Семья, краеугольный камень

Семья… Это понятие я впитал в себя с молоком матери.

В Челлино были семьи Карризи, Тафуро, Мадзотта и многие другие. Каждая семья – как улей: все дружно работают, а если нужно, обнажают зубы и защищают свой дом.

Когда я был маленьким, родители обычно уходили из дома очень рано – они шли работать в поле. Дети, которым нужно было идти в школу, оставались в постели часов до семи, когда в дом приходила тетя или соседка и будила их. Пастухи, гнавшие по утрам стада коз, обычно знали, в каких домах есть маленькие дети, и каждое утро они тихо заходили туда и оставляли на столе свежее козье молоко. Ребенок просыпался и сразу же мог выпить его еще теплым. Эти воспоминания позволяют понять, что и объединение семей на уровне одного поселка также представляет одну большую семью.

Чувство единения я навсегда сохранил в себе. Сейчас я работаю певцом, и чувство семьи я постарался передать своим зрителям. Я – это часть их, а они – часть меня. Такой подход никогда не приносил мне разочарований.

Понятие семьи: само слово заключает в себе радость и богатство. Я особенно понял, насколько это важно, в первые дни моего пребывания в Милане, когда меня одолевала эта проклятая ностальгия. Мне ужасно не хватало моих отца и матери, и я постоянно о них думал. Я их не видел глазами, но ощущал внутри себя. При необходимости человек может материализовать себе то, чего ему не хватает; так и я постоянно разговаривал со своими родителями в своих мыслях, и это было как таинство.

С Роминой мы построили большую семью, в которой соединились три поколения – мы, мои родители и мои дети. Разный образ мыслей, разный возраст, разные культуры и образы жизни, но общее желание – создать семью и быть вместе.

На многие годы нам это удалось. Мы построили себе остров в Челлино и спрятались там в нашем личном, том, что должно быть защищено от других. И мы были счастливы – и как счастливы!

Но все меняется: такова судьба. И все внезапно. Никто не ожидал такого конца.

Дети… Это плод того достояния, которое и называется семья.

Я не рассказываю на каждом углу о своих детях: это тоже своеобразный способ их защитить. У меня публичная работа, я выступаю перед людьми, но это я. Что касается детей, то я никогда не стремился выставлять их миру напоказ. Другое дело, что чем старше они становятся, тем это труднее.

У меня очень близкие отношения с моими детьми, и это придает мне дополнительные силы. К каждому ребенку необходимо относиться так, чтобы до конца понять его индивидуальность. Ты должен дать ему все необходимое для развития этой личности – в какой-то степени так же, как если бы ты выращивал растение. Но ты должен в каждую секунду понимать: дети – не твоя собственность. Они твои, но они не принадлежат тебе. Это не только твои дети, но и дети своего времени, новой культуры, технического прогресса – всего, что определяет стиль их жизни.

Обо мне где-то написали, что я отец-собственник. В этом случае они меня совершенно не знают. И потом, только дети могут решить, собственник ли их отец в их отношении или нет. От своих детей я подобных обвинений не слышал, а значит, совесть моя чиста.

Но слышать от кого-то, что я собственник, мне все равно неприятно. Я не собственник даже себе самому, своим мыслям – как же я могу быть собственником своих детей, созданий, которые принадлежат только Богу?

Наши отношения с детьми основаны на любви. Они знают, что находится в моем сердце, и никогда, ни единого мгновения своей жизни, не сомневались в моей любви к ним.

По правде, с моей профессией было очень нелегко создать семью. Такая профессия, как у меня, накладывает массу ограничений, заставляет жертвовать собой, иногда самым страшным образом. Мне приходилось выкидывать смертельные номера, чтобы и работать успевать, и в семье присутствовать. Поэтому я имею право сказать, что мой успех – заслуга всей моей семьи и посвящение ей же. Эти два понятия – работа и семья – для меня никогда не были противоположностями, напротив, они шли в моей жизни рядом, рука об руку. И если работа меня звала в дальнюю дорогу, семья отправлялась со мной. Три поколения – как единый организм. Таким образом, мои дети с малых лет могли не только почувствовать на себе, что такое профессия артиста, но и вживую ознакомиться с культурой разных стран мира.

Роль системы отсчета, как и всегда, выполняли мои родители. Моя мать – молчаливая, старательная, всегда готовая что-то сделать, присмотреть за детьми, которые доверяли ей свои секреты… Кто знает, что она им рассказывала? Ей удавалось находить ответы на любые их вопросы, а ее спокойствие гасило все конфликты, вызванные детскими капризами, которые, в свою очередь, были обусловлены усталостью.

И мой отец. В нашей компании путешественников он всегда был главным. Его остроумные шутки позволяли иными глазами взглянуть на достопримечательности и атмосферу тех стран, где мы находились. Он казался пришельцем из другого времени и вместе с тем был незаменим.

Сколько всего я мог бы рассказать о нем!

Кажется банальным – говорить о собственном отце как о необыкновенном человеке. Для каждого его отец – необыкновенный: это нормально и так и должно быть. Ненормально – если это не так.

Своего отца я могу охарактеризовать разными словами: товарищ, строгий отец, благородный отец, отец-рассказчик, отец-изобретатель. Но прежде всего – честный человек. Честность была для него главной ценностью, и он делал все возможное, чтобы привить ее нам – сначала своим детям, затем внукам.

Я никогда не видел своего отца плачущим. А причины плакать были, и много! Хотя бы та нищета, в которой он родился и вырос, когда желание поесть превращалось в чистую мечту…

И никогда я не видел, чтобы он предавался излишествам. Так, например, я никогда не видел его пьяным. Он всегда, постоянно пил вино, оно ему нравилось, это был результат его работы на полях, - но всегда умеренно. Может быть, это зависит от факта, что дедушка Анджело пил очень много, не знаю.

Мой отец рассказывал мне, что когда он вернулся домой после трехлетнего немецкого плена, он представлял живой скелет – кожа да кости. Весил он тогда около сорока килограммов при росте метр семьдесят пять. Три года он не пил вина, и, оказавшись дома, сразу же одним залпом осушил стакан и в мгновение опьянел. С тех пор он никогда не пьет больше одного стакана за едой, и тот смакует маленькими глотками.

Что касается моих успехов в артистической деятельности, то к ним отец всегда относился с настороженностью и требовал от меня того же: успех сегодня есть, а завтра его может и не быть.

Его образу мыслей Милан был чужд; его горизонты находились в его родной земле. Поэтому, когда он говорил мне «купи этот участок земли, она плодоносная», я не переспрашивал дважды, а шел и покупал. Я доставил ему огромную радость, когда выкупил в его собственность «Заведение дона Аурелио», которое было одним из самых богатых в Челлино.

И потом, он советовал мне, где именно строить дома. А мне нравилось исполнять его желания – как если бы я был отцом моему отцу. От того, что я угождал ему, я был не менее счастлив, чем он сам.

Мой отец никогда не вмешивался в мои рабочие дела. Это он мог делать, если речь шла о сельском хозяйстве – посадке оливковых деревьев или обработке виноградников. Здесь его слово было первым и последним.

«Ты пой, - говорил он мне. – А о земле позабочусь я!». Я пытался с ним спорить, но это было бесполезно.

Он очень любил путешествовать, и со мной он объездил весь мир. В больших отелях он удивлялся не меньше, чем ребенок в Диснейленде. Он полюбил сауну, «самбу», как он ее называл.

«Как хорошо в самбе! Я чувствую, что рождаюсь заново!» - говорил он восторженно.

Будучи в Австралии, он по самые уши влюбился в эту страну. Однажды в доме знакомых итальянских эмигрантов он увидел помидоры, каждый из которых весил килограмм. Он был потрясен! Он шел и разговаривал с этой землей на неведомом, одному ему понятном языке.

«Это исключительная земля, здесь можно выращивать дыни по семьдесят кило, - говорил он. – Вот куда тебе надо переехать жить».

Однажды я свозил его в Вену. Из-за неудачно сделанной хирургической операции он практически ослеп. Он сказал мне, что у него весьма странные отношения с этим городом. Первый раз он был здесь в конце войны, запертый в железнодорожном вагоне для перевозки скота: тогда их, итальянских военнопленных, везли в Германию. Была ночь, и ничего нельзя было увидеть. Теперь он вернулся сюда свободным, но потерявшим зрение. Вот такая игра судьбы, с сожалением добавил он мне, определила его отношения с этим австрийским городом.

Я вспоминаю, когда в первые годы моего успеха я пригласил его жить со мной в Милане. Он выдержал пятнадцать дней, не больше, после чего оттуда сбежал.

«Я не могу жить там, где никто с тобой не здоровается и не отвечает на твои приветствия, - говорил он. – В лифте люди стараются смотреть куда угодно, только бы ни с кем не говорить!»

Он возмущался тем, что здесь нельзя было торговаться, как в Челлино. Как-то раз мы пришли с ним в Rinascente (шестиэтажный элитный супермаркет в центре Милана – П.П.) что-то купить. «Сто лир», - сказала продавщица. «Сто лир? Это дорого. Хватит и пятидесяти».

И то же самое с такси.

Он не мог понять, как это цена везде одинаковая. Со всем «новым» он испытывал проблемы. Он смотрел на мир через свой собственный фильтр крестьянской жизни.

Как я уже говорил, мой отец был против переезда из Челлино на хутор, который я купил и отстроил заново. Первое время он часто нервничал, сыпал проклятиями, ругался на строителей. Я приезжал с гастролей и обнаруживал, что заказанные работы не были выполнены. Это был для меня сигнал: пора брать отца с собой в поездку – так он быстрее успокаивался.

Путешествия были для него лучшим лекарством.

Однажды я отправил его к сестре в Аргентину. Он улетел, когда здесь начиналась зима, а там уже было лето. Он жил в Аргентине шесть месяцев и, таким образом, у него были три лета подряд. Когда он вернулся, то лучился от счастья и не уставал благодарить меня за такой роскошный подарок.

Лето он любил до безумия, поскольку это был сезон плодов. Он знал точный день, когда и какое дерево принесет плоды. Тогда он шел к нему, как идут на встречу с другом.

Как-то в Мехико, в доме бабушки Ромины, он, никого не спросив, подрезал финиковое дерево, которое не давало плодов. Она страшно разозлилась, а он огорчился: он знал, что делает, это, в конце концов, его специальность! Через год он получил от нее письмо с благодарностями: дерево стало самым лучшим в округе, и все ей завидовали.

А еще мой отец был большим изобретателем.

Так, он увидел, что во время сбора винограда очень тяжело загружать виноград в бочки, помещенные на телеге. Для этой цели требовались грузчики – крепкие парни, которые взваливали на свои плечи весившие до шестидесяти – семидесяти килограммов чаны с виноградом, тащили их между деревьев к телеге и выгружали на нее виноград.

В те годы многие молодые люди уезжали с Юга, и найти рабочую силу на время сбора винограда становилось все труднее. Тогда мой отец и его брат Козимо изобрели что-то типа салазок без колес, узких настолько, чтобы они могли пройти между деревьями. На эти салазки можно было разом загрузить три чана. В салазки впрягался мул, который тащил их пустыми до того места, где находились чаны с собранным виноградом. Чаны грузились на салазки, после чего мул выпрягался с одной стороны и впрягался с другой, чтобы тащить груженые салазки к телеге.

В дальнейшем они усовершенствовали систему: сделали ее колесной и изменили конструкцию кузова таким образом, что туда помещались уже шесть чанов за раз.

Это была гениальная идея! Благодаря ее внедрению исключался ручной труд шести человек, и все это заменялось мулом и салазками. Эту революционную технологию впоследствии стали использовать все, и если бы мой отец в свое время запатентовал ее, он бы мог озолотиться.

Когда в Челлино приезжали журналисты, чтобы сделать со мной интервью, центр внимания неизбежно смещался в сторону моего отца, поскольку он пленял всех своим образом поведения и своими рассказами, которые долго не отпускали их. Говорить он мог на любую тему, и сила его слов вкупе с мимикой очаровывали каждого. Рассказывая что-то, он никогда не оставался без дела: в этот момент он мог обстругивать доску, чинить стул или точить лезвие топора.

Время от времени моему отцу становилась любопытной артистическая тусовка. Помню чудесный вечер на французском телевидении, в Париже, в компании с такими известными персонажами, как Мишель Друкер, Мишель Пикколи, Роми Шнайдер, Джейн Биркин. Разумеется, мой отец не понимал ни слова по-французски, но во всей этой обстановке - лучи света, танцовщицы, певцы, актеры, оркестр – он чувствовал себя на седьмом небе.

На следующий день наш французский продюсер Клод Каррер пригласил нас на обед в необычный ресторан. Мой отец был в восторге.

Ресторан находился в Булонском лесу – «зеленых легких» Парижа. Между столиками, расположенными в своеобразной постройке типа конюшни, свободно разгуливала разная домашняя живность – кролики, козы, куры, утки. Некоторые козочки клали на стол передние копыта, прося таким образом себе кусочек хлеба. Людям такое было в диковинку! Интересно, что не чувствовалось никаких характерных запахов: Пол ресторана был посыпан сеном, и гигиена была здесь безупречной.

Ресторан был заполнен родителями с детьми. Кристель и Ромина-младшая резвились и бегали за животными вместе с маленькими детьми Клода. Не меньше их был счастлив и мой отец: этот зоопарк в парижском ресторане напоминал ему атмосферу в деревне, к которой он так привык.

Вернувшись в Челлино, он всем рассказывал, как меньше всего мог представить, что однажды он отправится в Париж, чтобы там есть вместе с козами.

В другой раз мы сводили его в японский ресторан. Нас рассадили вокруг большого стола, в центре которого находилась плита для приготовления пищи. Почувствовав тепло, мой отец, из любопытства сунул туда руку и серьезно обжегся. После этого он начал ругаться на апулийском диалекте, говоря, что он хочет уйти из этого мерзопакостного заведения, но мы его удержали, пообещав, что он попробует экзотические блюда. Однако с каждым новым блюдом его настроение портилось все сильнее: такая еда была не в его вкусе.

Попробовав саке – японскую рисовую водку, которая, как известно, подается теплой, - он состроил гримасу, достойную Тото, и громко сказал: «Да это же настоящая ослиная моча!». Можно было представить себе реакцию окружающих!

Во время гастролей по США в 1984 году мы как-то остановились в Блюмингтоне, штат Иллинойс, недалеко от Чикаго. Там живет мой близкий друг, хороший дантист. Мы воспользовались этой ситуацией, чтобы проверить зубы у всех членов нашей семьи. Мой отец в своей жизни никогда не видел зубного врача, и я ему устроил настоящее промывание мозгов, рассказывая о том, какие чудеса может творить мой друг, который никогда ни одному своему пациенту не причинил боли. В итоге удалось его уговорить, но как только он убедился, что лечение зубов безболезненным не бывает, моментально вышел из себя. Он постоянно дергался и бормотал ругательства, и врачу стоило больших усилий закончить работу.

Закончив, дантист извинился перед моим отцом за то, что сделал ему больно. Ромина перевела, и мой отец, не меняя выражение лица, пробормотал: «Дурак он и шутки у него дурацкие!» Медик попросил перевести. «Он счастлив и искренне благодарит вас», - поспешила ответить по-английски Ромина.

После этого мой отец в течение нескольких часов не проронил ни слова. Он не разговаривал ни со мной, ни с Роминой. Он был действительно взбешен. Анестезия еще не прошла, и он чувствовал странные ощущения во рту, с трудом ворочающийся язык и, разумеется, винил в этом нас. Потом злость прошла и он увидел, что эти американские зубы – отличная вещь, что ими можно жевать все, что угодно, а по возвращении в Челлино не упускал случая широко улыбнуться и похвастаться землякам своими новыми зубами.

«Какие красивые лошадиные зубы тебе вставили в Америке», - подтрунивали над ним земляки, и это был еще самый лестный комплимент. Истины ради следует сказать, что долго эти новые зубы у него во рту не продержались.

Мой отец любил, когда много народу. Чтобы ощутить себя полностью счастливым, ему было достаточно в августе месяце оказаться на переполненном пляже в Римини, так. чтобы и яблоку негде было упасть.

В Каракасе мы поехали посмотреть прекрасную банановую плантацию. Я решил пошутить и сообщил отцу, что собираюсь купить ее, а он должен будет остаться здесь, чтобы руководить работой. Он принял все за чистую монету и был настолько перепуган, что целый день не хотел выходить из машины – чтобы мы действительно не оставили его в Венесуэле.

Но он был еще и очень хитер. Зная, что нас, а особенно детей, веселят его приступы страха или злости, он специально разыгрывал целые комедии, исподтишка наблюдая за нами. Он был потрясающим актером.

Летом 1985 года на гастролях в Испании мне приснился страшный сон: мой отец протягивал ко мне руки и просил о помощи. Я проснулся в холодном поту и с сильной болью в правой руке. Сразу же я бросился звонить домой, и моя мать мне ответила, что все в порядке, что отец на море вместе с моим братом. В следующие три дня ответ был точно такой же. Как выяснилось потом, именно в эти дни мой отец получил инфаркт, а мне было решено ничего не говорить, чтобы не расстраивать и не отвлекать от работы. Странное решение, хотя совершенно в их стиле.

К счастью, когда мне сообщили правду, он был уже вне опасности. Когда его выписали домой, он попросил меня об одном одолжении: еще раз увидеть Албанию. «Мне хотелось бы вернуться туда прежде, чем я умру», - объяснил он.

И я занялся этим вопросом.

Попасть туда было не так просто. Албания тогда была коммунистической страной, полностью изолированной от остального мира. Я вышел на албанское посольство в Риме, и консул назначил мне встречу с послом Дино Баскин. Посол спросил о причине моего интереса и о том, не состоял ли мой отец в партии фашистов. Он также сказал, что я очень популярен в Албании, и это может помочь. Однако въехать в страну мне можно только в сопровождении специально подобранной группы из двадцати пяти человек и только в период ближайших шести месяцев. Но у меня была только одна свободная неделя в октябре, и посол выхлопотал мне разрешение на поездку, которое пришло прямо из Тираны.

Мы выехали из Бриндизи на корабле, взяв с собой мой белый Range Rover. Добрались до Греции и поднялись на север, к Янине, которая находится на границе с Албанией. Мой отец выздоравливал с каждым днем: мы ехали по тем же самым дорогам, по которым он прежде ходил пешком, в солдатской шинели, в грязи и холоде.

«Ты привез меня живым туда, где я, если бы остался с войском Муссолини, должен был стать мертвым», - сказал мне он.

Мы въехали в Албанию и направились в сторону Аргирокастра. Это была своеобразная поездка на машине времени – мы вернулись в самые настоящие сороковые годы. Маленькие каменные домишки, ослики вдоль пыльных дорог, стада коз, темные лица крестьян в кепках…

Мой отец узнавал эти места. Все здесь осталось таким же, как во время войны.

«Этот мост построили итальянцы, - показывал он. – А там, внизу, были убиты мои друзья. А здесь был наш лагерь».

Прежде чем покинуть албанскую землю, мой отец осмотрелся вокруг и сказал: «Я на этой земле не убил ни одного человека!». Действительно, как я уже рассказывал, он сказывался больным, чтобы оставаться в тылу и не стрелять.

В Турине ему делали операцию на глазах по поводу глаукомы. В операционный зал он вошел зрячим, а вышел слепым. «Инфаркт зрительного нерва» - объяснил профессор. Однако мой отец был иного мнения, как и профессор Федоров, светило офтальмологии, к которому мы обратились как к последней инстанции. Федоров сделал моему отцу обводной канал, который позволил ему еще на несколько недель сохранить зрение. Первоначальный вердикт «инфаркт зрительного нерва» был посрамлен на практике.

Однако тьма наступала, и он решил больше не спорить с судьбой. И это был первый и последний раз, когда я видел его плачущим. Для него больше не было смысла жить, если он не мог видеть лица своей жены, того, как растут внуки, как восходит солнце, как меняются времена года – весь свой мир.

Тогда я начал рассказывать ему о людях, как Рэй Чарльз, Стиви Уандер, Жозе Фелисиано – незрячих, которые победили трудности и стали известными людьми.

«Ты хочешь подсластить мне пилюлю», - говорил он. Но рассказы эти на него подействовали, и он начал новую жизнь. Он открыл для себя Радио Мария и был настроен на его волны с утра до вечера, и я видел, как он возрождался заново.

Последний шаг по земле мой отец сделал, находясь рядом с моей матерью. Она поддерживала его за плечи, когда он упал.

«Вставай», - умоляла она его.

И он ответил: «Неужели ты еще не поняла, что я сейчас умру?»

Я долго наблюдал за своей матерью у гроба моего отца, во время его похорон. Лицо со следами благородного плача. Раненый, но гордый взгляд. Все это поражало меня.

У них была настоящая большая любовь.

Верую

В предыдущих главах я рассказывал о своей встрече с матерью Терезой по случаю крещения Кристель. Необыкновенная, как я уже говорил, встреча, которая еще больше привязала меня к этой женщине, ставшей святой при жизни.

Теперь мне бы хотелось остановиться на вопросах религии и поведать читателям о своих религиозных убеждениях.

Это самая важная часть меня самого и моей жизни. Это ценнейший дар, полученный мною от моих родителей. Это светлое и конкретное чувство.

Я верую в Бога, глубоко и искренне, и этого никогда не скрывал. Более того, при любой возможности я всегда с гордостью свидетельствовал о своей вере.

К счастью, в моей жизни есть вещи, в подлинности которых я никогда не сомневался. Конечно, как и у всех, бывали и сомнения, но не они составляли основу моего существования. Я предпочитаю иметь четко очерченные ориентиры и сегодня, после шестидесяти трех лет путешествия по этой планете, мне приятно осознавать, что мои принципы не опровергают себя.

Сомнения в религиозных вопросах возникали у меня крайне редко, ведь только здесь я всегда мог найти объяснение любой проблеме, особенно в самые тяжелые моменты.

Мое детство в Челлино протекало в трех измерениях: дом, церковь, работа. Это были определяющие моменты взросления человека. Поэтому религия составляла часть повседневной жизни. Мои родители также были верующими людьми. Вообще, за исключением очень немногих «безбожников» и коммунистов, в Челлино верующими были все. Ругались – да, не без этого. Но оправдывались ругательства тем, что это было еще одно подтверждение веры: что-то наподобие жалобы на тяжелую жизнь и просьбы о помощи.

Вспоминаю одну забавную историю. Жила у нас в Челлино семья Сарачино – муж, жена и восемь детей. Она – глубоко верующая, он – махровый коммунист. Ругался он всегда, и в один прекрасный день его супруга не выдержала и сказала: «Еще раз услышу, что ты ругаешься, - я от тебя уйду из этого дома».

Сейчас такой угрозой никого не удивишь, и никто ее всерьез не воспринимает, а в те времена это было последнее китайское предупреждение. Муж, однако, решил над этим подшутить и как-то раз, когда жены не было дома, он собрал все статуэтки святых, которые только нашел, положил их в большую коробку и спрятал под кровать. После чего начал изводить супругу новым ругательством, поминая «всех святых в коробке». Жена не понимала, о чем это он, пока однажды, проводя уборку, не обнаружила под кроватью… ну не всех, конечно, но в коробке.

Над этой историей смеялся весь Челлино, да и сегодня ее передают как анекдот старины из уст в уста.

Конечно же, религия – это очень серьезно, но как часть повседневной жизни и она может вызывать улыбки.

С малых лет каждый житель Челлино находился в тесном контакте с вещами необъяснимыми и таинственными. Я имею в виду, что с детства мы слышали истории о призраках, о мертвецах, восставших из могил, о проделках лукавого… Это же все-таки крестьянский мир, где объяснимые природные явления было легко смешать с необъяснимыми, а неизвестность легко могла вызвать чувство страха.

На Юге в те времена боязнь чего-то сверхъестественного и неизвестного была тем чувством, с которым рождались. Этакий «фирменный знак», шрам, который некоторые несли на себе всю свою жизнь.

Особенно всегда боялись усопших. Проходя мимо кладбища, становилось как-то не по себе, в этом месте старались ускорять шаг, и, разумеется, никто не отваживался делать это ночью.

В зимний период собирались вместе у зажженного огня камина – единственного источника отопления в доме – и ели чечевицу, каштаны, жареный хлеб с оливковым маслом и желтыми помидорами. На такие посиделки собирались всей семьей, и тон здесь задавали старые тетушки, которые рассказывали сказки и разные истории: своеобразная нить Ариадны, которая соединяла реалии сегодняшней жизни с преданиями глубокой старины.

Тетушки рассказывали, что после полуночи с кладбища выходили процессии мятущихся душ, которые поднимаются из могил. Кортеж призраков проходил по улицам селения, жалуясь на свою горькую судьбу и распевая молитвы. В местах, где проходили процессии, внезапно загорались огни и сразу же гасли. Белые собаки с колокольчиками на шее сопровождали призраков и подвывали им. Было тут от чего испугаться! Лишь один день, 2 ноября (День всеобщего поминовения в католической церкви – П.П.), люди находились в мире и согласии со своими усопшими родственниками и знакомыми. Все остальное время – благоговейная робость.

Как и все дети, я боялся проходить мимо кладбища. Когда вечером, после работы на полях, мы с родителями возвращались по этой дороге на телеге домой, я прятался под покрывалом, чтобы даже не видеть этого страшного места.

Однажды мы работали на отдаленном участке, в нескольких километрах от нашего поселка. Отец решил, что он отправится туда на телеге пораньше, а я потом догоню его на велосипеде. Все бы ничего, но это означало, что и возвращаться я буду на велосипеде один. Вечером. Мимо кладбища.

В тот день мы закончили поздно. Уже стемнело, когда я отправился на велосипеде домой. К стрекотанию сверчков присоединялось уханье сов, что отнюдь не добавляло мне спокойствия – наоборот, особенно если вспомнить нашу местную поговорку «ухает сова – значит, скоро кто-то умрет».

Ко входу на кладбище вела небольшая кипарисовая аллея, и когда я ее увидел, то сразу же представил себе, как за мной гонятся мертвецы. Казалось, что огоньки лампадок на могилах поднимаются до середины неба! Я начал бешено вращать педали, и… велосипедная цепь слетела на полном ходу именно в тот момент, когда я поравнялся с мертвецкой, в которой очень отчетливо был виден гроб. Тогда я положил велосипед себе на плечи и бежал с ним до тех пор, пока не появились первые дома нашего поселка. Бежал я во весь дух, как если бы меня действительно преследовала огромная толпа покойников.

В другой раз родители послали меня в пекарню взять доску для хлеба. Дело было вечером. Вернувшись домой, я обнаружил, что там никого нет, - мои родители были у бабушки с дедушкой. Я открыл дверь и уже собирался зажечь свет, как вдруг яркая молния прорезала темноту: это был какой-то новый тип призрака, светящийся! Я в ужасе бросил доску на пол и бросился на улицу, крича во все горло: «Дьявол, там дьявол!». Крики услышали соседи, потом пришли родители, обследовали весь дом, но не нашли там ничего странного. Кто знает – может, это было короткое замыкание? Но эта яркая вспышка в темноте еще очень долго стояла у меня перед глазами.

Впоследствии, когда я подрос, я победил в себе эти страхи. Я старался понять их, объяснить их, управлять ими.

Что-то внутри меня начало говорить мне, что от кладбища, этого места вечного покоя, не может исходить зло. Что-то наподобие инстинкта мне объясняло, что я должен успокоиться.

И однажды вечером, когда уже стемнело, я решил пойти на кладбище. Пошли мы туда вместе с моим другом Нандино и, не скрою, было очень страшно. Приближаясь к кладбищу, мы услышали в темноте чей-то жалобный плач. Мы оба почувствовали, как на наших головах шевелятся волосы! Мой друг остановился и сказал, что он дальше не пойдет, а я стиснул зубы и продолжил движение. Под виноградным деревом жалобно мяукал котенок – это он плакал, а не призраки! С тех пор мой страх по отношению к усопшим полностью прошел, но остались – память, уважение, поклонение их праху.

С Церковью был связан каждый наш шаг, каждое наше решение. Ей был посвящен не только воскресный день, но и другие, когда проводились службы, или занятия по катехизису, когда говели.

Занятия по катехизису мне не нравились. Нас учили, как попугаев, повторять его основные положения, вместо того, чтобы шаг за шагом объяснять их. Символ веры нужно было знать наизусть, и если ты его знал – хорошо, даже если ты в нем не понял ни слова. Нас учили поверхностно, а хотелось – глубины.

Где-то в пятидесятые годы в Челлино появились два монаха-подвижника. Вот они-то и произвели в моей душе настоящую революцию Веры. Они помогли мне понять то, что выходило за рамки церковной службы – почему существует Бог, почему он должен быть частью нашей жизни, почему существует не только Добро, но и Зло.

Эти два миссионера проповедовали у нас в церкви, и когда это происходило, она наполнялась народом. Приходили все, даже матерые коммунисты и молодые люди, прежде ни разу здесь не бывавшие, но, как и я, искавшие ответы на многие вопросы.

Они объясняли Евангелие с необычайной пылкостью: это было свидетельство со стороны тех, кто наделен Знанием. Это был настоящий глоток кислорода!

В Челлино подвижники находились около двух месяцев, и я запомнил их на всю свою жизнь. Зимой они ходили в сандалиях на босу ногу, и я удивлялся, как это им не холодно. Они были настоящими воинами Истинной Веры, которая согревала их. Их оружием выступали Стрелы Знания, которые направлялись в сердца тех, кто желал это Знание принять.

В Челлино был священник, дон Джованни Кавалло, которого все называли «папа Джованни». Он проходил по улицам поселка всегда в одно и то же время, останавливался перед часовней, творил молитву и возвращался назад. И мы, дети, бежали ему навстречу, чтобы поцеловать руку. Я хорошо помню эту руку – она была совершенно гладкой, мягкой, ни одной жилы. Руки жителей Челлино, напротив, были жилистыми, это были руки земледельца, кузнеца, плотника, тележника, каменщика. Это были жесткие шершавые руки, которые пахли землей, древесиной. А рука дона Джованни была мягкой, гладкой и душистой.

А потом появился дон Франческо. Уникальный человек! Никогда нельзя было понять, когда у него хорошее настроение или плохое, когда он церковник, а когда крестьянин. У него был брат, а у брата проблемы с законом, и он прятал своего брата в церкви. Были ли проблемы у него самого – неизвестно, но факт тот, что люди к нему тянулись: он был деятельным человеком, и народ к нему в церковь ходил хорошо.

Когда моя песня Nel Sole уже стала известной, дон Франческо попросил меня приехать и спеть на празднике Святого Марка у нас в поселке.

«Сколько ты хочешь?» - спросил он меня.

«Нисколько, - ответил я. – Только оплатите мне дорожные расходы». Песня уже возглавляла хит-парады, но мои финансовые дела еще были плохи, поскольку я только начинал, а гонорары по авторским правам и за исполнение платились шесть месяцев спустя, и поэтому стоимость билета на самолет была для меня весьма значительной.

Дон Франческо организовал праздник на стадионе, чем вызвал негодование всех жителей Челлино, поскольку исторически такие праздники всегда проводились на центральной площади города. Как бы то ни было, на мое выступление в Челлино стекались толпы народа со всей Апулии. Я выступил и после попросил возместить мне дорожные расходы.

«Дон Франче, вы оплатите мне билет?»

«Мне жаль, - ответил он, - но я на этом не заработал ни лиры».

Такую откровенную ложь мне было трудно переварить. Разочарованный, я уехал.

Какая связь между этим эпизодом и религией? Пожалуй, связь есть с еще одним эпизодом в моей жизни, о котором я уже рассказывал: когда я приехал в Милан, попросил приюта в монастыре и мне отказали. Я всегда старался совмещать положения веры с делами, однако от людей, которые, казалось бы, должны быть этому примером, я часто получал разочарования.

Но если человек тебя разочаровывает, это не значит, что ни во что нельзя верить. Это помогает понять разницу между настоящими христианами и людьми менее достойными. А я в свой жизни узнал много настоящих христиан.

Я хорошо помню Папу Иоанна XXIII, хотя никогда не встречался с ним лично.

Когда, выступая по телевидению, он сказал, что его родители были крестьяне и обрабатывали землю, я просто обомлел. Это говорит Папа! В Апулии, когда тебя спрашивали о твоем происхождении или о том, чем ты занимаешься, ты чуть ли не извиняешься, говоря, что ты крестьянин. Это значило, что ты стоишь на самой нижней ступеньке лестницы. Но вот Папа, который говорит, что он тоже обрабатывал землю, и говорит это с радостью. Его слова наполнили меня гордостью за свою семью, за свою работу. Они заставили меня уважать свои корни. Для меня эти слова стали откровением и помогли внушить мне уверенность в себе и укрепить основу моих убеждений.

Помню, как я растрогался, когда подошло время моего первого Причастия, и я надел белый костюмчик моего двоюродного брата. Тогда было непозволительной роскошью – иметь собственную одежду, которая надевается один раз в жизни. Поэтому такая одежда шилась один раз, а затем подгонялась по размеру.

По случаю моего первого Причастия меня сфотографировали. Я стою в этом белом костюмчике, руки сложены в молитве. Фотограф использовал при проявке монтаж и добавил на фотографию образ Иисуса с Причастием в руке.

Когда я увидел фотографию, у меня перехватило дыхание. На ней, кроме меня, был Иисус! Здесь, рядом со мной! Я хорошо запомнил это смятение чувств, произошедшее в моей душе.

И фотомонтаж был совершенно ни при чем.

В нашей семье я часто слышал, как говорили об отце Пии. Мои тетушки рассказывали много хорошего о нем, но тогда я еще слабо представлял, о чем речь. До тех пор, пока однажды тетушки не заявили: «Надо ехать к отцу Пию!»

(Отец Пий, в миру Франческо Форджионе, 1887-1968, знаменитый монах-капуцин, подвижник, известный во всем мире благодаря своим стигматам – кровоточащим ранам, удивительным образом открывающимся на теле и соответствующим ранам распятого Христа. Его считали святым уже при жизни и ездили к нему как к великому старцу. Канонизирован Католической Церковью в 1999 году – П.П.).

Я хорошо помню день этой поездки. Автобус, лица земляков ранним утром, запах пшеничных лепешек, которые люди взяли с собой перекусить. Стоял ноябрь, и было холодно. Выехали в пять часов утра. Всю дорогу шел дождь. Впервые в жизни я увидел холмы. После равнин земли Саленто холмистая местность Гаргано была для меня волшебной картиной.

Помню большое дерево, стоявшее перед входом в обитель. Внутри меня поразило почти полное отсутствие света, и ноябрьский туман лишь подчеркивал мрачную обстановку.

Было много монахов. Мы молились за Литургией, и отец Пий исповедовал и причастил меня. Но я был еще мал и не осознавал, что предстою перед святым: внешне он ничем не отличался от других монахов и был прост в общении. Однако уже тогда я почувствовал сильный запах фиалок, чему очень удивился. Только потом, став взрослым, я прочитал об отце Пии и о том, что от него исходил этот особенный запах.

Впоследствии я раз тридцать был в Сантьяго-де-Компостела (знаменитая обитель в Испании, где находится могила Святого Апостола Иакова, одного из двенадцати – П.П.). И несколько лет назад я посетил Святилище Фатима (основанное в Португалии на месте, где Богородица в 1917 году явилась трем маленьким пастухам; одно из знаковых мест поклонения католиков – П.П.). Помню людские реки, стекавшиеся к святилищу со всех сторон: нескончаемые потоки паломников, и многие ползли на коленях, стерев их в кровь. Такая сильная вера тронула меня. Я увидел людей, у которых следует учиться твердости веры, побеждающей все.

Благодаря моему хорошему другу дону Чарльзу Велла, епископу Мальтийскому, в 1995 году я получил аудиенцию Папы Иоанна Павла II.

Со мной были младшие дочери, мой брат со своей семьей, моя мать, Ромина и еще люди – всего двадцать четыре человека.

В какой-то момент я должен был прочитать вслух страницу из Евангелия. За годы своей карьеры я выступал перед миллионами человек, и тем не менее здесь у меня задрожал голос, а вместе с ним – колени, сердце и даже мозг. И Папа смотрел на меня. Он мог смотреть на человека одним из двух способов: или взглядом, охватывающим все 360º, или же сконцентрированным проникающим, как эндоскоп. Я пытался заставить себя быть спокойным и контролировать себя, но ничего не мог с собой поделать – слишком много волнения. Было ощущение, что из глаз этого человека исходит мощная струя ветра, которая колышет твое бренное тело; необыкновенная сила, лишающая тебя возможности самоконтроля. Эту встречу я не забуду никогда.

После я еще несколько раз встречался с Папой Войтылой и всегда волновался, но такого смятения, как в первый раз, уже не наблюдалось.

Я знал о своей популярности в Польше, о том, что и Папа был артистом, и поэтому я вбил себе в голову, что могу в какой-то степени чувствовать себя его любимчиком. Понятно, что у Папы не может быть любимчиков – он любит всех, но сама идея, которая овладела моими мыслями, неотвязно следовала за мной и укрепляла меня.

Однажды, в Бразилии, в 1997 году, я в песне назвал его на ты. На стадионе «Маракана» собрались сто пятьдесят тысяч человек, и концерт проходил в присутствии видных политических и религиозных деятелей, среди которых был сам Папа. У меня не было времени репетировать, и я пел «с листа». Из-за этого я слегка волновался.

«Не бойся, - говорили мне. – Все по Промыслу Божию».

Сегодня я испытываю величайшие преклонение перед Промыслом Божиим и верую в него безгранично. Но я так же знаю, насколько важно для исполнителя провести репетицию перед выступлением. Репетиции не было, и все действительно прошло по Промыслу Божию, то есть прошло хорошо.

Когда я начал петь припев Volare, весь стадион, все сто пятьдесят тысяч человек, мне ответили в едином хоре: «О-о!»

И я: «Nel blu dipinto di blu, felice di stare quaggiu`» («Раскрашенный синим в синеве, я счастлив быть здесь»), и потом, обращаясь к Папе: «con te!» («с тобой!»). И он одарил меня улыбкой.

На этом же концерте вместе с Роминой я спел песню, которую меня попросили написать именно для Папы, песню о семье. После ее исполнения публика взорвалась аплодисментами. Секретарь Папы дал нам знак приблизиться. Не хуже спринтеров мы пролетели отделяющие нас от Понтифика сто метров. Иоанн Павел II обнял нас и сказал: «Спасибо». Он – нам…

Это был последний раз, когда мы пели вместе с Роминой.

Я вспоминаю ужасную неделю его агонии. Мне казалось, что это мне сжали горло невидимые руки, и моя жизнь висит на волоске. И не я один: миллионы людей чувствовали то же самое.

Как я восхищаюсь им! Он был еще и актер, но прежде всего – Человек. Он умел быть ковриком, о который каждому было позволено вытирать ноги, а потом перевоплощался в ковер-самолет.

Достаточно вспомнить о той революции, которую он совершил. Он сделал то, чего не удалось политикам и целым народам. И осуществил он это, не пролив ни капли ничьей крови. Только свою собственную.

Когда стали понимать, каковы были его планы, многие пытались его убрать. И им это не удалось.

Все, что он делал, он делал с глубочайшим уважением, без какой-либо ненависти. Он не ненавидел коммунистов – Папа не может испытывать ненависть. Но он всегда давал понять: «есть другие, и они также требуют уважения; есть верующие, и нужно уважать их чувства».

Его жизненный путь повторить невозможно. Можно лишь изучать оставленное им для всех нас жизненное учение, и тогда можно будет сказать, что посеянные им семена попали на добрую почву.

18 мая, в год, предшествовавший его смерти, в шесть утра я хотел устроить ему поздравление под его окнами по случаю дня рождения, пригласив для осуществления этой идеи трио музыкантов.

Потом я отказался от этой идеи. Подумал, что скажут люди, хотя все, что я хотел, было выразить ему свое «спасибо за то, что ты есть». Во мне победили сомнения, я подумал, что так будет неправильно… а сейчас, вспоминая об этом эпизоде, я начинаю безумно злиться на себя за свою трусость.

Он преподал мне не один урок. Еще один случай был связан с тем, что меня пригласили петь в невралгии для людей, которые не могли двигаться. На моих концертах часто встречались люди в инвалидных колясках, и им всегда отводились почетные места. Но видеть столько несчастных людей одновременно было невыносимо. Особенно тяжело было видеть детей, отмеченных этим знаком боли. Тяжело это вспоминать – прежде всего потому, что ты понимаешь, что не в силах ничего для них сделать.

А затем появился Папа. Все старались быть к нему поближе, и он никого не обошел своим вниманием. И обращался он со всеми так, как будто эти люди ничем не отличались от остальных.

Он излучал простоту, уважение, любовь, и все это поразило меня. Казалось, он говорит: «Эти люди – дети Божии». Таким образом, я получил еще один важный урок, обогативший мое представление о любви и о жизни.

Я уже рассказывал о своей первой встрече с матерью Терезой, когда мы крестили Кристель.

Я и прежде всегда преклонялся перед этой женщиной, читая о ней в газетах. Но тогда она покорила меня окончательно. Эта маленькая хрупкая женщина творила великие дела в разных точках земного шара. Она отказалась от себя, чтобы обрело себя множество других людей, находившихся в забвении и не имевших никаких надежд на будущее.

Перед моими глазами отчетливо стоит встреча с матерью Терезой в римской обители Челио. Я вошел через обрамленную розовыми кустами маленькую узкую дверь и увидел заасфальтированную аллею с садом и небольшими домиками. Она появилась в сопровождении других монахинь. Я был взволнован. Со мной была вся моя семья. Мать Тереза шла мне навстречу, а за ее спиной светило солнце. Казалось, что эти солнечные лучи исходят от нее. Казалось, что мне навстречу идет не одна монахиня, не один человек, а целый сонм святых. Она обняла каждого из нас и в знак благословения подарила нам ладанки.

Потом я встретился с ней еще раз, спустя несколько лет, в Болонье. Нас пригласили туда на церемонию, связанную именно с исполнением ее миссии.

В те годы я записал песню Liberta` (Свобода). Эта композиция была создана под впечатлением посещения Берлинской стены. Одно дело, когда ты читаешь о ней в журналах и видишь ее на фото, и совсем другое – прикоснуться к ней руками. В Берлине я пел по случаю 750-летнего юбилея города, и торжества были запланированы как в Западном Берлине, так и в Восточном. На Западе был устроен настоящий праздник. Затем – переход через стену… и холод: охранники раздевают тебя глазами, допрашивают тебя. У нас было все в порядке с разрешением на въезд и приглашениями, но нас все равно обыскали основательно, перетряхнув все сумки и машину, на которой мы путешествовали. Ужасные ощущения! Под их впечатлениями и родилась песня Liberta`.

И именно ее я хотел спеть в Болонье для матери Терезы.

Там было десять тысяч человек, а оркестром руководил знаменитый дирижер Лорен Мазель. Среди зрителей – актеры, политики, известные люди.

Когда на сцене появилась мать Тереза, аплодисменты были жидкими, чуть ли не тоскливыми.

Я перестал что-либо замечать вокруг себя. Я вскочил на ноги и начал неистово, даже зло, хлопать. Остальные почувствовали, что должны присоединиться, и в итоге мы встретили мать Терезу продолжительной заслуженной овацией.

В своей жизни я встечал немало достойных служителей Церкви. Один из них – дон Луиджи Мария Верце: философ, основатель больницы Сан-Раффаэле, президент Фонда Сан-Раффаэле на горе Фавор и ректор Университета Сан-Раффаэле. Его тоже в свое время преследовали и предавали позору за его убеждения. Мне нравится, как он говорит: «Если такова воля Божия, я это принимаю. Но не остановлюсь, поскольку больные тоже нуждаются в крыше над головой».

Его безграничная вера позволила ему преодолеть сопротивление различных чиновников и построить целый медицинский город, Сан-Раффаэле. Не для себя – для других.

Я познакомился с ним также благодаря дону Чарльзу Велла, с которым мы подружились еще в 1974 году. Дон Луиджи попросил меня написать гимн больницы Сан-Раффаэле, и тогда я написал песню Angelo Raffaele (Ангел Рафаил), которая очень ему понравилась. Мы стали друзьями, а он для меня превратился в настоящую путеводную звезду. Однажды он подписал мне свою книгу так: «Альбано – моему второму я». Преувеличение, конечно, но мне очень понравилось.

Для него я пою при любой возможности.

Дон Луиджи вынашивает идею построить еще один «Сан-Раффаэле» в Апулии. Я для этих целей уже выделил ему в собственность тринадцать гектаров земли плюс хутор. Но из-за политических неувязок все пока заморожено, несмотря на то, что все планы уже выполнены, проект готов. Как это часто бывает в политике, бюрократическая машина все застопорила. Жаль. Я все же надеюсь, что кто-нибудь поймет, насколько важен этот великий проект дона Верце для всего Юга Италии.

Встречи со всеми этими удивительными людьми укрепили мою веру.

Веру, которая может выходить за рамки определенных канонов. Я уважаю тех, кто помогает тебе внести свет в твои темные годы, благодаря кому осуществляется твой внутренний рост.

Факт остается фактом: ты рождаешься, и тебе навязывают веру – с помощью крещения, первого Причастия, конфирмации. А потом ты выходишь из-под защитного кокона детства, и перед тобой встает тысяча вопросов. Ты начинаешь сравнивать свое мировоззрение с другими. И я, сопоставив положения разных вероисповеданий, пришел к выводу, что именно христианство позволяет тебе лучше понять смысл жизни и всего существования.

Я люблю крест. Две его составляющие – жизнь и смерть. Вертикальная линия – жизнь, горизонтальная – смерть. И эта горизонталь находится в верхней части, а не в нижней. И это очень важно, поскольку помогает понять, что все начинается именно в момент конца.

В этой конкретной точке, на переходе из жизни в смерть, был распят человек. Но кто из нас не страдал хоть раз в жизни? Кто из нас не видел крови? Кто из нас не переносил тяжелых потерь? Кто из нас не ощущал, как терновый венец пронзает душу? И тогда, читая Евангелие, ты замечаешь, что на этих страницах говорится и о тебе тоже. На этих страницах говорится обо всех нас.

Со временем я научился с достоинством и смирением переносить уроки горя, так же, как мы принимаем уроки радости.

Горе и счастье – две бешеные лошади. Одна кидает тебя наземь, вторая подбрасывает вверх. Но если ты ощущаешь себя христианином, ты в состоянии найти равновесие между ними. Ты понимаешь, что не должен всегда желать только солнца. Ты осознаешь, что солнце должно заходить за горизонт, чтобы иметь возможность светить другим. И так ты по-иному начинаешь относиться к ночи: ты познаешь ее, открываешь ее заново. Потому что в пении ночи тоже есть поэзия. Есть ночи звездные и есть дождливые; есть ветреные, а есть такие, чью тишину прорезает вой собак, уханье сов и пение соловья.

Ты понимаешь, что ты всего лишь песчинка в этом огромном сложном мире.

Жизнь – это постоянное движение, смена времен года, и человек должен встречать каждое время с максимальным знанием.

А Природа всегда будет сопровождать тебя с течением жизни. Она будет держать тебя в нужной системе координат.

Если ты в состоянии чувствовать Природу, ты обнаружишь в ней Учителя жизни, которая будет приносить тебе не только цветы, деревья и плоды.

У Природы ты научишься терпеливости, умению ждать. А от кого же еще? Ты собираешь плоды, но вспомни, какими были эти плоды еще пять месяцев назад, какой была пустота на том месте, где теперь расцвели сады. И, вкушая плод, ты знаешь, что пройдет время, и снова наступит зима. И так ты учишься наслаждаться конкретным текущим моментом.

Знаю, что Господь являл себя разными способами. И в этом его величие. Разные народы видели его по-разному. Но в этом есть и драма. Эта драма называется межрелигиозной рознью, когда люди вступают друг с другом в войну только из-за того, что видели Господа по-разному.

Но в таких случаях уже не нужно говорить о явлениях Божиих. Речь тут может идти только о глупости тех людей, которые думают, что веруют в Него.

Дата добавления: 2015-10-16