За чужие грехи

Юродивую Настеньку горожане ча­сто встречали на улицах, а еще чаще — в церкви. Она очень люби­ла Девичий монастырь.

На ней весь год было короткое мужское пальто, холодное, широкое, с чужого плеча, из-под него виднелись шаровары из темной материи, которые носят бедные люди. Гру­бые сапоги и шляпа-котелок довершали этот своеобразный наряд. Шалуны-мальчишки не прочь были посмеяться над Настей, но она так кротко относилась к их издевательствам, что отбила у них всякую охоту ее дразнить. Все давно привыкли к юродивой и даже не знали, когда она появилась в этом городе, сколько ей лет и почему она такая необщи­тельная.

— Это же юродивая! — говорили о ней. — Бог знает, кто она такая и что у нее на душе! Только мы знаем, что она строгой жизни, каждую неделю причащается и все, что ей подают, раздает нищим!

Никто не мог рассмотреть лицо Насти, по­тому что она всегда низко напускала на лоб свои всклокоченные волосы и, стоя в церкви, отворачивалась от всех молящихся к окну, а на улице нахлобучивала на свою наклонен­ную голову старую, порыжевшую шляпу.

Она никогда ни на кого не смотрела, поч­ти ни с кем не разговаривала. Только мона­стырский старичок-священник во время ис­поведи слышал звук ее голоса.

— Молчальница! — шушукались молодые послушницы, заинтересованные таинствен­ной Настенькой.

— Что зря болтаете! — останавливала их мать Варвара, сурово сдвигая брови и свер­кая на них своими карими глазами. — Не вашего ума дело! Вовсе не молчальница она, обета такого не давала. Просто не любит го­ворить, и все тут!

Но где жила Настенька? Многие не вери­ли, что эта слабая женщина, которой было уже под пятьдесят лет, круглый год жила в холодной беседке, построенной кем-то в конце монастырского двора. Беседка была сделана из бревен, с маленьким окошком и старой тесовой дверью.

Настя жила там уже несколько лет, мно­го молилась и почти не зажигала огня. Ела она очень мало, хотя ей приносили из мо­настырской трапезной обед, а богомолки- почитательницы давали и калачи, и чай, и сахар, даже варенье. Калачи Настя крошила на мелкие кусочки и кормила ими голубей, чай иногда пила, когда монахини приноси­ли кипяток, а варенье отдавала старушкам, которые лежали в монастырской больнице. Денег она не принимала. У нее к ним был не­объяснимый страх.

Однажды какая-то богатая купчиха, узнав о Настеньке, пришла к ней в беседку и пред­ложила ей денег на теплую одежду, так как стояли сильные морозы.

— Деньги! — с ужасом простонала На­стя. — Нет, избавь Господь! Я боюсь... боюсь денег, не надо!

Впервые она заговорила с жаром, и все увидели ее испуганное лицо.

— Что-то в ее жизни произошло! — сказа­ла купчиха, уходя от Насти.

— Не знаем, сударыня, ничего не знаем! — уверяла сопровождавшая ее монахиня. — Может быть... Говорят, Настенька тоже была богатой купеческой дочерью! Женихи свата­лись, отец ничего не жалел для нее, а она по­тихоньку ушла из дома, уехала из города и поселилась в нашем монастыре, а пострига не принимает!

— А такой она давно стала?

— Какой?

— Да... мне кажется, что она не в своем уме...

— Что вы! Божий человек, да и только! Мало ли таких на Руси?! Кому-то надо же молиться!

Дама задумалась и не стала спорить, суну­ла провожатой в руку монету и уехала.

Хотя к странной женщине в мужской одежде все давно привыкли, а в городе ее называли «монастырской Настей», но инте­ресоваться ей не переставали и с любопыт­ством смотрели на нее, когда она, нагнув растрепанную голову, сидела на крылечке своего холодного домика и резала ножница­ми кусочки хлеба, бросая их птицам. Голу­би вились над ней, садились на плечи, дерз­ко вырывали у нее из рук большие куски и целыми стаями слетались к ней, хотя она их не звала. Наевшись досыта, точно сговорив­шись, они поднимались с земли и исчезали под широким карнизом монастырской церк­ви. А Настя, даже не подняв головы, чтобы посмотреть на своих любимцев, тихо встава­ла со ступенек и уходила...

Однажды увидели, как она что-то писала при свете воскового огарка. Но куда потом делись ее записи, никто не знал, а монахини потом долго шептались и допытывались: что же такое могла писать Настенька? Их разго­воры дошли до матушки-игуменьи, которая сразу оборвала любопытных:

— Что пишет? А вам все надо знать! Это не вашего ума дело! Пишет поминание, ве­роятно! Конечно, не письма же!

Она не любила сплетен и лишних разго­воров. Вообще матушка-игуменья была стро­гой, умной и тактичной начальницей.

Одежда Настеньки вызывала большой ин­терес у мирян. И вот однажды игуменья по­звала ее к себе и стала уговаривать сменить ее наряд на монашеский, чтобы никому не было «искушения и соблазна».

— Недостойна! — только и сказала юро­дивая, и все осталось по-прежнему.

Батюшка, поговорив с Настей, убедил ее хотя бы ко причастию не подходить в ее обычном наряде. И с того времени на На­стеньку накидывали черную ряску, когда она подходила к Святым Дарам.

Судя по внешнему виду этой женщины, никому и в голову не могло прийти, что и она когда-то жила обычной жизнью зажиточной семьи. Быть может, и у нее были привязан­ности, даже страсти, но все это прошло, и она стала невозмутимой и бесстрастной. Она и на молитве-то не проявляла особого рвения. Неподвижно стояла на своем месте, боясь показать людям свое лицо и закрывая его иногда от слишком любопытных взоров руками... И тогда слезы выступали между тонкими пальцами, тесно прижатыми к гла­зам...

Многие думали, что в прошлом у Насти был роман, но едва ли это было правдой: так мало она была похожа на героиню романа. Другие думали, что она совершила какое-то преступление, и уверяли, что старый свя­щенник, монастырский духовник, знает ее тайну, которую, конечно, никому не откро­ет... Но и это было сомнительным уже пото­му, что Настенька была почти молчальница, и молодые послушницы, как ни старались уловить хоть один звук ее голоса, когда она подходила под епитрахиль отца Владимира, совсем ничего не слышали.

— Так и стоит, девушки! — говорили они. — И хоть бы словечко! Наверное, отец Владимир принимает «немую» исповедь на­шей Настеньки и отпускает ей грехи так, в молчанку!..

Легкомысленные послушницы, не свя­занные обетами, любили посудачить и вез­де совали свои носы, когда вблизи не было матушки-казначеи, которая зорко следила за нравами и исполнением устава в монастыре.

Однажды Настя заболела и не выходила из своей холодной кельи, а уже стояли пер­вые морозы. Ее навестила сама настоятель­ница.

— Переходи в монастырскую больницу, Настасья! Там тебя наша докторша поле­чит... Там уход хороший!..

— Нет!

— Да почему «нет»?! Грех не заботиться о своем здоровье, ведь оно тоже от Бога!

Но Настя продолжала молчать, и ее оста­вили в покое: только укрыли теплыми одея­лами и стали чаще навещать.

— А то, избави Боже, умрет, окоченеет, еще отвечать за нее придется перед людь­ми! — говорила осторожная игуменья.

Настя пережила зиму, которая была не очень суровой, да и в беседку ей поставили железную печку, которую топили два раза в день.

Но вот настала весна, ранняя, дружная и радостная. Засуетились черные фигуры меж­ду цветниками, тополями и кустами сирени и акации. Могилы богатых граждан города на монастырском дворе убирали и украша­ли. Темная зелень травы, которую в Мало­россии зовут барвинок, раньше всех проклю­нулась из земли, почти одновременно с ней показались и лиловые цветочки, задорно смотревшие на солнце и на людей... «А мы вот сами выросли! — казалось, говорили ли­ловые барвинки. — Да еще нарядней и рань­ше других!»

Все оживало и радовалось, а бедная На­стенька тихо, не жалуясь, потихоньку тая­ла...

Одним чудесным утром в ее беседку пришли хлопотуньи-монахини и нашли ее уже мертвой. Она умерла ночью, под пение соловьев и воркование голубей, напрасно ожидавших кусочков хлеба.

Тогда наконец увидели лицо умершей: оно не было красивым, но хранило спокой­ное, мирное выражение. Свою тайну Настя так и унесла в могилу...

Так, по крайней мере, думали все и оста­лись бы в этом убеждении навсегда, если бы один случай не раскрыл целую историю страдальческой жизни одинокой девушки,

которую звали Анастасией Ивановной Белугиной.

Открылось это так. Уже давно матушка-игуменья собирала деньги, привлекая щед­рых жертвователей, на построение нового летнего храма и на расширение и ремонт ке­лий. Вся ее жизнь уходила на заботы о сестрах и о церковном благолепии. И вот наконец ее давняя мечта смогла осуществиться: капитал, собранный в течение двух десятков лет, до­шел до такой значительной цифры, что мож­но было смело приступить к постройке. На­чали со слома ветхой каменной церкви и де­ревянных корпусов с тесными, холодными и неудобными кельями. Горы мусора, кирпича и гнилых бревен завалили весь двор с бесчис­ленными могилками, раньше украшенными цветами и памятниками. Дошла очередь и до беседки, в которой жила и скончалась Настя.

Все знали покойницу, и ее старое жили­ще стали ломать осторожно и тихо, как бы боясь нарушить ее покой, уважая память «рабы Божией», как говорили между собой рабочие.

— Кто ее знает! Может, и вправду святая была!..

— Нет, юродивая!.. Мало ли их!

— Не говори, парень! Таких поискать! Ведь и зиму, и лето она жила тут! Попробуй сам поживи! Небось, не выдержишь, на печь запросишься, даром что мужик!..

И все смолкали и тихо, без прибауток, острот и песен, продолжали ломать беседку.

— Смотрите, что это такое? Сверток бума­ги! Наверное, кто-то обронил! Не подрядчик ли? Он тут прохаживался.

Найденный сверток отнесли матушке Анне, казначее, которая следила за поряд­ком и которую мужчины, работавшие на мо­настырском дворе, сразу приняли за строгое начальство.

— Это что же такое, матушка? В беседке нашли, за плинтусом застряло. Может, кто- то потерял?

Зоркая Анна так и ухватилась за наход­ку. «У Настеньки нашли!.. Не это ли она писала?» — подумала она и, забыв всякую субординацию, сама, без благословения игуменьи, развернула бумагу и с трудом прочла: «...Прошу молиться обо мне, греш­ной, и о моих родителях Иване и Пелагее...» Затем следовало какое-то слово, очевидно, фамилия, которое разобрать уже было не­возможно.

Бумага была серой, с пятнами от сырости и долгого лежания, слова были нацарапаны неразборчиво и безграмотно. Бедная, неуче­ная Настенька и это-то едва осилила напи­сать!

Мать Анна завернула все опять в старую бумагу и понесла находку настоятельнице.

Игуменья была занята с подрядчиком и архитектором. Отпустив их, она выслушала мать Анну.

— Настенька!.. В ее беседке нашли, гово­ришь? Ну-ка дай сюда!..

И стала читать. Последнее слово она тоже не разобрала.

— Постой-ка... есть у меня стекло такое... Один купец подарил, спаси его Бог! Когда читаю мелкое, всегда его беру! Так отчетливо все вижу!..

Матушка приложила лупу и с трудом, но прочла:

— Ивана и Пелагею... Бе-лу-гин... Белуги- ны! Так Настя Белугина была! Купцы такие были из нашего города... Знала, как же! Так вот оно что! Богатые были! А дочь-то!.. В хо­лодной беседке, в нашей обители окончила свои убогие дни!.. Подвиг, мать Анна! Вели­кий подвиг на себя приняла Настя!

И обе матушки повздыхали, помянули с благоговением умершую и разошлись.

Узнав, кем была Настенька, весь мона­стырь, который быстро облетела молва о найденной записке, еще более заинтересо­вался: «Богатая купеческая девица бросила все — дом, богатство — и стала юродивой Настей?» Но ответа так и не нашли.

Когда убрали все во дворе, сделали за­кладку церкви. Приехали архиерей, губер­натор, именитое купечество, положили пер­вые камни, доску с надписью о времени по­стройки нового храма, отслужили молебен с водосвятием. И закипела работа...

Один из каменщиков неожиданно обра­тился к соседу-рабочему:

— Смотри-ка, дядя Никита, что за оказия? Вон на бугре каждый день замечаю: голубей­те сколько! Корма, что ли, им там насыпают монашки?

— Настенькина могилка там, вот голуби и прилетают! — объявила проходившая за во­дой к колодцу старая монахиня Филарета. — Была такая здесь... Настенька, Божий человек! Голуби около нее так и кружились, любили ее... Она их кормила... А теперь, как умерла она, и воркуют, и летают около ее могилы!..

— Она из монахинь, значит, была? — спро­сили каменщики.

— Нет, купеческого рода, Белугина, из уездного города, откуда наша матушка игу­менья родом...

— Белугины! Действительно, был у нас ку­пец Белугин! — сказал каменщик Никита. — Большие деньги имел, дома, фабрику...

— Как его звали, не помнишь? — спроси­ла монахиня.

— Как не знать? Еще мой отец у него слу­жил на складе... Самовары там и всякие мед­ные приборы... Иван звали!

«Иван!» — мысленно воскликнула мона­хиня. Она была дружна с матерью Анной и от нее раньше всех узнала, что отца Настень­ки звали Иваном.

— А как он разбогател-то?

— Э, такое ему счастье вышло! — усмех­нулся Никита. — Кто говорит — счастье, кто — грех один! Дело темное...

— Расскажи... Вот как пройдет подрядчик, ты и расскажи в кратких словах! — попроси­ла мать Филарета.

— Да что мне подрядчик? Я и так расска­жу, потому что я своего дела не упущу, а раз­говаривать мне никто не может запретить!

Монахиня присела на груду камней и вы­слушала рассказ каменщика про то, как раз­богатели два брата, Иван и Петр Белугины.

— Давно это было!.. Однажды почтовая тройка везла тьму-тьмущую денег!.. В кожа­ных мешках, с печатями! А на мешках сиде­ли почтари! Ехали они мимо леса — ничего! Как стали подъезжать к городу, выскочили два молодца-слесаря и молодой мальчишка

подручный. Один схватил лошадей под узд­цы, двое других подбежали к мешкам: «От­давайте добром деньги, не то убьем!»

Почтари — народ трусливый, испугались, куда им бороться! А Иван и Петр Белугины на всю слободу славились силой, здоровые детины! Да и мальчишка Филька ловкий был паренек — из молодых, да ранних, одним словом... Сдались. Деньги отобрали, все как в воду кануло!

Монахиня всплеснула руками и перебила рассказчика:

— Ну, а почтари-то, что же? Чай, потом указали на Белугиных начальству? Белугины- то как же?

— Да дело темное, говорю... Я тогда маль­чишкой был, ничего, считай, и не понимал. Как они вывернулись и остались ли в живых почтари, не знаю!..

— Так из-за этого, значит, и разбогатели?

— Из города они тогда же уехали, чтобы следы, что ли, замести...

Каменщик слез с фундамента, принес ма­териал для своей работы и продолжил рас­сказ. А старая мать Филарета вся обратилась в слух и внимание.

— Про Белугиных говорили разное, — продолжал каменщик, — кто-то прямо ука­зывал на ограбление почты как на источник их богатства. Ходили слухи, что они собира­ли, где только могли, медные пятаки и пере­ливали их в самовары. Как бы то ни было, а дознание по делу ограбления почты было произведено.

В те времена, когда не было не только следователей «по особо важным делам», но даже суда-то настоящего не было, прибега­ли к особого вида дознанию — к присяге под колокольный звон.

Это была тяжелая церемония, а на верую­щих людей обряд присяги под звон колоко­ла производил сильное удручающее впечат­ление и заставлял раскаяться и признаться в преступлении. В деле Белугиных не было настоящих улик, и им назначили присягу только на основании подозрений.

Около собора собралось множество наро­да. Кто-то ожидал увидеть унижение бога­чей, у которых было много завистников, кто- то бежал на этот суд, увлеченный чувством правды, справедливости суда Божия, а кто- то просто из любопытства.

Священник громко произносил слова присяги. Белугины спокойно стояли, опу­стив глаза, а с высокой соборной колокольни гулко раздавались удары колокола, словно выносили покойника...

Белугиньг выдержали присягу, не при­знались. Народ так и ахнул и разошелся по домам, разочарованный... И все было пошло хорошо. Но тут-то и начинается настоящая драма...

Единственная дочка старшего Белугина — Настенька — жадно следила за историей своего отца, постоянно думала о происхо­ждении его несметных богатств и о присяге.

Настя была романтической девушкой. Она росла сиротой, потеряв мать еще в ран­нем детстве. Ее старуха-нянька рассказывала своей любимице и былины, и небылицы. Ее воображение не знало границ, а сама она, как пушкинская Татьяна, трепетно ждала своего Онегина... Последний явился в лице приказ­чика, Филиппа Ефимова, когда-то помогав­шего Белугиным в нападении на почту.

Не такого, конечно, суженого ждала мо­лодая девушка, но Филипп был малый не промах, и наука хозяев не пропала для него даром:

— Выходи за меня замуж, не то я пойду повинюсь и погублю себя и хозяев, а всему вашему богатству будет конец и вместо ка­менных палат — кандалы да Сибирь!..

Услышав эти беспощадные слова, На­стенька обомлела, но не потому, что боялась разорения, позора, наказания, грозящего отцу. Нет. Она со страхом ждала, повинит­ся ли отец или останется клятвопреступни­ком. Она возненавидела Филиппа, который казался ей большим злодеем, чем дядя и отец, а деньги, из-за которых на свете бывает столько преступлений, до конца жизни не­выразимо страшили ее...

Ее решение созрело сразу. Когда смолкли колокола, Белугины опять подняли головы и вернулись к своим делам. Только на следую­щий день Настя исчезла из дома и бесследно пропала...

После этого прошло много лет. Как-то в городе пронесся слух о замечательном моло­дом проповеднике. Слушать этого священ­ника приходили с разных концов города. Однажды пришел и Иван Егорович Белугин, так как он был человек богомольный.

Батюшка говорил о святости данного сло­ва, об обетах, о грехах клятвопреступления. Белугин стоял бледный, как приговоренный. Точно он услышал намек на свое дело, о ко­тором давно все забыли, да и он сам пере­стал уже думать о нем. Горячая речь молодо­го священника заставила крепко задуматься Белугина.

Говорили потом, что он уехал на Афон, где доживал свой век строгим иноком Иннокен­тием, а что было со вторым братом, никто не знал. Никита увлекся рассказом, вспоминая, что слышал когда-то о событии в семье бога­того купца и что теперь узнал от монахинь о юродивой Насте Белугиной, которая отма­ливала родительские грехи в суровой обста­новке «девичьего монастыря».

— Вот оно что! — задумчиво произнесла старая Филарета. — Бог-то правду видит, да не скоро ее скажет! А мы-то все по-своему... Грехи...

А голуби все ворковали и кружились над заброшенным бугром, заваленным мусором, из-за которого слабо пробивалась зеленею­щая травка. На верхушке склонившейся бе­резы уже начинал выводить свои несмелые трели соловей. Каменщики прекратили ра­боту, стало очень тихо... На старой колоколь­не монастырского зимнего храма ударили ко всенощной. Черные фигуры плавно и бес­страстно шли к службе...

Дата добавления: 2015-10-21