Капитанша

Марфа Ивановна, которую в городе прозвали Капитаншей, жила на Мироносицкой улице.

Ее маленький светлый домик радовал глаз. В крошечном садике еще цвели, несмотря на позднюю осень, левкои и резеда, из-за ку­стов крыжовника и смородины выглядывали желтые шапки подсолнухов.

Стояло октябрьское дождливое утро. Осеннее солнышко, выглянувшее из-за тучки, опять спряталось. Марфа Иванов­на только что вернулась из собора после поздней обедни и села пить чай. В неболь­шой, но опрятной комнатке весело шипел блестящий, как золото, самовар. В перед­нем углу перед киотом горела фарфоровая лампадка. Холодно, сыро и грязно было на улице. Но здесь, в этой комнатке, было так чисто, тепло, уютно! Ярко и весело го­рел огонек в лампадке, освещая золоченые ризы икон. Вспыхивал огонь в печке. Ото­всюду веяло чем-то приветливым и род­ным. Марфа Ивановна принялась было за очередную чашку, но вдруг вспомнила о чем-то.

— Ульяна, Ульянушка! — позвала она.

— Сейчас, барыня! — послышалось за сте­ной, и в комнату вошла высокая баба в сара­фане с засученными рукавами.

— Приготовила, Ульянушка? — спросила ее Марфа Ивановна.

— Да, барыня! Щи давно кипят, пирог тоже сейчас буду доставать. А вас там какой- то старик спрашивает хромой. Нищий, долж­но быть. Так прямо и лезет в кухню. Да еще с собакой! Я спросила, куда он идет, он мне сказал, что вас хочет видеть, вы ему зайти ве­лели!

— Зови его, Ульянушка, зови! Пусть вой­дет!

— Как? Сюда, в горницу? — изумилась Ульянушка. — Да что вы, барыня! Ведь он грязный, мокрый! Весь пол испачкает!

— Ничего, вымоем!

— Вымоем! Да когда мыть-то? Мне ведь тоже нельзя разорваться!

— Ну ладно, ладно, ступай!

— Еще не украл бы чего там, на кухне! — ворчала Ульянушка. — Много их шляется здесь, убогих! В горницу, надо же! Мог бы и в сенях постоять!

За стеной послышался стук палки. Дверь от­крылась, и в комнату вошел старый нищий.

Ветхое, покрытое заплатами пальто про­мокло до нитки, с растрепанной седой боро­ды стекала вода.

Трезорка, такой же мокрый и грязный, как и его хозяин, тоже проскользнул в ком­нату. Старик перекрестился на образа, роб­ко и с удивлением оглядел комнату и оста­новился на пороге, очевидно, не смея идти дальше.

— Проходи, дедушка, проходи! — ласково обратилась к нему Марфа Ивановна. — Са­дись, отдохни!

— Спаси тебя Господь, матушка, — произ­нес старик и перекрестился. — Награди тебя Царица Небесная за твою доброту! Идти-то мне только нельзя, ведь здесь чистота, благо­дать какая, точно в раю! А я промок, в грязи весь, на кухне было бы лучше.

— Вот еще! Чего тут, садись! Как тебя зо­вут, дедушка?

— Петром, матушка, Петром зовут.

Старик доковылял до стула, на который

указала ему Марфа Ивановна, оставляя на полу лужицы воды, и робко присел.

— Выпей чайку горяченького, дедушка Петр! После холода-то оно хорошо. Вот тут сливочки, крендельки.

— Спаси тебя Господь и помилуй!

— Да что же это за наказание такое! — вдруг завопила Ульянушка, врываясь в ком­нату с кочергой. — Ведь собачонка-то сюда забежала! Ах ты, мерзкая! — и она кинулась на Трезорку, разлегшегося перед печкой. — Вон отсюда!

Трезорка с визгом бросился под диван, но Ульянушка вытащила его оттуда за хвост и не пожалела ни кочерги, ни рук.

Удары сыпались градом. Лицо старика потемнело.

— Откуда эта собака, чья она? — спросила Марфа Ивановна.

— Моя! — почти простонал старик. — Прости ради Христа, на дворе-то не хотелось оставить, холодно, дождь. Нагрязнила она у вас тут, да и я-то ведь тоже.

— Оставь, Ульяна! — крикнула Марфа Ивановна. — Жалости в тебе нет! Ну чего ты бьешь собачонку? Поди сюда, милая, поди сюда, — поманила она Трезорку.

Тот робко подошел к ней и, получив крен­делек, завилял хвостом в знак благодарности.

— Любишь собачку-то? — спросила Мар­фа Ивановна.

— Как не любить, матушка, умная соба­чонка, верная. Мы с ней вместе горе мыкаем. Вместе и голодаем, и холодаем.

Щеночком я ее еще, во каким махоньким подобрал, выкормил. Вот и ходит с тех пор за мной, ни на шаг не отстанет — куда я, туда и она. На войне даже вместе были, — усмех­нулся старик.

— Это как же? — удивилась Марфа Ива­новна.

— Да вот так, матушка. В походе я ее и по­добрал. Шли мы однажды через одну дерев­ню. Вижу — барахтается в пруду щеночек, визжит. Жалко мне его стало. Вытащил я его да за пазуху под шинель и спрятал. Сперва думал, что не вырастет, помрет, потому что слепой еще был, сосунок. Однако ничего, вы­кормил. Кашу, бывало, сядешь есть и ему дашь. Сухарь грызешь и им поделишься. Смеялись солдатики-то, говорили: «Какого ребеночка Бог послал!» Однако ничего, не обижали. Ну вот и подрос Трезорка, умным таким стал, понятливым. Штукам мы его раз­ным там обучали. Он ведь у меня ученый, ма­тушка, — не без гордости заметил старик. — И поноску носит, и через палку прыгает, и на задних лапах мастер ходить. Куда, бывало, ни пойдет полк, и он за обозом бежит. Однажды его чуть было не убили, пуля в него попала.

— Да ты что же чай-то не пьешь, дедуш­ка? — перебила его Марфа Ивановна.

— Спасибо, родная, награди тебя Бог, много доволен!

— Пей, пей, голубчик, — и Марфа Иванов­на подала ему новый стакан. — Да крен- дельков-то бери, чего ты!

— Спасибо, кормилица! Так вот, пуля попала, — продолжал старик. — Совсем, думал, околеет Трезорка. Ухаживать-то за ним некогда было. Дальше надо было идти. Ну, а с собой взять тоже нельзя. Оставить его на дороге... Плакал я, матушка, стыд­но сказать, горькими слезами плакал. Он смотрит на меня жалобно так, руки мне лижет, встать хочет, бежать за нами, но не может.

Матушка, жалко его было, собачонка-то умная. Однако нечего было делать, оставил. Идем мы, идем. Прошли километров 150, встали лагерем. Лежу однажды в палатке, вдруг слышу — визг. «Господи, не Трезорка ли?!». Вышел, гляжу — он и есть! Прыгнул мне на грудь, визжит, лает! Отлежался ведь, матушка! — заключил старик. — С тех пор вот и живем вместе, не расстаемся.

— Кушай, дедушка, кушай, — ласково сказала Марфа Ивановна, подавая старику большой кусок пирога с рыбой, — остынет!

— Награди тебя Бог, матушка, — старик смахнул слезу.

Самовар был давно убран, и теперь на сто­ле, накрытом белой скатертью, стоял румя­ный пирог. Тут же дымилась миска со щами. Выглянувшее из-за тучки солнышко проби­лось сквозь опущенную кисейную занавеску окна и осветило комнату.

Радостно было смотреть на эту добродуш­ную хлопотунью старушку, от всего сердца угощавшую оборванного, грязного нищего. Даже морщины на его лбу как будто разгла­дились. Давным-давно не ел старик с таким аппетитом. Еще бы!

За всю его долгую жизнь не привелось ему видеть такого обеда. Про Трезорку и го­ворить, разумеется, нечего.

Развалившись под столом, он уписывал огромную мясную кость и был, конечно, очень доволен.

— Сохрани, Господи, и помилуй всякого от такой жизни, — произнесла Марфа Ива­новна. — Старый, больной человек. Покой бы тебе нужен, хлеба кусок, а тут холодно, голодно.

— Что делать, матушка, — вздохнул ста­рик. — На все Божья воля.

— Так-то так, дедушка, но все же...

— Спасибо, кормилица, — он встал из-за стола и перекрестился на иконы. — За хлеб, за соль спасибо! Награди тебя Бог!

Меня досыта накормила, в жизни так не ел, да и Трезорку. Ишь как он, плут, разне­жился, — усмехнулся старик, поглядывая на растянувшегося перед печкой Трезорку. — Ну-ка вставай, благодари хозяйку, да и до­мой пора отправляться!

Больно уж я засиделся, матушка, прости, Христа ради!

— Погоди, дедушка, погоди, потолкуем!

— Да пора уж, родная! И тебе тоже покой надо дать. Сама, поди, после обеда отдохнуть хочешь!

— Ничего, садись! — сказала Марфа Ива­новна.

Старик послушно сел.

— Вот видишь, дедушка, — начала Мар­фа Ивановна. — Говорила я, что капиталов у меня никаких нет. Муж-то покойник, Цар­ство ему Небесное, 35 лет прослужил верой и правдой. Трудился, копил. Ну вот и оста­вил домик этот да пенсию. И благодарение Господа, ничего мне больше не надо.

Живу, не нуждаюсь, сыта, одета, в тепле.

— Благодать, матушка, благодать! Точно в раю живешь. Всякому так-то пожить!

— То-то и есть. Но я думаю... Вот что ду­маю, дедушка. Домик у меня небольшой, в нем три комнатки да кухня, просторно, зна­чит. Кушанье мы с Ульяной на двоих гото­вим. А все же иной раз остается. Ну и думаю я: что мне стоит приютить человека да про­кормить его?!

— Доброе дело, матушка!

— Так завтра, знаешь, возьми да и пере­бирайся ко мне жить!

— К тебе, матушка? Да как же это?

— Да вот так! Возьми и переезжай! Чего тебе жить в холоде да в голоде? Место у меня на печке найдется.

Лежи себе хоть с утра до ночи, парь свои косточки! Щей тарелка тоже найдется.

— Родимая ты моя, кормилица! — за­плакал старик. — Награди тебя Царица Не­бесная за твою доброту! Да ведь нельзя мне, матушка ты моя, нельзя! Стесню я тебя, я убогий человек, больной, работать не могу! Зачем мне хлеб твой даром есть?

— Полно, дедушка, чего тут! Найдется, го­ворю, у меня место. Перебирайся-ка завтра с Трезоркой! Кухня у меня светлая, чистая, тепло в ней зимой, как в бане. А на Ульяну ты внимания не обращай. Она баба не злая, только поворчать любит. Так вот, завтра, бла- гословясь, и перебирайся.

— Родимая ты моя, благодетельница! — и старик упал ей в ноги.

— Встань, дедушка, встань! Грешно чело­веку кланяться, Богу кланяйся!

— Матушка Царица Небесная! — крестил­ся старик, а слезы так и текли в три ручья по его морщинистым щекам. — Заступница и Покровительница! Награди ты ее, пошли ей здоровья и счастья! Так вот, брат Трезор­ка, — весело заговорил он, улыбаясь сквозь слезы, — дожили мы с тобой и до светлого дня! Много мы наголодались, назяблись, под дождем мокли, под снегом. Ну, вот и послал нам Господь светлый праздничек! Благодари же барыню, ручку у нее поцелуй!

Трезорка визжал, прыгал и, оказываясь рядом с хозяйкой, норовил лизнуть ей руку.

Растроганная Марфа Ивановна отверну­лась и отирала катившиеся из глаз слезы.

Опять выглянуло спрятавшееся за тучи солнышко, словно оно разделяло общую ра­дость.

— Ишь, наследил-то как, седой хрыч! — ворчала Ульянушка, провожая стари­ка. — Принесло гостей! Тебе тут чего надо? Брысь! — пнула она Трезорку, сунувшего любопытный нос в какой-то горшок.

Ульяна сердито захлопнула дверь, но ста­рик даже не слышал ее брани.

Дата добавления: 2015-10-21