Син Син Тойцу сайт 3 страница

Мужчин прежде всего привлекали аттракционы, которые были устроены в саду. Труппа акробатов показывала свое искусство. Трое акробатов держали пятиметровый шест, а четвертый стоял на нем на голове. В определенный момент шест резко выбивался из-под эквилибриста и он летел на землю, но тут же вставал на ноги, как кошка. Мальчишки, наблюдавшие за сценой, захотели повторить этот трюк. Отыскав во дворе шест длиной метра два-три, наиболее ретивый полез на него, но не удержался и свалился вниз на товарищей. Черепа никто себе не раскроил, но шишки заработали многие.

Скоро в саду появилась и мать в сопровождении дам, пожелавших посмотреть аттракцион и послушать музыкантов. Музыканты уже настроились, предварительно разогрев себя обильным возлиянием пива.

Мать была в безупречном туалете. На ней были темно-красная юбка из шерсти яка, доходившая почти до лодыжек, высокие фетровые боты безукоризненной белизны, с красными каблуками, подошвами и красивыми шнурками. Желто-фиолетовый жакет по цвету походил на монашеский костюм отца. Поясной бандаж цвета йода — не говорил ли он, что мне придется изучать медицину? Под жакетом — пурпурная блузка из шелка. Одним словом, в туалете матери присутствовали практически все атрибуты монашеского ордена.

Шелковый шарф, пристегнутый брошью к вороту блузки, на талии закреплялся массивным золотым кольцом и спускался до самого низа юбки. До пояса он был кроваво-красного цвета, а затем постепенно переходил от лимонного до темно-шафранового цвета.

На золотом шнурке, висевшем на шее, мать носила три амулета, с которыми никогда не расставалась. Эти амулеты ей преподнесли в день свадьбы. Первый — ее семья, второй — семья мужа, третий — сам Далай-лама. Украшения матери стоили очень дорого, что соответствовало ее социальному положению. В Тибете так принято — по мере продвижения мужа по служебной лестнице он обязан дарить жене все более и более дорогие украшения.

Особого разговора требует прическа матери. Иногда на то, чтобы сделать ее, уходило несколько дней. Еще бы: надо было заплести 108 тонких, как кончик хлыста, косичек! 108 — у нас священное число. И тем женщинам, у которых хватало для этого волос, очень завидовали. Прическа, разделенная посредине пробором, удерживалась на макушке деревянной формой в виде шляпы. Форма была покрыта красным лаком и инкрустирована алмазами, нефритом и золотыми кольцами. Волосы были расположены на ней так, что напоминали террасу из вьюна.

В одном ухе мать носила коралловую нить. Нить была настолько массивной, что могла бы оторвать мочку, поэтому красный шнурок, накинутый на ушную раковину петлей, поддерживал ее. Конец коралловой нити доходил почти до пояса. Я, словно завороженный, наблюдал за матерью. Как только она поворачивала свою голову?

Гости прохаживались по саду. Некоторые сидели группами и обсуждали последние сплетни. И тут уж женщины не теряли ни минуты.

— Да, моя дорогая, госпожа Дора решила переделать пол в доме. Булыжники хорошо подогнали и покрыли лаком. А этот молодой лама, который жил у госпожи Ракаша, говорят, что...

Но все ждали главного события дня. Все остальное было фоном, на котором разворачивались основные действия. Скоро астрологи предскажут мое будущее и определят путь моей жизни. От их решения зависела моя будущая карьера.

Однако день клонился к вечеру. Сгущались сумерки. У гостей было уже меньше желания веселиться. Сытость сделала их более восприимчивыми к юмору. Домашние только поспевали наполнять посуду едой. Акробаты один за Другим тянулись на кухню подкрепиться пивом.

Одни музыканты пока еще были в форме: дули в трубы, били в цимбалы, гремели барабаны. Перепуганные птицы разлетелись. Кошки попрятались. Даже наши сторожевые собаки — огромные черные бульдоги — и те притихли: они сегодня явно переели и спали без задних ног.

Между фруктовыми деревьями засновали, как гномы, мальчики, раскачивая на ветках масляные

фонари и плошки с курящимся ладаном. Иногда они, чтобы позабавить присутствующих, смешно подпрыгивали, стараясь дотронуться до низкой ветки.

Здесь и там поднимались густые столбы пахучего дыма — это старые женщины курили ладан, бросая его в специальные жаровни с углями, одновременно вращая молитвенные колеса, тихо позванивавшие с каждым поворотом: с них срывались тысячи молитв и уносились в небо.

Отец мой был ни жив ни мертв. Его сады славились на весь Тибет дорогими, завезенными издалека деревьями и цветами. А в тот вечер весь дом превратился в какой-то неугомонный зоопарк. Он бродил по дорожкам, заламывал руки и издавал тихие стоны всякий раз, когда кто-либо из гостей останавливался перед зеленым массивом, чтобы потрогать бутоны. Особенно он переживал за карликовые абрикосы, груши и яблони. На высоких деревьях — тополях, березах, кипарисах — развевались хоругви.

Наконец солнце скрылось за дальними вершинами Гималаев, и день кончился, о чем возвестили звуки монастырских труб. Зажглись сотни ламп. Лампы раскачивались на ветвях деревьев, на навесах домов. Их свет отражался в тихих водах бассейна, дрожал на лепестках лилий. Словно корабли, выброшенные на песчаный берег, в укромном месте на островке отдыхали лебеди.

Ударил гонг, и все повернули головы на его звук — приближалась процессия. В саду был поставлен роскошный шатер. Одна сторона его была открыта, а внутри, на возвышении, находились четыре тибетских сиденья.

Процессия приблизилась к шатру. Впереди нее шли четверо слуг с шестами, на которых висели огромные фонари. За слугами двигались четыре музыканта, трубя

фанфары на серебряных трубах. За музыкантами — мать и отец. Их сопровождали два старца из монастыря “Государственного Оракула”. Взойдя на возвышение, родители сели. Старцы были родом из Не-Шуня, откуда вышли все лучшие тибетские астрологи. Точность их предсказаний подтверждалась тысячи раз. Неделю назад их вызвал к себе Далай-лама для того, чтобы узнать, что ожидает его и страну в будущем. А теперь настала очередь семилетнего ребенка. В течение нескольких дней изучали они свои графики, занимались бесчисленными расчетами и выводили что-то по треугольникам, эклиптике и квадратам. Обсуждали противоречивое влияние той или иной планеты. Однако здесь я прерву свое повествование (к астрологии мы вернемся в другой главе).

Двое лам несли записи и карты астрологов. Двое других помогали им взойти по ступеням возвышения, где они потом стояли словно статуи из слоновой кости. Пышные платья из желтой китайской парчи лам только подчеркивали их возраст. На них были огромные головные уборы священников, казавшиеся довольно тяжелыми для их морщинистых шей.

Вокруг возвышения собрались помощники и расселись на подушках, поданных нашими слугами. Разговоры прекратились, все обратились в слух, ожидая, что скажет Великий Астролог своим дрожащим голосом. — Лха дре ми шо-нанг-шиг, — сказал он. “Да будет одинаковым поведение богов, демонов и людей” (эта фраза поясняет, что предсказание будущего возможно).

Монотонно в течение часа Великий Астролог читал свои пророчества, затем отдыхал десять минут, потом еще целый час рисовал мое будущее широкими мазками. — Хале! Хале! — восклицала восхищенная публика. (“Удивительно! Удивительно!”)

Таким образом было предсказано мое будущее После сурового испытания в семь лет я поступлю в монастырь, где получу профессию монаха-хирурга. Я покину родину и буду жить среди иноплеменных людей. Я потеряю все, начну все сначала, и в конце жизни меня ожидает новый успех.

Помощники постепенно расходились. Гости, жившие далеко, намеревались заночевать у нас и отправиться в путь утром. Другие со своими свитами отъезжали при свете фонарей. Они собирались во дворе, слышался стук копыт, громкие голоса людей. Снова открылись тяжелые ворота, чтобы пропустить эту многочисленную компанию. Постепенно все в доме стихло На землю опустилась ночная тишина

ЛОМБСАНГ РАМПА

ТРЕТИЙ ГЛАЗ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДОМА

Глава 3

Внутри дома все еще царило большое оживление. Чай лился рекой, а съестные припасы поглощались веселыми гостями впрок в предчувствии наступления ночи. Все комнаты оказались занятыми, и мне не досталось ни одной. Чтобы хоть как-нибудь убить время, я печально бродил по двору, пиная камешки и все, что попадалось мне под ногу. Но ничто не могло утешить меня. Никто не обращал на меня никакого внимания: гости устали, а домашним было не до меня.

— У лошадей и то больше сочувствия, — пробурчал я про себя и пошел спать к лошадям.

В конюшнях было жарко, сладко пахло фуражом. Я никак не мог заснуть. Едва начинал дремать, как меня либо толкала лошадь, либо какой-то шум в доме будил меня. Постепенно все стихло. Положив голову на локоть, я стал смотреть на улицу. Один за другим гасли огни, и вскоре только холодный блеск луны ярко отражался на заснеженных вершинах гор. Лошади спали — одни стоя, другие лежа на боку. Заснул и я.

На следующее утро кто-то яростно начал меня будить. До сознания дошли слова:

— Вставай, Вторник Лобсанг, мне надо седлать лошадей, а ты тут развалился — не пройти.

Кое-как я поднялся и поплелся в дом, чтобы поесть. В доме опять все ходило ходуном. Отъезжали последние гости. Мать ходила от группы к группе, чтобы чуточку поболтать на прощание. Отец вел разговоры о проекте благоустройства дома и садов. Старому приятелю он рассказывал о своем намерении привезти из Индии стекла для окон. В Тибете не было стекольного производства. Стекло ввозилось из Индии и обходилось очень дорого. Оконные проемы у нас закрывали непрозрачной, но пропускавшей свет бумагой. Снаружи к окнам крепились тяжелые деревянные ставни, однако не с целью защиты от грабителей, а с целью защиты от песчаных бурь. Такие песчаные бури (зачастую летит и мелкий галечник) могут разнести в щепки любое незащищенное окно. При этом можно получить глубокие раны на лице и руках. Особенно опасно оказаться в пути в сезон больших ветров. Жители Лхасы всегда внимательно наблюдали за храмом Потала: не скрывается ли он в черном тумане? И тогда каждый бежал что было духу под защиту крова, подхлестываемый, как бичом, порывами ветра. Но не только люди проявляли тревогу. Животные тоже были начеку. Зачастую можно было видеть, как следом за людьми несутся лошади и собаки. Что касается кошек, то их буря никогда не заставала врасплох. Нечего было бояться и якам!

После отъезда последнего гостя меня вызвали к отцу:

— Поезжай на базар и купи себе все, что требуется. Тзу знает, что тебе надо.

Я стал размышлять, что же мне надо, — деревянную миску для тсампы, кубок и четки. Три составные части кубка — ножка, сам кубок и крышка — должны быть серебряными. Деревянные четки должны состоять из 108 тщательно отполированных костяшек. Священное число показывает, сколько вещей монах должен держать у себя в голове.

Мы отправились на базар — Тзу на своей лошади, я на пони. Выехав со двора, мы свернули направо, потом опять направо, проехали Поталу, свернули с кольца и оказались в торговых рядах. Я глядел по сторонам, как будто оказался здесь впервые. В глубине души я боялся, что этот мой приезд на базар будет последним. Всюду шла бойкая торговля. Вот чай из Китая, вот ткани из Индии... Мы пробираемся сквозь толпу куда нам надо. Время от времени Тзу обменивается приветствиями со своими знакомыми и приятелями.

Мне нужно купить платье темно-красного цвета, широкое в поясе. Во-первых, на вырост, а во-вторых, из чисто практических соображений. У нас мужчины носят свободные платья, немного зауженные в поясе. Верхняя часть платья представляет собой карман, где лежат все вещи, с которыми ни один тибетец не пожелает расстаться ни на минуту. Например, “средний” монах носит в таком кармане миску для тсампы, кубок, нож, различные амулеты, мешочек с жареным ячменем и запасом тсампы. При этом, однако, не забывайте, что монах носит при себе все, что он имеет.

Своими жалкими покупками я был полностью обязан Тзу. Он ничего не разрешал мне купить сверх крайне необходимого, да к тому же все было посредственного качества, словно я был “бедным послушником”. Сандалии из грубой кожи яка, небольшой кожаный мешочек для жареного ячменя, деревянная миска, кубок (отнюдь не серебряный — предел моих мечтаний) и нож. Добавьте к этому обычные деревянные четки со 108 костяшками, полировать которые придется самому, и вы получите полный список купленных для меня необходимых вещей. При отце-мультимиллионере, владевшем огромным состоянием, драгоценностями, золотом, я на протяжении всей учебы и вообще пока был жив отец влачил жизнь бедного монаха.

Еще раз я посмотрел на улицу, на двухэтажные дома с выступающими крышами, на лавочки, где продавалось все — от плавников акулы до конских попон и седел. Еще раз послушал веселую болтовню продавцов и покупателей. Никогда в жизни не казалась мне эта улица столь красивой, как в тот день. Я позавидовал торговым людям, которые все видели и все знали.

Бродили бездомные собаки, что-то вынюхивая, скаля зубы и рыча друг на друга. Тихо ржали лошади, терпеливо ожидая хозяев. Мычали яки, лениво пробираясь через толпу. Сколько тайн скрыто за окнами этих лавочек! Какие товары там собраны со всех концов земли! Какие захватывающие дух истории приключались, наверное, с людьми, которые везли сюда эти товары!

Я смотрел на все вещи с каким-то дружеским к ним расположением. Я мечтал еще раз приехать сюда, фантазировал, что бы я купил... Мои мечты грубо прервал Тзу. Он схватил меня за ухо и заорал на всю улицу:

— Идем же, Тьюзди Лобсанг! Ты что, в статую превратился? И чем только заняты головы нынешних ребят? В наше время такого не было.

Тзу долго потешался надо мной, говоря, что я могу так и ухо потерять, а потом буду искать, да не найду. Что мне оставалось делать? Только повиноваться. По дороге домой он костил на чем свет стоит “современное поколение, эту банду никчемных мальчишек, лентяев и бездельников, вечно витающих в облаках”. На дороге Линкор нас встретили резкие порывы ветра. Вот тогда я почувствовал себя в полной безопасности за мощной фигурой Тзу.

Дома мать мельком взглянула на покупки и похвалила. К моему великому огорчению, она еще добавила, что они для меня уж куда как хороши. А я-то надеялся, что мать будет недовольна Тзу и заставит его купить более дорогие вещи. Но мои надежды на серебряный кубок снова рухнули. Пришлось довольствоваться деревянным, изготовленным на ручном станке в Лхасе.

Не оставили меня в покое и в последнюю неделю пребывания дома. Мать неустанно повторяла мне, как вести себя в домах Лхасы. Сколько раз я свидетельствовал перед хозяевами свое уважение, но ни разу не почувствовал, что они уважают меня. А мать обожала такие выезды. Обменяться любезностями и поболтать — вот что составляло нашу ежедневную программу. Я уже умирал в гостях от скуки. Для меня эти выезды превращались в пытку, так как я не мог заниматься своими делами и играми, а должен был участвовать во всех светских глупостях. Мне хотелось в эти последние дни побегать на открытом воздухе, позапускать змеев, попрыгать с шестам или поупражняться в стрельбе из лука. Но вместо этого меня запрягали, как яка, в упряжку на забаву каким-то неряшливо одетым старушкам, которые только и делали, что с утра до вечера сидели на подушках да отдавали капризные распоряжения слугам.

Но страдал я не только от своей матери. Как-то мне пришлось сопровождать отца в монастырь Дрэпунг*. В этом огромном монастыре жило не менее десяти тысяч монахов. Высокие храмы, маленькие каменные домишки, постройки в виде террас. Монастырь представлял собой целый город, обнесенный стеной. Он и был настоящим городом, обеспечивающим себя всем необходимым. Дрэпунг в переводе означает “рисовая гора”. Монастырь издалека действительно похож на рисовую гору с башенками и куполами, сверкающими на солнце. Но мне было не до красоты архитектурных сооружений. На сердце было тяжело — приходилось терять столько драгоценного времени.

У отца были какие-то дела с главным настоятелем монастыря, а я уныло слонялся по его территории, не находя себе места. Посмотрел я и на то, как здесь

* Также Брайбун. (Прим. переводчика.)

обходились с некоторыми новичками, и это повергло меня в ужас.

Дрэпунг, или “Рисовая гора”, представлял собой объединение из семи монастырей, каждый со своим уставом, своей учебной программой. Одному человеку было не под силу управлять таким хозяйством, поэтому у главного настоятеля было четырнадцать помощников, сторонников железной дисциплины, которая способствовала нормальному управлению.

Когда эта “приятная поездка”, по выражению отца, закончилась, я вздохнул с облегчением. Но еще больше меня обрадовало то, что я не поцаду ни в Дрэпунг, ни в Сера* — монастырь, находившийся в пяти километрах к северу от Лхасы.

Неделя заканчивалась. У меня отобрали всех змеев, арбалеты, поломали стрелы с красивым оперением, дав мне таким образом понять, что я уже не ребенок и в игрушках не нуждаюсь. У меня было такое чувство, будто и сердце мое разбито, но никто не обращал внимания на такую мелочь.

С наступлением ночи меня позвали в кабинет отца — красиво украшенную комнату, заставленную дорогими деревянными книгами. Отец стоял у большого алтаря и мне приказал опуститься на колени подле себя. Начиналась церемония “открытия Книги”. В огромном фолианте — 150х30 сантиметров —была записана история нашей семьи на протяжении веков. Здесь были имена всех основателей нашего рода, говорилось об их делах и подвигах, об их деятельности на благо страны. Я

* Также Сэра. (Прим. переводчика.)

уже читал всю эту историю на старых желтых страницах книги. Второй раз ее открыли для меня, чтобы отметить даты моего зачатия и рождения. Я видел данные, по которым астрологи предсказали мою судьбу. Я должен был лично расписаться в этой книге, так как с поступлением в монастырь у меня начиналась новая жизнь. А начнется она завтра.

Тяжелый деревянный инкрустированный переплет плотно облегал бумажные листы, сделанные вручную из можжевельника. Книга закрывалась золотыми застежками. Она была очень тяжелой —отец даже пошатнулся, когда поднимал ее, чтобы положить обратно в позолоченный ящик, который находился на верху алтаря. Ящик отец поместил в каменную нишу, затем растопил немного воска на серебряном светильнике и опечатал нишу, чтобы никто не мог коснуться священного фолианта.

После этого он поудобнее расположился на подушках. На легкий удар гонга, находившегося сбоку, появился слуга. Отец приказал принести ему чаю с маслом. Затем помолчав, он начал рассказывать мне о тайной истории Тибета, насчитывавшей тысячи и тысячи лет, истории, которая была уже древней на момент потопа. Он говорил, что когда-то Тибет был заполнен морем, о чем свидетельствуют археологические раскопки.

— Даже сегодня, — продолжал отец, — в земле вокруг Лхасы находят скелеты рыб и раковины, а также предметы из металла, назначение которых никто еще не определил.

Действительно, монахи, обследовавшие пещеры, часто находили такие предметы. Они приносили их отцу. Отец показывал некоторые из них мне. Затем он переменил тему разговора.

— Как записано в законе, — сказал он, — ребенок знатных родителей должен воспитываться в суровых условиях, в то время как к ребенку бедняка надо проявлять милость. Перед тем как поступить в монастырь, ты должен пройти суровое испытание.

Я должен был, по словам отца, проявлять абсолютную покорность и слепо повиноваться всем приказам. Нельзя сказать, что такое напутствие помогло мне спокойно встретить последнюю ночь в доме.

— Сын мой, — продолжал отец, — ты думаешь, что я жесток и безучастен к тебе? Меня волнует доброе имя нашей фамилии. Слушай, что я тебе скажу: если тебя не примут в монастырь, не возвращайся домой — тебе тогда не будет места в этом доме.

Он сделал мне знак удалиться, не проронив больше ни слова. Еще до разговора с отцом я простился с Ясо. Сестра разволновалась: мы ведь с ней часто играли вдвоем, проводили вместе много времени. Мать уже спала, и я не мог с ней попрощаться. Я вернулся в свою комнату, где должен был провести последнюю ночь. Развалил подушки, устроив из них постель, лег, но спать не хотелось. Я долго размышлял над тем, что сказал отец, думал о его глубокой неприязни к детям, о том, что уже завтра буду ночевать далеко от дома. Луна медленно обходила небосвод. Рядом с окном захлопала крыльями ночная птица. Было слышно, как ветер треплет над крышей хоругви. Я задремал, но едва свет луны сменили слабые лучи солнца, как меня разбудил слуга, который принес мне миску тсампы и чаю с маслом. В комнату ворвался Тзу и застал меня за скудной трапезой.

— Ну вот, мой мальчик, — сказал он, — пришла пора нам расстаться. Слава тебе. Господи! Теперь я снова смогу обряжать лошадей. Исполняй свой долг, как я тебя учил. С этими словами Тзу повернулся на каблуках и вышел

Такая манера прощаться было наиболее человечной, но тогда она не пришлась мне по душе. Эмоциональное прощание могло бы превратить мое расставание с домом в неописуемую пытку. Если бы проснулась мать и вышла меня провожать, то я наверняка принялся бы упрашивать ее оставить меня дома. Многие маленькие тибетцы окружены в детстве заботой и лаской; мое детство было суровым во всех отношениях. Как я потом понял, такие суровые проводы были устроены мне по распоряжению отца для того, чтобы первые годы моей учебы научили меня дисциплине и замкнутости.

Покончив с завтраком, я сунул в карман платья миску и кубок. На смену взял другое платье. Сделав из него что-то вроде мешка, я сунул туда пару фетровых сапог. Когда я вышел из комнаты, кто-то из домашних попросил меня идти тихо, чтобы никого не разбудить в доме. Кончился коридор. За время, пока я спускался по лестнице и выходил на дорогу, слабая утренняя заря уже занялась настоящим днем.

Итак, я, одинокий, запуганный, с тяжестью в сердце, оставил родной дом.

ЛОМБСАНГ РАМПА

ТРЕТИЙ ГЛАЗ

У ВРАТ ХРАМА

Глава 4

Дорога вела меня прямо к монастырю Шакпори — “Храму Медицины”, школе имевшей строгую репутацию. Многие километры прошагал я под все более и более разгорающимся солнцем. У ворот, ведущих во внутренний двор монастыря, я встретился с двумя мальчиками, пришедшими сюда с той же целью. Мы некоторое время настороженно изучали друг друга и, пожалуй, не очень друг другу понравились. Но так или иначе положение обязывало нас быть более общительными.

Сначала мы робко стали стучать в ворота. Никакого ответа. Затем один из мальчиков поднял большой камень и принялся им бить в ворота. Такой грохот не мог не привлечь внимания привратников. Появился монах с палкой — мы перепугались так, что нам показалось, будто у него в руках не палка, а целое дерево.

— Что вам надо, дьяволята? — спросил он. — Неужели вы думаете, что мне нечего больше делать, как только открывать ворота таким соплякам?! — Мы хотим стать монахами, — ответил я. — Монахами? Да вы же больше похожи на мартышек. Стойте здесь. Ждите своего часа, когда вас примет регент.

Дверь захлопнулась и ударила одного из моих спутников, имевшего неосторожность к ней приблизиться, так, что тот полетел на землю.

Ноги устали и затекли, пришлось сесть на землю. В монастырь шел народ. Из маленького окошка в стене доносился вкусный запах пищи, вызывая резь в животе и обостряя голод. Ох, как хочется есть!

Наконец дверь резко распахнулась и в проеме показался высокий и тощий человек. — Ну и чего же вы хотите, маленькие бездельники? — Мы хотим стать монахами.

— Боже милостивый, — воскликнул он, — кто только не лезет сюда!

Он сделал нам знак войти. Спросив, кто мы и что мы, он еще поинтересовался, зачем мы родились на свет. Было нетрудно понять, что он нас разыгрывает.

— Входи живо, — сказал он первому из нас, сыну пастуха, — если ты выдержишь испытание, то можешь оставаться. Затем перешел ко второму:

— А ты, мой мальчик? Что ты говоришь? Твой отец мясник? Этот потрошитель плоти не уважает законов Будды! И ты пришел сюда?! Вон отсюда немедленно, или я прикажу выпороть тебя!

Монах подскочил к мальчишке, а тот, забыв про усталость и словно обретя второе дыхание, с быстротой молнии развернулся на 180° и бросился наутек, оставляя позади себя облако пыли.

Дошла очередь до меня, — заметим, в день семилетия. Страшный монах повернулся лицом в мою сторону. Я стоял ни жив ни мертв. Душа ушла в пятки. Монах угрожающе помахивал палкой:

— А ты что скажешь? Кто ты? О-хо-хо! Молодой князь захотел стать набожным. Сначала ты должен показать, чего ты стоишь, мой милый сударь, а то, может быть, у тебя кишка тонка. Здесь не место маленьким аристократам, все они рохли и неженки. Сделай сорок шагов назад и сиди на земле в позе созерцателя до нового распоряжения. Берегись, если шелохнешься.

Сказав это, он повернулся и ушел. Меланхолично собрал я свой жалкий скарб, отсчитал положенные сорок шагов и сел, как мне было приказано, скрестив ноги. Я сидел в этой позе весь день, боясь шелохнуться. Ветер окатывал меня вихрями пыли. Пыль осела в складках рук, воздетых к небу, покрыла плечи и спеклась в волосах. По мере того как все ниже и ниже опускалось солнце, я все острее ощущал голод, от жажды пересохло в горле — ведь с раннего утра я ничего не пил и не ел. Монахи то входили в монастырь, то выходили из него. Их было много, но никто не обращал на меня никакого внимания. Бродячие собаки с любопытством останавливались рядом, обнюхивали меня и бежали дальше по своим делам. Проходили мимо группы мальчишек. Один из них поднял камень и ради забавы запустил им в меня. Камень угодил в висок. Потекла кровь. Но я не двигался — ведь если я не выдержу этого испытания на выносливость, отец не позволит мне вернуться домой. Мне ничего не оставалось делать, как продолжать сидеть

в полной неподвижности. Я чувствовал сильную боль в мышцах и суставах.

Солнце исчезло за горами, и наступила ночь. На темном небе зажглись звезды. Тысячи ламп загорелись в окнах монастыря. Подул ледяной ветер. Я прислушивался к шелесту листвы ив и приглушенным шепотам ночи.

Но, несмотря ни на что, я продолжают сидеть неподвижно по двум причинам: во-первых, я боялся, а во-вторых, мне было просто больно пошевелиться — так затекли мои члены. Послышались шаги. Кто-то в фетровых сандалиях шаркающей походкой приближался ко мне. Похоже это был старик, отыскивающий дорогу в темноте. Передо мной предстала фигура старого монаха, сгорбленного от усталости и времени. Руки его дрожали. Это меня явно обеспокоило, поскольку я заметил, что в одной руке он нес кубок с чаем, понемногу расплескивая его, в другой — миску тсампы. Все это старик протянул мне. Но я не сделал ни одного движения, чтобы принять подношение.

— Возьми, сын мой, — сказал монах, — ты имеешь право двигаться с наступлением ночи. Я выпил чай и переложил тсампу в собственную миску. — Теперь можешь спать, — продолжал старик, — но с первыми лучами солнца прими прежнюю позу. Ты проходишь испытание, которое сейчас тебе кажется бесполезной пыткой. Только те, кто выдержит его успешно, могут надеяться на достижение высоких званий нашего ордена.

С этими словами он взял кубок, миску и удалился. Я с трудом встал на ноги, потянулся. Я действительно был на грани изнеможения. Потом легна бок и доел тсампу. Выкопав в песке небольшое углубление под бедро, я растянулся на земле, подложив под голову сменное платье.

Семь прожитых на земле лет не прошли для меня легко. Мой отец был строг во всех отношениях, очень строг, но суровые минуты, которые выпадали на мою долю дома, никак не могли сравниться с тем испытанием, которое ожидало меня в первый день расставания с ним. Я умирал от голода и жажды. У меня не было никакого понятия о том, что будет завтра. Но пока я должен был спать на ледяном ветру, со страхом ожидая нового дня.

Мне показалось, что едва я успел сомкнуть веки, как тут же был разбужен звуком трубы. Открыв глаза, я увидел слабый свет занимающейся зари. Я быстро поднялся и принял позу созерцания. Монастырь медленно просыпался. Сначала он, громоздкий и неподвижный, напоминал сонный город. Затем он как будто издал легкий вздох, как это делает просыпающийся человек. Вздох постепенно перерастал в шепот, потом в бормотание, и наконец монастырь зажужжал, как пчелиная пасека перед трудовым днем. Иногда доносился призывный звук трубы, напоминающий то приглушенное пение птиц, то кваканье большой жабы. Светало. В окнах замелькали бритые головы сновавших туда-сюда монахов. Сами окна при первых проблесках зари напоминали пустые глазницы на человеческом черепе.

И снова проходил день, и снова ныли суставы, и снова нельзя шевелиться. Одно малейшее движение — и меня вышибут за ворота. Куда я пойду? Маленькими группами из построек выходили монахи, занятые своими странными делами. По территории монастыря сновали мальчишки, иногда ударом ноги пуская в мою сторону лавину пыли и мелких камешков, а иногда отпуская по моему адресу острое словцо. Поскольку я ни на что не отвечал, они скоро оставляли меня в покое и уходили на поиски более общительных жертв. Постепенно темнело. Зажигались масляные лампы. Вскоре меня освещал только рассеянный свет звезд, луна в это время года всходит поздно.

У нас есть пословица: молодая луна не ходит быстро. Мне вдруг стало дурно от страха: неужели про меня забыли? Или решили совсем лишить пищи в процессе испытания? Я просидел без движения целый день, от голода чуть не потерял сознание. Вдруг послышался шум. Меня затрясло. Чей-то силуэт двигался в моем направлении. Увы! Это оказался большой черный бульдог, тащивший что-то в зубах. Не обратив на меня никакого внимания, он проследовал дальше по своим ночным делам. Его нисколько не волновало мое злополучное положение. Вспыхнувшая было надежда угасла. Я чуть не расплакался. Чтобы не уступить этой минутной слабости, я стал размышлять о том, что так ведут себя только девчонки да глупые женщины.

Дата добавления: 2015-10-21