Син Син Тойцу сайт 4 страница

Наконец я услышал шаги старика. На этот раз он посмотрел на меня с большей теплотой.

—Я принес тебе пить и есть, сын мой. Но испытания твои не кончились. Завтра еще день. Будь особенно внимателен, не двигайся. Многие здесь не выдерживали на одиннадцатый час третьего дня.

И монах удалился. Я выпил чай, снова переложил тсампу в свою миску. Снова улегся на землю, не чувствуя никакого облегчения по сравнению с прошлой ночью. Я думал о несправедливости всего этого — я не хотел быть ни пешим монахом, ни конным, ни в повозке! Я невольно сравнивал себя с глупым животным, бредущим в горах над пропастью. С этой мыслью я заснул.

На третий день, приняв позу созерцания, я почувствовал ужасную слабость. Голова гудела, я начал постепенно глохнуть. Монастырь казался мне средоточием зданий, построек, монахов, плывущих в мареве тумана. В глазах все мелькало. Отчаянным усилием воль я поборол кризис головокружения. Мысль о том, что я не выдержу испытание, повергла меня в ужас. У меня было такое чувство, что камни, на которых я сидел, были острей ножей и что они втыкались в самые больные места.

Когда я немного пришел в себя, я подумал, что, может быть, мне повезет и меня не превратят в наседку, которой приходится сидеть на яйцах значительно дольше.

Солнце застыло на месте. День, казалось, никак не кончится. Но вот начало темнеть. Поднявшийся вечерний ветер стал играть пером, которое обронила пролетавшая птица. Снова зажигались в окнах один за другим огоньки масляных ламп.

“Хорошо было бы умереть сегодня ночью, — подумалось мне. — Я больше не вынесу”.

И тут в проеме двери показалась высокая фигура регента.

— Иди сюда, мой мальчик! — крикнул он. Я попытался встать, но не смог — мои ноги затекли, и я ткнулся носом в землю.

—Если ты хочешь отдохнуть, ты можешь провести здесь еще ночь, — сказал регент. — Я не могу больше ждать.

Я быстро подобрал свой скарб и направился, пошатываясь, к регенту.

— Входи, — сказал он мне. — Примешь участие в вечерней службе, а завтра утром придешь ко мне.

Внутри было тепло и пахло ладаном. Обостренное чувство голода подсказывало мне, что где-то рядом находится пища. Я пошел за группой, повернувшей направо. Пища, пища — тсампа и чай с маслом! Я пристроился к первому ряду, как делал всю жизнь.

Монахи попытались оттащить меня за косу, когда я на четвереньках хотел проскользнуть у них между ног, но тщетно — я хотел есть, и ничто не могло остановить меня

Немного подкрепившись, я пошел за монахами в храм на вечернюю службу. Усталость валила с ног; я не понимал, что происходит вокруг. К тому же на меня не обращали внимания. Когда монахи стали выходить гуськом из храма, я опустился на пол около огромной колонны, положил голову на узелок со сменным платьем и заснул.

Вдруг я почувствовал резкий удар — мне показалось, что у меня треснул череп, — и услышал голоса: — Новичок! Богатенький! — А ну вставай! — Дайте ему как следует!

Один из монастырских учеников размахивал моим сменным платьем, которое выдернул у меня из-под головы, другой примерял мои сапоги. Горячая тсампа, мягкая и влажная, облила меня с ног до головы. Со всех сторон на меня посыпался град ударов кулаками и ногами. Но я не защищался. Наверное, это испытание на послушание, осенило меня, в соответствии с шестым законом, который гласит: “Выноси страдания и несчастья с терпением и безропотно”. Кто-то крикнул: — Что здесь происходит?! Кругом испугано зашептались:

— Ох, опять этот старый мешок с костями. Он нам задаст!

Я старался снять с лица тсампу, залепившую глаза. В этот момент надо мной склонился регент и, потянув за косу, поставил меня на ноги:

— Мокрая курица! Тряпка! Ты — будущий руководитель?! Подними это! И это! И снова на меня посыпался град ударов. — Бездельник! Слюнтяй! Даже защититься не можешь!

Колотушкам, казалось мне, не будет конца. Я вспомнил, что говорил мне на прощание Тзу: “Выполняй хорошо свой долг и делай так, как я тебя учил”.

Бессознательно я принял бойцовскую стойку и сделал легкий выпад с применением одного из приемов, которым обучил меня Тзу. Застигнутый врасплох регент застонал от боли, перелетел через мою голову, прочертил носом каменный пол и стукнулся головой о колонну. “Смерть ждет меня, — мелькнула мысль, — конец всем моим тревогам”. Казалось, все остановилось. Послушники стояли онемев и затаив дыхание. Раздалось рычание: высокий костлявый монах вскочил на ноги. Он был похож на самого черта. Из носа у него шла кровь, и он орал что было мочи:

— А-а-а! Бойцовский петух или крыса, загнанная в угол? Кто ты? А мы сейчас узнаем!

Он повернулся к рослому мальчику лет четырнадцати и сделал ему знак:

— Нгаванг, ты самая грубая скотина в этом монастыре. Покажи нам, кто лучше в драке — сын караванщика или сын князя?

Первый раз в жизни я был благодарен Тзу, старому монаху-полицейскому. В молодости он был специалистом по тибетской борьбе, чемпион провинции Кам. Он передал мне, как сам говорил, “все, что знал”. Мне уже приходилось раньше бороться с мужчинами, и небезуспешно. Я действительно преуспел в этой науке, где сила и возраст не имеют решающего значения. А поскольку от этой драки зависело мое будущее, я почувствовал себя более уверенным.

Нгаванг был силен и хорошо сложен, но ему не хватало гибкости в движениях. Бросалось в глаза, что он привык к обычным потасовкам, в которых выезжал за счет своей силы. Он бросился на меня с кулаками, решив сразу же подавить мое сопротивление. Я не испугался, сделал шаг в сторону и неуловимым движением подкрутил Нгавангу руку. Ноги у него разъехались, и, падая, он ударился головой о каменный пол. Какое-то мгновение Нгаванг лежал “на ковре” и стонал, затем резко поднялся и снова бросился на меня. Я применил прием с падением на пол и в тот момент, когда он оказался надо мной, схватил его за ногу и сделал подкрутку. На этот раз мой соперник показал “солнышко” и упал на левое плечо, но не успокоился. Он благоразумно обежал вокруг меня, отскочил в сторону, схватил за цепи тяжелое кадило и стал крутить им над головой. От этого тяжелого, неудобного оружия было легко уклониться. Я шагнул вперед, поднырнул под руки Нгаванга, которыми он размахивал, как цепами, и вонзил палец ему в шейную ямку под кадыком, как учил меня Тзу. Нгаванг покатился по полу, подобно камню во время горного обвала. Его онемевшие пальцы не удержали цепи, и кадило со звоном и треском также загромыхало по полу прямо на послушников и монахов, наблюдавших за дракой. Нгаванг оставался без сознания добрых полчаса.

Регент приблизился ко мне, хлопнул меня по плечу так, что теперь я полетел на пол, и проговорил: — Малый, да ты человек! Мой ответ был исключительно дерзок: — В таком случае я заслужил, чтобы меня накормили, мой отец, а то мне все больше заговаривают зубы, чем дают на зуб.

— Мой мальчик, — ответил регент, — ешь и пей сколько тебе влезет. А потом ты скажешь одному из этих бездельников — ты теперь у них главарь, — чтобы он проводил тебя ко мне.

В этот момент подошел старик монах, приносивший мне пищу во время испытания.

— Мой сын, ты ловок. Нгаванг затерроризировал всех учеников. Займи его место, но пусть доброта и сострадание руководят твоими решениями. Ты хорошо воспитан. Употреби свои знания во благо и бди, чтобы они не попали в недостойные руки. А сейчас следуй за мной, я дам тебе есть и пить.

Когда меня привели в комнату регента, он встретил меня дружелюбно:

— Садись, мой мальчик, садись. Посмотрим, так ли ты умен, как крепок физически. Будь внимателен, я попытаюсь тебя “завалить”.

Он стал задавать мне кучу вопросов, на которые я отвечал устно и письменно. Шесть часов мы восседали на подушках друг против друга. Наконец он сказал, что доволен мной. У меня было такое ощущение, будто я превратился в плохо выдубленную шкуру яка, тяжелую и дряблую. Регент поднялся на ноги:

— Мой мальчик, я хочу представить тебя отцу-настоятелю. Это исключительная честь, и ты скоро поймешь почему. Пойдем!

Я шел за ним по широким коридорам, через молельни, внутренние храмы, классные комнаты. Лестница. Другой зигзагообразный коридор. Зал богов и хранилище лекарственных трав. Еще одна лестница. Наконец мы оказались на плоской крыше монастыря, где был дом отца-настоятеля.

— Приветствуй, мой мальчик, — сказал мне регент, — и делай как я.

Он пал ниц, прежде чем сделать троекратное приветствие. С замиранием сердца то же сделал и я. Отец-настоятель бесстрастно окинул нас взором. — Садитесь, — сказал он.

Мы разместились на подушках, по-тибетски скрестив ноги.

Отец-настоятель долго молча изучал меня. Затем он произнес:

— Тыозди Лобсанг Рампа, я знаю все, что касается тебя. Мне известно все, что предсказано тебе. Твое испытание на выносливость было суровым, но справедливым. Ты поймешь это через несколько лет. Но сейчас знай, что среди тысячи монахов есть только один, избранный для дел высшего порядка, который способен достичь высоких ступеней развития. Удел других — выполнять свой обычный повседневный долг. Это ремесленники, вращающие молитвенные колеса не задавая вопросов. В них у нас недостатка нет. Нам не хватает тех, кто увековечит наши знания в дни, когда чужеродная чума окутает родину. Ты получишь специальное образование, хорошее образование. Твои знания будут обширнее тех, какие приобретает лама за всю жизнь. Путь твой будет усеян терниями и зачастую невыносим. Специализация в ясновидении требует огромных жертв, а путешествия в звездных мирах — чрезвычайного напряжения всех нервов, без помутнения рассудка. Кроме того, необходима добрая воля, твердая, как скала.

Я слушал внимательно, не пропуская ни одного слова. Все это представлялось мне чрезвычайно трудным. В тот момент я не чувствовал никакой приподнятости духа. Отец-настоятель продолжал:

— Здесь ты будешь изучать медицину и астрологию. Мы сделаем для тебя все от нас зависящее. Ты также будешь обучен эзотерическим искусствам. Твой путь предначертан, Тьюзди Лобсанг Рампа. И хотя тебе исполнилось только семь лет, я разговариваю с тобой как со взрослым, ибо ты образован и воспитан под стать взрослому.

Он слегка наклонил голову, и регент поднялся, отвешивая глубокий поклон. Так же поступил и я. Мы

вышли. Только в своей комнате регент нарушил молчание:

— Мой мальчик, занятия твои будут тяжелыми, но мы тебе поможем во всем. А сейчас следуй за мной. нужно тебе побрить голову.

В Тибете при вступлении в монашеский орден мальчику бреют голову, оставляя лишь маленький клочок волос. Затем после присвоения ему духовного имени и отказа от старого он также сбривается. Но я вернусь к этому позднее.

Регент повел меня по кольцевому коридору и привел в небольшую комнату, служившую цирюльней. Меня усадили на пол.

— Там-Шо, побрей мальчику голову. Клочка не оставляй, поскольку он получит духовное имя сегодня же.

Подошел Там-Шо, взял меня за косу и задрал ее вверх.

— Мой мальчик, какая роскошная коса, умащенная, ухоженная! Будет одно удовольствие отрезать ее ножницами.

Он выбрал огромные ножницы, какими наши слуги орудовали в саду.

— Тиш, — крикнул он, — подержи-ка за конец эту веревку.

Подошел Тиш, помощник, и схватил меня за косу так, что я подскочил. Высунув язык, Там-Шо принялся за работу. Ножницы были изрядно тупыми. Беззлобно ворча, он кое-как справился с моей косой. Но это было только начало. Помощник принес миску с такой горячей водой, что когда он выплеснул ее мне на голову, то я от боли опять подскочил.

— Что-то не так? — спросил меня цирюльник. — Я тебя ошпарил? — Да, — ответил я.

— Не обращай внимания, это поможет бритью! — заметил он, беря в руки треугольную бритву, какими в нашем доме скребли потолок. Наконец спустя еще несколько минут, показавшихся мне вечностью, голова моя оказалась голой, как колено.

— Идем, — сказал регент. Он отвел меня в комнату и показал большую книгу. — Посмотрим, как мы теперь будем тебя звать... А, вот имя твое — Йца-Миг-Дмар Лахлу.

(Однако здесь, в этой книге, я и впредь буду пользоваться именем Тьюзди Лобсанг Рампа, более простым для читателя.)

Наконец меня привели в класс. Я был похож на только что снесенное яйцо. Поскольку дома я получил образование выше среднего, то меня привели в класс старших учеников — семнадцатилетних юношей. Я ощутил себя карликом, попавшим к великанам. Эти послушники не видели, какую трепку я задал Нгавангу, но они и не приставали ко мне, за исключением одного высокого и глупого мальчишки. Он подошел ко мне сзади и положил свои грязные ручищи на мою бритую голову. Мне ничего не оставалось делать, как и его проучить. Тремя пальцами я нанес ему резкий удар под мышки. Он заорал от боли. Да, Тзу оказался великолепным учителем. Через неделю мне стало известно, что все инструкторы по тибетской борьбе хорошо знали Тзу и считали его лучшим специалистом. После этого случая ребята оставили меня в покое. А учитель, стоявший в тот момент к нам спиной, но быстро сообразивший, в чем дело, хохотал так, что отпустил нас с урока раньше времени.

Была почти половина девятого вечера, оставалось 45 свободных минут до вечерней службы, начинавшейся в 9.15. Но радоваться мне пришлось недолго. Когда мы выходили из лекционного зала, мне сделал знак один лама. Я подошел к нему. — Следуй за мной, — сказал он.

Я повиновался, а про себя спрашивал, что еще могло меня ожидать. Мы вошли в класс музыки, где собрались двадцать мальчиков, таких же, как и я, новичков. Трое музыкантов начали играть: первый на барабане, второй на рожке, третий на серебряной трубе.

— Мы будем петь, — сказал лама, — мне нужно послушать ваши голоса в хоре.

Музыканты играли знакомую мелодию, которую все могли петь. Чем выше поднимались голоса, тем выше поднимались брови у преподавателя. Сначала на его лице можно было прочитать удивление, затем сменившееся острой болью. Он поднял руки в знак протеста.

— Прекратите! Прекратите! — закричал он. — Даже боги не смогут выдержать такой пытки. Давайте сначала и повнимательней.

Мы начали снова, но он опять остановил нас. На этот раз учитель подошел ко мне.

— Балда! — сказал он. —И ты еще смеешь шутить со мной?! Музыканты сейчас начнут играть а ты будешь петь один, если не хочешь петь со всеми вместе.

И снова заиграла музыка. Я запел. Но петь пришлось недолго. Учитель музыки вне себя от возмущения размахивал передо мной руками:

— Тьюзди Лобсанг, музыка написана не про тебя. Никогда — вот уже на протяжении пятидесяти пяти лет, которые я провел здесь, — мне не приходилось встречать -человека, у которого начисто отсутствовал бы слух. Ты непоправимо фальшивишь. В храме ты будешь нем, как рыба, дабы не испортить службу. Малыш, ты никогда не будешь петь. Во время уроков музыки ты станешь

заниматься другими предметами. А теперь прочь с глаз моих, безумный вандал! И я убрался.

Так бродил я без цели, пока трубы не возвестили о часе последней службы. А накануне... Боже милостивый, кто бы мог подумать, что только вчера меня приняли в монастырь?! Мне казалось, что я здесь нахожусь целую вечность. Ходил я, ходил как во сне, пока не почувствовал, что проголодался. Это, вероятно, было хорошо, иначе, если бы я был сыт, я бы уснул. Кто-то взял меня за платье, и я повис в воздухе: большой старый лама посадил меня на свои широкие плечи.

— Пойдем, малыш, ты опаздываешь к службе и можешь навлечь на себя немилость. За опоздание можно лишиться ужина, а это совсем некстати — брюхо всегда должно быть набито пищей, как барабан!

На плечах он внес меня в храм. Заняв место на подушках позади послушников, лама усадил меня рядом с собой.

— Следи за мной и повторяй то, что и я. Но когда я начну петь, ты помалкивай. Ха-ха!

Как я был признателен ему за помощь! До сих пор мало кто относился ко мне с добротой. Мое домашнее воспитание и образование строилось в основном на крике и колотушках.

Я задремал. Проснулся я, когда служба уже закончилась. Большой лама нес меня спящего на руках в столовую. Там он поставил передо мной чай, тсампу и вареные овощи.

— Ешь, малыш, и в постель! Я покажу тебе твою комнату. Сегодня ты имеешь право спать до пяти часов. Когда проснешься, придешь ко мне.

Это были последние слова, услышанные мной перед тем, как проснуться в пять часов. Разбудил меня с трудом один из послушников-учеников, проявивший накануне свое дружеское расположение ко мне. Я заметил, что спал на трех подушках в большой комнате.

— Лама Мингьяр Дондуп прислал меня сюда, чтобы разбудить тебя в пять часов, — сказал он.

Я поднялся, сложил подушки у стены, как это делали другие ученики. В комнате уже никого не было.

— Поторопись на завтрак, — сказал мне мой товарищ. —После завтрака я должен отвести тебя к ламе Мингьяру Дондупу.

Я чувствовал себя уже лучше. Не так, конечно, чтобы полюбить монастырь и жаждать в нем остаться. Выбора у меня не было. На что я мог рассчитывать в лучшем случае, так это только на то, чтобы пореже попадать во всякие истории.

За завтраком нас приветствовал лектор отрывком из “Канджура”, прочитанным монотонным голосом. “Канджур” — буддистское священное писание — насчитывает 112 томов. Лектор, очевидно, заметил, что я о чем-то задумался, и резко прервал мои мысли:

— Ну ты, новичок, что я только что сказал? Быстро отвечай!

Не раздумывая ни минуты, я четко ответил: — Вы сказали, мой отец, что этот ребенок меня не слушает. Вот я его сейчас и поймаю!

Мой ответ вызвал оживление среди учеников и спас меня от наказания за невнимательность. Лектор улыбнулся — редкое исключение — и объяснил, что он просил повторить сказанное им из Священного писания, но “на сей раз с меня довольно”.

За обедом и ужином лектор снова устанавливал перед нами аналой и читал отрывки из Священного писания. Монахам не разрешалось ни разговаривать за едой, ни думать о еде. Священное писание и познания должны усваиваться монахом непосредственно в процессе еды. Мы сидели на подушках за столом высотой в полметра. Во время еды запрещалось класть локти на стол.

В Шакпори дисциплина была действительно железной. В переводе Шакпори означает “железная гора”. В большинстве монастырей дисциплина была слабее. Хуже была поставлена и организационная работа. Монахи могли по своему усмотрению либо трудиться, либо бездельничать. Один монах из тысячи желал работать в поте лица, чтобы получить звание ламы, поскольку лама означает высшее существо. Ламой мог стать каждый, кто не жалел себя в труде и учебе. В Шакпори, повторяю, дисциплина отличалась особой строгостью. Из нас готовили специалистов, руководителей нашего класса, для нас порядок и образование были превыше всего. Нам не разрешалось носить обычное белое платье послушников. Мы, как и монахи, носили темно-красные платья. У нас были даже свои слуги — те же монахи, состарившиеся за долгие годы жизни в монастыре. Мы воспитывались так, что никому и в голову не приходило размышлять о своем благородном происхождении. Мы должны были всегда помнить старый буддистский завет: “Будь примером. Делай только хорошее. Никогда не делай зла ближнему”. Вот квинтэссенция учения Будды.

Наш отец-настоятель лама Шам-Па-Ла был так же строг, как и мой родной отец. Он требовал абсолютной покорности. Одной из любимых его поговорок была такая: “Чтение и письменность являются вратами всех знаний”. И здесь уж нам приходилось крепко попотеть.

ЛОМБСАНГ РАМПА

ТРЕТИЙ ГЛАЗ

ШЕЛА

Глава 5

В Шакпори наш “день” начинался в полночь. По звукам труб, возвещавшим полночь и отзывавшимся эхом во всех закоулках, мы вставали, выравнивали, полусонные, наши постельные подушки, отыскивали в темноте свои платья. Мы спали голыми, как это часто практикуется в Тибете, где горный воздух и климат не позволяют зарождаться и распространяться дурным запахам. Одевшись, мы отправлялись, “все свое унося с собой”. С адским грохотом спускались по лестницам: что и говорить — находиться в хорошем настроении и бодром расположении духа в такой час редко кто может. Одна из наших заповедей гласит: “Лучше мирно спать, чем испытывать терпение Будды и молиться в гневе”. По этому поводу наши души не оставляют в покое! Такие полночные бдения меня приводят в ярость! Но никто не мог дать мне вразумительный ответ на это, и приходилось вместе со всеми отправляться в зал молитвы. Там горело бесчисленное множество масляных

светильников, свет их едва пробивал облака ладана, плавающие в воздухе. Под действием этого дрожащего света и двигающихся теней гигантские священные статуи казались еще больше. Можно было смело утверждать, что они наклоняются в такт нашему пению.

Сотни монахов и послушников сидели, скрестив ноги на подушках, тянувшихся от одного конца зала до другого. Молящиеся образовывали парные ряды, их лица были повернуты друг к другу. Мы пели гимны и священные псалмы, пользуясь специальными гаммами, ибо на Востоке хорошо понимают, какую силу имеет голос. Один музыкальный звук может разбить стекло, определенные аккорды обладают метафизической силой. Мы читали также священную книгу “Канджур”. Такой спектакль не мог не впечатлять. Сотни монахов в платье цвета крови и золотистых накидках пели, кланяясь в такт серебряной трели колокольчиков и рокоту барабанов. Голубые облака ладана окутывали колени божеств и венцами поднимались над их головами. Зачастую многие из нас ловили себя на мысли, что в этом загадочном свете та или иная статуя пристально смотрит на тебя.

Служба длилась около часа. Затем мы расходились по своим комнатам и спали до 4 часов. Новая служба начиналась в 4.15. В 5 часов у нас был первый завтрак из тсампы и чая с маслом, за которым мы внимали монотонному голосу лектора. Рядом с нами стоял отвечающий за дисциплину инспектор и сверлил нас недобрым взглядом. В то же время до нашего сведения доводились всевозможные распоряжения и другая информация. Во время первого завтрака, например, назывались имена монахов, которым поручалось отправиться в Лхасу и сделать там те или иные дела. Эти монахи получали специальную увольнительную, разрешавшую им отсутствовать в монастыре с такого-то по такой-то час и пропустить те или иные службы.

В 6 часов мы уже находились в классах, готовые приступить к занятиям. Второй тибетский закон гласит: “Да обрятёшь знания свои в исполнении религиозного долга” (или проще: “Сначала помолись, потом учись”). В свои семь лет, со свойственным этому возрасту невежеством, я никак не мог понять, почему я должен следовать данному закону, поскольку пятый закон — “Уважай старших и людей благородного звания” — никак не соблюдался. Мой личный опыт скоро убедил меня, что находиться в “благородном по рождению” звании очень постыдно. Уж я-то определенно стал жертвой собственного благородного происхождения. Тогда я еще не мог понять, что дело тут вовсе не в рождении личности, а в ее характере.

Занятия прерывались в 9 часов 40 минут. Однако в это время начиналась другая служба, присутствие на которой было обязательным. В 9.45 мы снова должны были сидеть в классе. В этот час начиналось изучение другого материала и продолжалось до 13 часов. Получасовая служба предшествовала еще одному завтраку из чая с маслом и тсампы. Затем в течение часа мы занимались домашней работой, включавшей физические упражнения и усвоение навыков покорности.

В 15 часов начинался обязательный для всех тихий час, во время которого не разрешалось ни разговаривать, ни шевелиться. Нам меньше всего нравилась эта часть программы, поскольку одного часа явно не хватало, чтобы поспать, и, напротив, хватало с избытком, чтобы ничего не делать. В 16 часов возобновлялись наши занятия. Начинался самый тягостный период дня. Занятия длились пять часов. Класс нельзя было покинуть ни под каким предлогом и под страхом самых суровых наказаний. Учителя частенько пускали в ход большие трости. Были среди них и такие, которые проявляли подлинный энтузиазм в преследовании и наказании провинившихся.

Но только ученики, которые не могли больше терпеть, или круглые идиоты просили прощения, поскольку наказание всегда было неотвратимым.

В 21 час занятия заканчивались. Нас ожидала вечерняя тсампа и чай с маслом. Изредка на ужин давали овощи. Чаще всего это были куски репы или бобы в сыром виде. Но до чего вкусными казались они изголодавшимся ребятам! Однажды, я этого никогда не забуду, мне тогда исполнилось уже восемь лет, нам дали маринованные орехи. Я просто обожал орехи и часто ел их дома. По глупости я предложил одному из товарищей поменять свое сменное платье на его порцию орехов. Об этом узнал инспектор. Он вызвал меня на середину комнаты и заставил повиниться в совершенной ошибке. В наказание меня, как “сладкоежку”, лишили еды и питья на 24 часа. При этом отобрали и сменную одежду, сказав, что она мне не нужна, так как я пытался обменять ее на предмет “не первой необходимости”.

В 21.30 мы ложились спать. Здесь также соблюдалась вся строгость режима. Сначала я думал, что долгие часы занятий доконают меня, что я просто умру или когда-нибудь засну и никогда больше не проснусь... С другими “новичками” мы иногда прятались по разным углам, чтобы немного вздремнуть. Но очень скоро я привык к жестокому расписанию бесконечных монастырских дней, и больше это меня не беспокоило.

Было около шести часов утра, когда я, разбуженный мальчиком, очутился перед дверью, ведущей в покои ламы Мингьяра Дондупа. Комната ламы удивительно гармонировала с великолепными картинами, написанными либо прямо на стене, либо на шелковых полотнах. На низких столиках стояли статуэтки богов и богинь из золота, нефрита и клуазонне. На стене висело большое “Колесо Жизни”. Я застал ламу сидящим в позе лотоса перед заваленным книгами столиком. Мингьяр Дондуп занимался науками.

— Садись рядом со мной, Лобсанг. Нам надо о многом поговорить. Но сначала я задам один важный вопрос, касающийся тебя, как и любого другого человека, когда он растет: тебе хватает еды? — Да, — ответил я.

— Отец-настоятель сказал, что мы можем заниматься вместе. Мы вновь изучили твое последнее воплощение и нашли его великолепным. Сейчас мы хотим развить заложенные в тебе некоторые свойства и способности, которыми ты обладаешь. Мы хотим, чтобы за каких-то несколько лет ты усвоил такой объем знаний, который лама не может усвоить завсю свою жизнь.

Он замолчал, внимательно изучая меня. Глаза его, казалось, прошивали меня насквозь.

— Все люди должны быть свободными в выборе своего жизненного пути, — продолжал Мингьяр Дондуп. — Твой путь будет многострадальным в течение сорока лет, если ты, конечно, выберешь правильную дорогу. Но за свои страдания ты сторицей будешь вознагражден в будущем. И наоборот, на неправильном пути тебя ждут комфорт, довольство и богатство, однако в этом случае ты не станешь богаче духовно. От тебя одного зависит выбор. Ты имеешь право сделать его. Он посмотрел на меня внимательно, ожидая ответа. — Учитель, — сказал я, — мой отец наказал мне: если я не поступлю в монастырь, не возвращаться домой. Как же я буду жить в довольстве и роскоши, если у меня не будет дома, куда я мог бы вернуться? И кто мне укажет добрый путь, чтобы я его выбрал? Мингьяр Дондуп улыбнулся:

— А ты ужезабыл? Мы отыскали твое последнее воплощение. Если ты сделаешь плохой выбор, тебя, как Живую Инкарнацию, определят в один из монастырей и через несколько лет ты станешь его настоятелем. Я думаю, что для твоего отца это не будет большим ударом! Что- то в его голосе подтолкнуло меня спросить: — А для вас, отец мой, это будет ударом? — Да, — ответил он, — зная то, что нам известно, для меня это будет ударом. — Но кто наставит меня на путь истинный? — Я буду твоим наставником, при условии, что ты выберешь правильный путь. Но решать должен ты сам, и никто не имеет права влиять на твой выбор.

Я поднял глаза и посмотрел на ламу. Он очень понравился мне в ту минуту — высокого роста, с черными глазами и живым взглядом, с открытым лицом и огромным лбом. Да, он был мне симпатичен! Хотя мне было только семь лет, жизнь заставила меня разбираться в людях. Я научился правильно оценивать те или иные качества человека.

— Учитель, — сказал я, — мне бы хотелось стать вашим учеником и выбрать правильную дорогу, — и тут же добавил мрачно: — Но мне не всегда нравится работа!

Лама рассмеялся, и от его искреннего смеха на сердце у меня потеплело.

— Лобсанг, Лобсанг, да никому из нас не нравится много и упорно работать. Но редко кто в этом признается откровенно.

Он посмотрел свои бумаги и вернулся к разговору: — Вскоре тебе потребуется небольшая операция на голове, чтобы ты обрел способности ясновидения. Затем при помощи гипноза мы ускорим твое образование. Ты далеко пойдешь как в метафизике, так и в медицине!

Мне стало почти дурно от такой программы: работать, работать и еще раз работать! Да я в свои семь лет только этим, кажется, и занимался, не имея времени ни для отдыха, ни для игр, ни для запусков змеев. Лама как будто читал мои мысли. — И то правда, молодой человек, — сказал он. — Однако змеи будут позднее. И настоящие змеи, способные нести человека! А пока нам нужно составить расписание занятий. Этот вопрос надо хорошенько продумать. — И он снова склонился над бумагами.

— Посмотри... С девяти часов утра до часу дня — годится для начала? Приходи ко мне каждое утро в девять часов, я освобождаю тебя от посещения служб. Мы посмотрим некоторые интересные вещи и поговорим. Завтра первый сеанс. У тебя есть что написать отцу и матери? Я их сегодня увижу. Отошли им свою косу!

Это совершенно оглушило меня. Когда в Тибете мальчика принимают в монастырь, ему бреют голову и отрезают косу, которую с послушником отсылают родителям мальчика в знак его поступления в монастырь. А моим родителям косу собирается отнести сам лама Мингьяр Дондуп! Это значит, что он полностью берет меня под свою ответственность и я становлюсь отныне его “духовным сыном”. Мингьяр Дондуп слыл важной персоной во всем Тибете, своей ученостью он завоевал большую популярность и уважение в стране. Я был уверен, что под его руководством я не собьюсь с намеченного пути.

Дата добавления: 2015-10-21