начавшееся во Франции противоречивое, охватывающее

разные интеллектуальные сферы антипози­тивистское движение.

Эти ведущие тенденции на рубеже ве­ков носили общеевропейский характер, но во Франции они получили свое оригиналь­ное преломление, благодаря действию спе­цифических социальных и духовных сил, национальных традиций, определивших своеобразие французской исторической школы XX в.

Историческое сознание и историческая наука во Франции на рубеже XIX — XX вв. Историческое сознание — само по себе уже достаточно сложный феномен. Оно не сводится только к знаниям о прошлом, хотя без них оно беспредметно и невозмож­но. В каждую социально-культурную эпоху историческое сознание зиждется на опре­деленных представлениях о ценностях, о смысле прошлого, на целостной концепции истории. Кроме накопленных наукой зна­ний, разрабатываемых теорий, слагаемыми исторического сознания являются еще и формирующиеся стихийно представления, сохраняющиеся традиции, символы, обы­чаи, словом, все, с помощью чего общество запоминает, осознает, научно и образно воспроизводит свое прошлое.

Не менее сложное явление — связь исторического сознания с исторической наукой, диалектика их взаимоотношений. Историческая наука развивается под не­посредственным воздействием историче­ского сознания своей эпохи, выражает его, но она также его и формирует.

Случалось, что историческая наука оказывалась как бы впереди своего време­ни, выступала в роли идейного возбудите-

ля общественного сознания в целом. Но бывает и так, что историческая наука, всецело устремившись в прошлое, надолго отстает от своего времени и вместо сти­мула превращается в тормоз историческо­го сознания. Отгородившись от современ­ности, она в этом случае не только не рас­ширяет кругозор эпохи, но, напротив, спо­собствует сгущению в общественном соз­нании идеологического и политического дурмана. Обе эти тенденции обнаружились во французской исторической науке нача­ла XX в. Она выражала вполне определен­ное состояние исторического сознания, ее целиком охватывали доминировавшие здесь настроения.

Причин для тревоги было более чем достаточно. Продолжал разрушаться сель­ский мир, казавшийся олицетворением не­зыблемости мироздания, неисчерпаемым источником традиционного мышления, мощным основанием привычных поведен­ческих стереотипов. Монополистические объединения развеяли оптимистические грезы о безграничности свободной конку­ренции. Финансовый капитал, определи­вший своеобразие французского импе­риализма, делал жизнь еще менее пости­жимой на основе сложившихся к тому вре­мени представлений о нормах делового предпринимательства. Рушились прежние представления о мире в целом. Колониаль­ная экспансия втягивала в орбиту всеобщих связей все новые общества, пре­бывавшие до того как бы вне времени и ис­тории.

Европоцентризм в первой четверти XX века стал выветриваться из обществен­ного сознания, уступая место культурному релятивизму.

Историческое сознание французского общества конца XIX — начала XX в. ха­рактеризовалось прежде всего принципами «национального единения». Все прошлое Франции представало как целостная на­циональная история, способная проти­востоять социальным конфликтам, полити­ческим просчетам и неудачам.

Величественные истоки, священная история, единая нация, независимая рес­публика — таковы были основные запо­веди французского национализма конца XIX — начала XX в. В буржуазном истори­ческом сознании мифологические, идеологические начала стали преобладать над началами рационалистическими. Этим определялся и облик исторической науки. История как «сознание» в значительной мере воспроизводила и формировала исто­рию как «знание».

К началу XX в. история получила во Франции статус научной дисциплины. Но ее научность была весьма относительной. Прошлое изучалось как история «наци­онального становления Франции». Такой подход ограничивал изыскания узкими рамками политической и военно-диплома­тической сферы и с необходимостью опре­делял характер повествования: «факты» и «даты», добытые главным образом из офи­циальных правительственных документов, располагались в причинно-следственной цепочке и обволакивались идеологическим туманом.

Начало методологического кризиса по­зитивистской историографии. На рубеже двух веков французская историография продвигалась в направлении от позитивно­го знания к псевдонаучной истории: на первом месте в качестве главной задачи оказывалось не постижение истины, а поиски аргументов для обоснования и оправдания политических решений, а так­же тенденциозное восхваление или осуж­дение фактов прошлого в воспитательных целях.

Такая эволюция может показаться неожиданной: в XIX в., особенно во второй его половине, среди французских истори­ков преобладающим было именно стрем­ление к истине, намерение превратить исто­рию в науку, и это стремление отражалось в поступательном развитии исторического знания, в повышении уровня его научнос­ти. Но поворот выглядит внезапным и кру­тым лишь при допущении, что такие свойства историографии, как стремление произвести впечатление на читателей, най­ти формы повествования, способные их «тронуть», изображение истории в виде школы политической и моральной муд­рости — были присущи лишь «донаучной» романтической историографии. Такие свойства, как беспристрастность, фактиче­ская доказательность, убеждение, что «история не должна ставить себе целью нравиться, или делать практические на­ставления относительно поведения, но

только познавать»¹, составляли во второй половине XIX в. незыблемые правила при­верженцев строгой научности и возмож­ности объективного исторического знания.

В действительности жесткого размеже­вания между двумя типами исторической науки никогда не было. Как романтизму были известны основные приемы «эруди­ции» и свойственны проявления беспри­страстности, так и позитивизм не избавил­ся ни от предвзятости, ни от выражения чувств автора. Вместе с тем в рассматри­ваемый период не было полной замены одного типа исторической науки другим, оба они продолжали сосуществовать, ино­гда в работах одного и того же историка.

К началу XX в. методология позити­вистской историографии во Франции не представляла собой строгую систему принципов, положений и правил истори­ческого познания. В ней проявились не только определенные каноны философии позитивизма, но и общая устремленность XIX в. к позитивному (а не метафизиче­скому) знанию. Историческая наука должна была на равных занять свое место в общей системе наук вообще.

Позитивистская методология не только служила обновлению исторического мето­да, но и сформировала под воздействием естественных наук определенный тип мыш­ления. Он способствовал достижению зна­чительных результатов: история из опи­сания стала превращаться в исследование. Этот качественный переход происходил на основе утверждения и распространения универсальных представлений о характере научного исследования вообще: как есте­ствоиспытатель выпытывает тайну у при­роды (потому он и естествоиспытатель!), так и историк с помощью имеющихся у него средств отыскивает ответ на заранее сфор­мулированный им вопрос. Вместе с тем тот же тип мышления, что привел к обога­щению способов исторического познания, к совершенствованию метода, с течением времени из-за игнорирования сущности и специфики этого познания превратился в стереотип, стал препятствовать дальней­шему развитию исторической мысли.

Методология позитивистской историографии основывалась на убеждении, что призвание истории, как и любой другой науки,— изучение фактов, которые уста­навливаются путем непосредственного на­блюдения в ходе тщательного изучения ис­точников. «История пишется по докумен­там» — этим утверждением начинается и заканчивается «Введение в изучение исто­рии» Ланглуа и Сеньобоса ². В книге выде­ляются четыре этапа в работе историка. Первый — эвристический, отыскивание и сбор документов. Второй этап — критика документов (восстановительная, анализ происхождения, критика толкования — герменевтика). После того как определе­на бесспорность документов, следует этап извлечения из них частных фактов. И нако­нец, синтетический процесс: установленные факты группируются, между ними уста­навливаются связи и начинается повество­вание. Все эти положения воспринимаются сегодня как несколько наивные, но в нача­ле XX в. они представляли собой научную программу для большинства историков. Признаки методологического кризиса позитивистской историографии проявля­лись в отношении историков к тексту, к до­кументу. Вера в то, что текст «всегда го­ворит сам за себя», что «он «ясно» отве­чает на «четко» поставленные ему вопросы, буквально заворожила французских исто­риков. Их методологическая скованность наглядно проявилась в том, что Ш. В. Лан­глуа, например, в конце своей научной карьеры не осмеливался даже на самые скромные, обоснованные и разработанные в тончайших технических деталях им же самим «исторические построения». Он предпочел просто предлагать читателям монтаж текстов ³. «О, наивность! — воск­лицал по этому поводу А. И. Марру,— как будто сам отбор для публикации свиде­тельств уже не представляет собой опасное вмешательство личности автора со всеми его ориентациями, предрассудками, огра­ничениями!» ⁴

¹ Ланглуа Ш. В., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории. СПб., 1899, С. 240.

² Ланглуа Ш. В., Сеньобос Ш. Указ. Соч. С. 13, 250.

³ Langlois Ch. V. La connaissance de la nature et du monde aprиs les йcrits franзais. P. 1911.

⁴ Marrou N.-I. De la connaissance histo­rique. P., 1955. P. 54.

Так изначальное стремление к строгой научности, к максимальному исключению субъективности, не будучи соответственно обеспечено методологически, вело истори­ческую науку не к углубленному познанию человеческого общества, а лишь к оттачи­ванию филологической критики текста.

Продвижение исторической науки в этом же направлении осуществлялось и иными путями, в частности в ходе пози­тивистской интерпретации понятия «исто­рический факт». Оставаясь и здесь под влиянием естествознания, французские историки были убеждены, что «факты» можно извлекать в готовом виде из текстов, так же, как, например, химик на­ходит свои в ходе эксперимента. По обще­му убеждению историков, считалось, что каждый факт можно и должно познавать изолированно, как самостоятельный объ­ект. И, наконец, еще одно правило, также превратившееся в догму: поскольку каж­дый факт уже дан и независим от поз­нающего его историка, последний не дол­жен привносить в познание ничего субъективного: личностный, оценочный момент должен быть полностью исключен из этого процесса, историку надлежит лишь строго следовать за фактами. Все три постулата в целом не учитывали спе­цифику исторического знания. Будучи тес­но увязанными между собой в жесткую познавательную схему, они сделали исто­рическую, мысль беспомощной.

Представление о факте-«кирпичике», который всегда можно непосредственно обнаружить в источнике, вело историков не к проблемной, а все к той же пове­ствовательной истории. Позитивистская историография неизбежно сбивалась на проторенную дорожку событийной исто­рии, «факты» добывались из письменных источников. Наиболее авторитетными были официальные документы, исходящие из «первых рук» — от правительства; наибо­лее типичными были факты в виде собы­тий политической жизни. Уверенность в том, что каждый факт следует рассматри­вать как самостоятельный познавательный объект, в конечном счете стимулировала фрагментацию тематики исторических ис­следований. Сформировалось убеждение, что предметомистории может быть лишь отдельная, ограниченная по времени и содержанию проблема. Даже в тех случаях, когда в поле зрения историков оказыва­лись экономика, религия, культура, проб­лемы социальной истории, они всегда рассматривались изолированно. «Спе­циализируясь, сужая с каждым днем по­ле своих исследований,— констатировал Л. Альфан,— историки оказались перед угрозой не видеть больше ведущих линий и даже утратить понимание деталей, в пре­делы изучения которых они добровольно себя заключили. Чтобы направлять исто­риков в их поисках, необходима была не­кая путеводная нить. Но кто дает им ее?» ⁵

«Всеиндуктивизм» XIX в. проявился и в самом отношении научного знания к изучаемой реальности, в представлениях о познании как пассивном отражении внешнего мира. Запрет на оценку фактов, хотя он, как и все другие каноны пози­тивизма, не соблюдался абсолютно, имел тем не менее существенные негативные последствия для исторической науки. Он привел к фактографичности, к односторон­нему эмпиризму. Историки оказались не способными выдвигать гипотезы, делать обобщения, поскольку они являются ре­зультатом сложных логических операций, а не простого наблюдения. Сама структу­ра исторического знания ограничивала творческую проницательность ученого, а теоретический уровень этого знания редко поднимался выше классификации и описа­ния фактов.

Таким образом, к началу XX в. со­циально-политические условия и внутрен­ние закономерности исторической науки во Франции стали действовать однонаправленно. Это привело к тому, что кризис исто­рии распространился на сферу обществен­ного сознания, определил социальные функции исторической науки, обусловил методологические тупики исторического знания.

Критика позитивистской историогра­фии во Франции. Критика позитивистской историографии во Франции была весьма продолжительной, захватив несколько де­сятилетий. Если за точку отсчета взять публикацию книги П. Лакомба «Об исто-

⁵ Halphen P. L'Histoire en France depuis cent ans. P., 1914. P. 175.

рии как науке», в которой он показывал несостоятельность позитивистской исто­риографии и сделал заявку на «историю-науку» ⁶, а за итог — первое преодоление этой историографии, на практике вопло­щенное в докторской диссертации Ж. Ле-февра «Крестьяне департамента Нор во время Французской революции», то хроно­логические рамки этого явления будут оп­ределяться 1894 — 1924 гг. Критика пози­тивизма во Франции охватила многие отрасли знания, объединила и сплотила выдающиеся умы французской нации, по­ложила начало значительным течениям и школам XX в.

Основными антипозитивистскими цент­рами в начале XX в. были социологическая школа, возглавляемая Эмилем Дюркгеймом (1858— 1917), с журналом «Социоло­гический ежегодник» («L'Annee sociologi­que») и «Международный центр синтеза» во главе с Анри Берром (1863—1954), издававший журнал «Обозрение историче­ского синтеза» («Revue de synthese histo­rique»). Вокруг этих центров объединя­лись социологи, философы, экономисты, географы, этнографы. Это были люди раз­ных научных наклонностей, неодинаковых политических ориентации, по-разному ви­девшие сущность исторической науки.

Но между двумя этими научными направлениями было много общего, что и дает основание рассматривать их как относительно единый феномен. Это общее в своей основе определялось социально-политическими позициями и идейно-теоре­тическими воззрениями большинства уче­ных, объединившихся вокруг Э. Дюркгейма и А. Берра. Социально-политическая и теоретическая концепция Дюркгейма от­вечала запросам реформистски настроен­ной либеральной буржуазии. Идейный смысл «теории исторического синтеза» Берра состоял в том, чтобы устранить на­иболее очевидные пороки традиционной буржуазной историографии и с помощью элементов «экономического материализ­ма» создать видимость, что исторический материализм — это уже пройденный этап науки, поскольку все «ценное», что в нем было, якобы уже «синтезировано», а то, что осталось, односторонне и не заслужи­вает серьезного внимания.

Эти научные направления отличало единство взглядов по многим вопросам, относящимся к характеру современной науки, ее социальным функциям. Берр и Дюркгейм выступали против иррациона­лизма и бездумной фактографии. Со стра­ниц их журналов нередко звучал реши­тельный протест против откровенного спи­ритуализма и клерикальной реакции.

Многие из ученых, объединившихся вокруг этих центров в начале XX в., стали впоследствии крупными авторитетами в различных отраслях знания. Важно и то, что среди сторонников Дюркгейма и Берра были представители левого крыла фран­цузской интеллигенции, участники социа­листического движения. Многие из них бы­ли знакомы с марксизмом, разделяли неко­торые научные и политические взгляды его основоположников. «Международный центр синтеза» объединил таких выдаю­щихся ученых, как А. Эйнштейн, Э. Резерфорд и др. В историческую секцию «Цен­тра» входили известные историки М. Блок, Ж. Буржен, П. Ренувен (Франция), А. Пи-ренн (Бельгия), Д. Тревельян (Англия) и др.

Передовые научные позиции ученых этих центров, активное участие некоторых из них в социалистическом движении, вос­приятие другими идей марксизма — все это вело к тому, что разрабатываемые ими научные концепции, да и сами эти центры воспринимались как близкие соци­ализму. Что же представляла собой их критика позитивистской историографии в содержательном отношении?

С одной стороны, как отмечалось, то, что принято называть «позитивистской ис­ториографией», не было чем-то однород­ным, монолитным идейно и методологи­чески. В ней были представлены проти­воречивые, порой взаимоисключающие концепции, методические установки, идей­но-политические ориентации. С другой сто­роны, и лагерь критиков позитивистской историографии меньше всего выглядел единым в теоретическом и идейно-полити­ческом отношениях. Критики, по меткому замечанию Р. Коллингвуда, «делали свою работу в тени позитивизма и сталкивались

⁶ Lacombe P. De l'histoire consideree comme science. P., 1894. P. 2.

с большими трудностями, освобождаясь от влияния позитивистских точек зрения. Справившись с этими трудностями в одних разделах своей теории, они вновь впадали в позитивизм в других. Все это привело к тому, что когда мы сейчас ретроспек­тивно оцениваем это движение, оно пред­ставляется нам запутанным клубком, в котором сплелись позитивизм и различные антипозитивистские мотивы» ⁷.

Этим, очевидно, во многом и объясняет­ся тот факт, что выступления Дюркгейма, Берра и их сторонников против позитивист­ской историографии, которую они называ­ли «историзирующей» (l'histoire histori-sante), «событийной» («l'histoire evene­mentielle»), имели широкий резонанс, но все-таки никакой «революции» не сделали и в самой исторической науке в это время никак еще реально не проявились. Крити­ка позитивистской историографии осущес­твлялась в основном с позиций философии позитивизма. Данное обстоятельство во многом объясняет несколько приглушенное звучание антипозитивистской критики. Эти выступления не завершились разработкой конструктивной программы обновления методологических основ исторической нау­ки. В планы Дюркгейма такая задача вооб­ще не входила. Берр прилагал определен­ные усилия в этом направлении, однако, не будучи профессиональным историком, не смог продвинуться дальше осуществле­ния некоторых организационных мер.

Позиция Берра в отношении историче­ской науки была в основном определена в его докторской диссертации «Синтез ис­торических познаний, Очерк о будущем философии». В ней он сформулировал ту магистральную линию, которой придер­живался всю жизнь: исправить, дополнить, заменить «ныне осужденную» философию истории. Берр выступил не против сотруд­ничества истории и философии вообще, а против традиционной философии истории гегелевского толка. История и философия должны были, по убеждению Берра, стать двумя основными аспектами будущей нау­ки, которая приобретает характер «истори­ческого синтеза»;, это будет наука «в оди-наковой мере умозрительная и основанная на практике, ретроспективная и устремлен­ная в будущее»⁸.

Приверженцы Дюркгейма тоже, как и сторонники «исторического синтеза», вы­ступали за единство истории и социологии. Но этот синтез, по убеждению Дюркгейма, мыслился под эгидой социологии, история же рассматривалась лишь как материал для социологии.

Важную роль в критике позитивистской историографии сыграл один из самых вид­ных ученых дюркгеймовской школы, эконо­мист и социолог Франсуа Симиан (1873— 1935). Занимаясь и методологическими во­просами обществоведения, он посвятил проблемам исторического знания две рабо­ты: статью «Исторический метод и соци­альная наука» (1903) и доклад «Причин­ность в истории» (1906), Симиан разобла­чил в этих работах «три идола племени ис­ториков»: «политический идол» — преобла­дающее изучение или во всяком случае предпочтительное отношение к политичес­кой истории; «идол индивидуального» — укоренившаяся привычка рассматривать историю как историю индивидов, а не ин­ститутов, социальных явлений, с установ­лением отношений между ними; «хроноло­гический идол» — привычка погружаться в исследования истоков, частных различий, вместо изучения и постижения типическо­го, в обществе и во времени.

Ученик Дюркгейма Марсель Мосс (1873—1950), разработавший понятие «целостного (тотального) социального факта», положил начало структурно-функ­циональному рассмотрению социальных объектов. Он предлагал отказаться от по­строения нежизненных абстракций, от искусственного расчленения социальной совокупности и настаивал на единстве наук о человеке и обществе.

Заметный вклад в развитие антипозити­вистской критики внес Морис Хальбвакс (1877—1945) — один из крупнейших пред­ставителей французской социологической школы. В круг его научных интересов вхо­дили проблемы демографии, экономики, статистики, психологии, истории. Хальб-

⁷ Коллингвуд Р. Дж. Идея Истории. Авто­биография. М., 1980. С. 129.

⁸ Berr H. La synthиse des connaissances de l'histoire. Essai sur l'avenir de la philoso­phie. P., 1954. P. 524.

вакс призывал историков исследовать со­временное капиталистическое общество и, что особенно важно, положение обществен­ных классов, в частности рабочего класса.

Итак, критика позитивистской историо­графии во Франции велась с разных сто­рон, внешне она выглядела довольно реши­тельной и бескомпромиссной.

Однако вплоть до второй половины 20-х годов наиболее существенная особенность этой критики состояла, во-первых, в том, что антипозитивистские атаки велись, по существу, без участия в них самих исто­риков. Все это привело к тому, что практи­ческие результаты критики позитивизма были незначительными.

Во-вторых, она направлялась против основных элементов исторического знания того времени, составляющих теоретико-ме­тодологический каркас позитивистской историографии: фактографичности, эмпи­ризма, привязанности к письменному ис­точнику, преобладания политической исто­рии, событийности, повествовательноcти. Систематизирующий элемент позитивист­ской историографии — событийность. В повествовании о событиях, как в типе исто­рии, запечатлелись характерные именно для XIX в. представления об истории, о способах ее воссоздания. Преодолеть рам­ки событийности — таков главный пафос критиков. Но исторический синтез А. Берра еще не представлял собой научного пре­одоления событийности, ибо не формули­ровал основополагающих положений «но­вой научной школы».

Организационные основы исторической науки во Франции в начале XX в. К началу XX в. во Франции история в целом сфор­мировалась как научная дисциплина с при­сущими ей структурой знания и деятель­ности, историографическими направле­ниями, проблематикой. Ее организацион­ное строение определялось как закономер­ностями развития исторического знания в условиях начавшейся общенаучной ре­волюции, так и особенностями обществен­ной жизни страны.

Преобладание позитивистской методо­логии в исторической науке Франции во многом обусловливало структуру истори­ческого знания. Приоритетное положение занимали политическая история (полити­ко-правовая, административная, дипломатическая, военная) и история идей. Вместе с тем на рубеже XIX — XX вв. в этой структуре обозначались контуры новых направлений экономической и социальной истории (последняя выглядела тогда млад­шей сестрой экономической истории). Складывание этих направлений соверша­лось под сильным воздействием социаль­ных наук, и прежде всего активно утвер­ждавшейся социологии. Существенно рас­ширилось исследовательское поле истори­ческой науки. Кроме привычных географи­ческих районов (Средиземноморского бас­сейна), внимание историков к началу XX в. стали привлекать новые — Африка, Даль­ний Восток, Латинская Америка. Заметно разнообразилась тематика исторических исследований.

Энергичная деятельность реформато­ров по профессионализации исторического образования в университетах привела в на­чале XX в. к реорганизациии обучения и пре­подавания истории. Характерны измене­ния, происшедшие в системе исторической подготовки студентов Парижского уни­верситета, в состав которого вошли самые авторитетные центры гуманитарного обра­зования страны — Национальная школа хартий, Высшая нормальная школа, Прак­тическая школа социальных знаний. Ре­форматорами изучения и преподавания ис­тории в этом университете выступали Лависс, Рамбо, Моно, Сеньобос.

В начале XX в. в университете расши­рилось преподавание древней и средневе­ковой истории, истории государственных учреждений и права, археологии, вспомо­гательных исторических дисциплин. С 1896/1897 г. Ш. Сеньобос совместно с Ш. В. Ланглуа стал систематически читать курс лекций по «историческому методу». Значительно повысилось внимание к новой и современной истории. Лекции и семинары по новой истории проводились в Сорбонне при участии известных историков Фран­ции. Историки-позитивисты, добивавшиеся превращения истории в «науку», стреми­лись распространить на историю нового времени те же принципы «научного», «бес­пристрастного» изучения предмета, те же методики анализа источников, которыми пользовались применительно к древней и средневековой истории. Важная роль в утверждении новой истории в этом универ-

ситете принадлежала кафедре истории Французской революции конца XVIII в., которую долгие годы возглавлял А. Олар и вокруг которой сложилась мощная науч­ная школа.

Процесс профессионализации истори­ческой подготовки и институциализации новой истории в академической системе сопровождался созданием общенацио­нальных и местных исторических обществ и журналов. К началу XX в. новая история Франции была поделена между следующи­ми профессиональными объединениями историков: «Общество исследований эпохи Рабле» и журнал «Шестнадцатый век» («Sixieme siecle»), общество и бюллетень «История французского протестантизма» («Histoire du protestantisme franзa­is»), общество и журнал «Восемнадцатый век» («Dix-Huitieme siecle»), общество и журнал «Французская революция» («Re­volution francaise»), общество и жур­нал «Политические науки» («Sciences po­litiques»), общество и журнал «История французских колоний» («Revue de l'his­toire des colonies francaises»), журнал «Военная история» («Histoire militai­re»), журнал «История экономических и социальных доктрин» («Revue d'histoire des doctrines йconomiques et sociales»).

Большая часть этих обществ создава­лась по инициативе или при активном со­действии видных академических истори­ков-профессионалов. В 1899 г. универси­тетскими историками был основан журнал «Обозрение новой и современной истории» («Revue d'histoire moderne et contempo­raine»), В 1901 г. на его основе образова­лось общество новой истории, в которое вошли Т. Моно, Э. Лависс, А. Олар, А. Матьез и др.

Значение этих обществ и журналов для развития исторической науки Франции заключалось в том, что они, фактически представляя собой коллективную форму проведения исторических изысканий, спо­собствовали рождению исследовательских школ со своими научными программами. Важное место в их деятельности занимала работа по выявлению, отбору, системати­зации и изданию документов. Так, значи­тельный вклад в расширение источниковой базы исследований по истории Великой французской революции внесли члены

Общества истории Французской револю­ции конца XVIII в. и журнал «Француз­ская революция», руководимый А. Оларом. К 1913 г. были изданы 53 тома доку­ментов, 6 томов протоколов Якобинского клуба, 5 томов документов по истории Па­рижа времен термидорианской реакции и Директории, «Собрание актов Комитета общественного спасения». Повсеместно су­ществовавшие провинциальные историче­ские общества издавали многотомные кол­лекции документов по локальной истории.

У каждого исторического общества бы­ли свои идеалы и свои герои. В 1904 г. во Франции возникло Общество по истории революции 1848 г., объединившее акаде­мических историков, архивистов, политиче­ских деятелей, писателей, публицистов, представителей либеральной и радикаль­ной интеллигенции. Руководство Общества представляли А. Карно, А. Олар, П. Ка­рой, Ж. Ренар и др. Оно организовало издание монографических исследований в серии «Библиотека революции 1848 г.». Их авторы придавали особое значение вве­дению в научный оборот архивных мате­риалов. Это объясняет повышенный инте­рес участников Общества к выявлению в архивохранилищах страны неопублико­ванных документов по революции 1848 г. Подготовленные материалы выходили в виде тематических сборников в той же се­рии «Библиотека».

Одним из наиболее ценных источников, опубликованных Обществом, были «Про­токолы Комитета труда Учредительного Собрания»⁹. Общество издавало также журнал «Революция 1848 г.» («La Revo­lution de 1848»). Главным его редактором был социалист Ж. Ренар. Много места в журнале отводилось освещению деятель­ности и идеологии мелкобуржуазных де­мократов. На его страницах публиковались архивные документы и исследования по истории революции. В 1916 г. Общество расширило круг своих научных интересов за счет изучения революций 1830 и 1870 гг. поэтому издававшийся им журнал стал на­зываться «Революция 1848 г. и революции XIX в.». («La Rйvolution de 1848 et les Rйvolutions du XIX-е siиcle»).

⁹ Proces — Verbaux du Comitй du traval a l'Assemblйe а l'Assemblйe constituante. P., 1908.

Формирование научных учреждений было тесно связано с развитием в исто­рическом знании соперничающих течений и школ, которые различались по своим теоретико-методологическим установкам (не­смотря на торжество позитивизма в историографии), пониманию социальных функ­ций истории, идейно-политическим пози­циям. Ведущее место в исторической науке занимали историки либерально-республи­канской ориентации, разделявшие основ­ные идеологические принципы правящей партии радикалов (защита Республики от монархизма и социализма, умеренный ре­формизм).

Общее направление их деятельности по организации исторического знания во Франции было четко определено Ш. Сеньобосом еще в 1903 г. в одной из его уни­верситетских лекций — привести изучение и преподавание истории в соответствие с «нуждами демократического и рациональ­ного общества» (имелась в виду Третья республика). Либерально-республикан­скими историками и социологами владела мысль — посредством реформ высшей школы и создания сети объединений про­фессионалов утвердить историческую и со­циальную науку в качестве краеугольных камней новой республиканской орто­доксии.

Защищая научные принципы и профес­сионализацию исторического знания, рес­публиканские историки-позитивисты стре­мились противостоять атакам историков консервативно-монархического лагеря. Это правобуржуазное крыло французской историографии активизировалось в связи с делом Дрейфуса и оживлением реакцион­ных националистических настроений в обществе в начале XX в. Историки — «фи­лософы», «литераторы», «импрессионис­ты», как их называли противники, упорно отстаивали принадлежность истории к ли­тературе или искусству и хранили верность традиции любительства в историографии.

Профессор Высшей школы политиче­ских наук, ученик Тэна и Токвиля А. Сорель в исследовании «Европа и Француз­ская революция» ¹⁰ обосновывал эволю­ционистскую концепцию истории, доказывая, что внешняя политика эпохи револю­ции и империи — политика «естественных границ» — была не чем иным, как продол­жением той же самой политики «старого порядка». Эта концепция Сореля стала ос­новополагающей для многих публикаций начала XX в., осуществленных в рамках созданного еще в 1887 г. Общества по истории дипломатии и журнала «Обозре­ние дипломатической истории» («Revue d'histoire diplomatique»).

Другой видный историк того времени Альбер Вандаль (1853—1910) посвятил свои труды наполеоновскому периоду — теме, ставшей столь же актуальной во Франции в первые десятилетия XX в., как и история дипломатии. В работах «На­полеон и Александр I»¹¹ и «Возвышение Бонапарта» ¹² он с литературным блеском нарисовал апологетическую картину импе­рии и внес тем самым свою лепту в «на­циональное достояние»: история Напо­леона I, согласно Вандалю, преумножила «величие» и «славу» Франции. В 1912 г. его последователями — правобуржуазными историками было создано специальное Общество по изучению истории напо­леоновского периода. Основателем Об­щества и редактором его периодического издания стал Э. Дрио, занимавшийся историей внешней и колониальной поли­тики Франции. Деятельность членов Общества сводилась, главным образом, к безудержной апологетике периода Пер­вой империи и личности самого Наполеона.

Начало XX в. во Франции характери­зовалось заметным ростом демократиче­ского и социалистического движения. Это содействовало активизации историков, принадлежавших к радикально-демокра­тическому и социалистическому направле­ниям в историографии. В 1907 г. Аль-бером Матьезом (1874— 1932), демокра­том по политическим взглядам, было осно­вано Общество по изучению робеспьериз-ма. Образованию этого Общества предше­ствовали исторические исследования А. Матьеза по религиозно-политическим проблемам эпохи Великой французской

¹⁰ См.: Sorel A. D'Europe et la R'Evolu­tion francaise. P., 1885—1904. V. 1—8.

¹¹ Vandal A. Napolйon et Alexandre I-er. P., 1891 — 1893. V. 1—3.

¹² Vandal A. L'avenement de Bonaparte. P., 1902.

революции и истории революционных организаций того времени. В обществе объединились историки преимущественно радикально-демократической ориентации. С 1908 г. под редакцией Матьеза начал издаваться журнал «Анналы Французской революции» («Annales naires révolution»).

В трудах членов Общества и в журнальных статьях высоко оценивалась деятельность Робеспьера и якобинцев как наиболее передовой политической группировки эпохи революции. Одновременно развенчивалась личность Дантона, которого либеральные историки считали родоначальником политических устоев Третьей республики.

Развитие социалистического направления во французской историографии начала XX в. организационно воплощалось в коллективных формах научных изысканий по социально-экономической проблематике национальной истории. Один из руководителей социалистического движения Жан Жорес (1859— 1914) выступил инициатором создания многотомной «Социалистической истории 1789 — 1900 гг». К работе над ней (первый том вышел в 1901 г.) были привлечены многие деятели Социалистической партии. В томах, написанных Жоресом, содержался богатый фактический материал по социально-экономической истории Французской революции конца XVIII в. В 1903 г. также под руководством Жореса была создана Комиссия по изучению экономической и социальной истории Французской революции, которая продолжала работу Комиссии по публикации документов Французской революции 1789 г., образованную еще в 80-х годах XIX в.

Изучение Великой французской революции в начале XX в. А. Олар. Общая цель буржуазной историографии начала XX в.— оправдать государственную политику — наиболее зримо проявилась в подходе к Великой французской революции. И в этом случае связь исторических интерпретаций с господствующими настроениями просматривается вполне определенно. В исторической науке того времени утвердилось стремление видеть в событиях прошлого не столько предметы познания, сколько символы веры, что сделало и саму историю, в частности историю Французской революции, одним из ритуальных атрибутов Третьей республики.

Казалось бы, было все для постижения этого исторического события — кафедра. Общество, журнал, публикация огромногс количества архивных документов, добротный научно-вспомогательный аппарат (справочники, словари, каталоги), совершенные методы научной критики источников; однако глубинные пласты истории революции так и остались не затронутыми, сущность ее не раскрытой. Самый видный историк революции рассматриваемого времени Альфонс Олар и его школа воссоздали в целом идеологический, а не научный образ революции.

В этом плане Олар оставался близки И. Тэну, несмотря на то что позиции этш двух историков выглядят едва ли не прям: противоположными. В книге «Тэн как историк революции» ¹³ Олар подверг резкой,-: убедительной критике основные идеи и исследовательские приемы Тэна, обнажи.т его тенденциозность и предвзятость. Позиции Олара придавали убедительность его постоянное обращение к источникам опора на документы. И тем не менее преобладающим в этой критике было разобль-чительство, а не научное преодоление Реакционному субъективизму Тэна бил противопоставлен пусть и существенно отличный от него, леволиберальный, m все-таки тоже субъективизм. При это'-выявились принципиально разные оценки было видно, что у каждого из историке;

13 Aulard A. Tain historien de la Révolution française. P., 1907.

свои герои, свои симпатии и антипатии, «ни делали различные акценты на одни и те же даты, события, и в итоге полу­чалась разная степень приближения к реалистической картине революции.

Для преодоления позиции Тэна одних лишь субъективных намерений, даже если они подкреплялись документами, оказа­лось недостаточно, здесь нужен был прин­ципиально иной подход, который позволил бы проникнуть в тайны исторического процесса глубже лежащих на поверхности видимых причин и следствий и обеспечил бы постижение на этой основе механизма взаимодействия экономического, социаль­ного, политического и других уровней об­щественного устройства, что помогло бы обнажить динамику и определить остроту социальных противоречий в ходе револю­ции. Однако исторический горизонт Олара позволял ему обозревать лишь тонкий слой исторической действительности, главным образом ее политический уровень ¹⁴.

Олар мог уличить Тэна в предвзятости при отборе документов, в нарушении пра­вил их научной критики и интерпретации. Но противопоставить Тэну принципиально иную концепцию революции Олар не мог. Им обоим был присущ один и тот же тип исторического мышления: к прошлому они обращались с целью оправдания сущест­вующих политических порядков и обосно­вания господствующих морально-нравст­венных ценностей.

Э. Лависс и его концепция националь­ной истории. Еще более рельефно эта осо­бенность официальной французской исто­риографии конца XIX — первой четверти XX в. проявилась в деятельности Эрнеста Лависса (1842— 1922).

Это была крупнейшая фигура в истори­ческой науке, в университетской деятель­ности, в школьном образовании и воспита­нии конца XIX — начала XX в. Лависс был профессором Сорбонны, директором Выс­шей нормальной школы, руководил отде­лом истории в журнале «Парижское обоз­рение» («Revue de Paris»); он был ака­демиком, входил в многочисленные комиссии, участвовал в церемониях, оказывал влияние на солидные издательства, был своим человеком в правительственных кру­гах и личным другом Р. Пуанкаре. Лависс был оракулом и рупором, официальной мудростью Третьей республики и оказал на своих современников и на будущие по­коления глубокое воздействие — прежде всего в формировании национального са­мосознания в том его виде, как оно тогда мыслилось. Лависс был несравненным учи­телем патриотизма, национальным настав­ником. Школа при нем стала очагом культа Родины.

Совместно с А. Рамбо Лависс издал коллективный труд «Всеобщая история» в 12 томах ¹⁵, 7 из которых посвящены новому времени. Под его же руководством издавалась и «История Франции от ее ис­токов до революции» ^|6. Три тома этой истории — VII, VIII и IX — были посвя­щены начальному периоду новой истории. Но на формирование исторического созна­ния французов, пожалуй, гораздо большее влияние оказали не эти многотомные изда­ния, а «маленький Лависс» — учебник по истории Франции для начальных классов, который, сделавшись для детей своего ро­да евангелием, многократно переиздавался миллионными тиражами. Первое его изда­ние появилось в 1884 г., а последнее, пя­тидесятое, в 1950 г.

Как историк Лависс не отличался ярко выраженной научной индивидуальностью. Он не был, как его современники Ланг-луа и Сеньобос, приверженцем строгой «эрудиции». Он не последовал и за имени­тыми предшественниками и не стал пропа­гандировать ни философскую, ни синтези­рующую историю. Его концепция истории не была оригинальной в том смысле, что в ней просматриваются многие из наиболее типичных характеристик современной ему позитивистской историографии: эволюцио-

¹⁴ Aulard A. Histoire politique de la Rйvo­lution franзaise. P., 1901.— Русск. пер.: Олар A. Политическая история Французской ре­волюции. 4-е изд. М., 1938.

¹⁵ Histoire gйnйrale du IV siиcle в nos joures. Ouvrage publiй sous la direction de M. M. Er­nest Lavisse, Alfred Rambaud. P., 1892—1901. T. 1 — 12.

¹⁶ Lavisse E. Histoire de France dйs ori­gines в la Rйvolution. P., 1900-1911. T. 1 — 9.— Русск. пер.: Лависс Э., Рамбо А. Всеобщая история с IV столетия до нашего времени. М., 1897—1903; Лависс 3., Рамбо А. История XIX века. М., 1937. Т. 1-8.

низм, эмпиризм, событийность, предпочте­ние военно-политической истории.

Особое место в истории французской исторической науки Лависс обеспечил себе тем, что объединил в своей деятельности профессии историка и воспитателя моло­дежи. Это сочетание двух видов деятель­ности, их идейно-политическое содержание определили оригинальность, своеобразие места и роли этого историка в формирова­нии исторического сознания французского общества.

В своих изысканиях Лависс никогда не руководствовался чисто научными стрем­лениями. Уже в ранних работах, посвящен­ных истории Пруссии ¹⁷, он исследовал, по существу, французскую национальную историю. В последующих его работах пути человечества рисовались как неизменно перекрещивающиеся во Франции, а сама она изображалась как личность, с прису­щими ей закономерностями развития и взросления. Короли и президенты, монар­хии и республики, войны и революции ока­зывались у Лависса внешними по отноше­нию к Франции силами, способствовавши­ми или мешавшими ее росту. Короли, мо­нархические режимы, обеспечивавшие тер­риториальное, моральное и администра­тивное единство родины, получили у него одобрение и преподносились как предте­чи республиканских порядков и ценностей. И, напротив, кто не способствовал этому единству или подрывал его, будь то якоби­нец или восставший в Вандее, независимо от политических мотивов безоговорочно им осуждался, так как он предавал Фран­цию.

Даже импрессионисты в этом смысле раздражали его. Как для академических художников они были «революционерами», так и для Лависса импрессионисты — «французские прихоти», которые лишь «доставляют удовольствие врагам». Ре­жим и нация, республика и родина, респуб­лика и Франция — эти исторические, географические и политические понятия идентифицировались, смешивались, стано­вились неразделимыми в работах Лавис­са. Республика представлялась как неизбежное завершение, логический итог исто­рии Франции, а сама эта история была для него прежде всего реестром правил и при­меров для учебника гражданского обуче­ния ¹⁸.

Содержание и характер исторического обоснования Лависсом «национального единства» и «патриотизма» сводились к апологетике социально-политических и нравственных ценностей буржуазии. «Франция — самая прекрасная, самая щедрая земля в мире... самое справед­ливое, самое свободное, самое человечное из всех отечеств»,— писал Лависс в 1895 г., спустя четыре года после расстрела первомайской манифестации в Фурми. Хо­рошее правительство, разъяснял Лависс в школьном учебнике,— то, которое осно­вывается на труде, экономии, обеспечивает финансовую стабильность, управляет, как предприятием, домом-Францией. Идеаль­ный правитель — Кольбер: при нем рас­цвели сельское хозяйство, мануфактуры, торговля. Сравнивая министра и короля. Лависс сообщал учащимся: «Кольбер был очень опечален тем, что король слишком много тратил и делал долги. Он его упрекал в том, что тот предпочитал удовольствия исполнению своих обязанностей. Но Людо­вик XIV не хотел ничего слышать, и потому Кольбер становился грустным. Ему уже не работалось с удовольствием».

Напуганный революциями серединь: XIX в., в особенности Парижской Комму­ной, Лависс не допускал никакой полити­ческой неопределенности в своих истори­ческих повествованиях. Говоря о Француз­ской революции, он однозначно становился на сторону жирондистов, о коммунарах отзывался с возмущением: «Из всех вос­станий, о которых сохранила память исто­рия, самое преступное было, конечно же. то, что произошло в марте 1871 г., на гла-

¹⁷ Lavisse Е. Essais sur l'histoire de Prus­se. Paris, 1881; idem: Etudes sur l'Allemagne impеriae. P., 1888.

¹⁸ Учебник Лависс опубликовал под весьма примечательным псевдонимом — Пьер Лалуа (Pierre Laloi; la loi — закон). Наставительный тон учебника вполне соответствует псевдониму автора: он не советует, не предлагает, но повелевает: «Родина — это Франция в прошлом Франция в настоящем, Франция в будуше Родина, я люблю ее всем сердцем, с исключительной привязанностью и ревностью...»; «Вы должны любить ваших родителей, которые вас любят, вас кормят, вас обучают. Вы должны им повиноваться. Не спорьте с ними».

зax у врага-победителя». Общее представ­ление Лависса о революциях сводилось к тому, что, если они «когда-то и были необ­ходимы, то теперь таковыми не явля­ются»¹⁹.

Навязчивая идея ослабевающего национального чувства, исключительная при­верженность к французской традиции, культ земли, неба, мертвых, вера в респуб­лику, как в провидение Франции, в на­циональное единение как спасение родины, ненависть к революции, филистерство — таков набор основных элементов, которые составили в конце концов довольно строй­ную философскую систему этого «нефилософствовавшего» республиканского историка.

¹⁹ Lavisse Е. Nouvelle Deuxiиme Annйe d'Histoire de France. P., 1895. P. 415.

Дата добавления: 2015-07-11