Джордж Оруэлл. 1984 5 страница

I

Было еще утро; Уинстон пошел из своей кабины в уборную. Навстречу ему по пустому ярко освещенному коридору двигался человек.Оказалось, что это темноволосая девица. С той встречи у лавки старьевщикаминуло четыре дня. Подойдя поближе, Уинстон увидел, что правая рука у неена перевязи; издали он этого не разглядел, потому что повязка была синяя,как комбинезон. Наверно, девица сломала руку, поворачивая большойкалейдоскоп, где "набрасывались" сюжеты романов. Обычная травма влитературном отделе. Когда их разделяло уже каких-нибудь пять шагов, она споткнулась иупала чуть ли не плашмя. У нее вырвался крик боли. Видимо, она упала насломанную руку. Уинстон замер. Девица встала на колени. Лицо у нее сталомолочно-желтым, и на нем еще ярче выступил красный рот. Она смотрела наУинстона умоляюще, и в глазах у нее было больше страха, чем боли. Уинстоном владели противоречивые чувства. Перед ним был враг, которыйпытался его убить; в то же время перед ним был человек -- человеку больно,у него, быть может, сломана кость. Не раздумывая, он пошел к ней на помощь.В тот миг, когда она упала на перевязанную руку, он сам как будтопочувствовал боль. -- Вы ушиблись? -- Ничего страшного. Рука. Сейчас пройдет. -- Она говорила так, словноу нее сильно колотилось сердце. И лицо у нее было совсем бледное. -- Вы ничего не сломали? -- Нет. Все цело. Было больно и прошло. Она протянула Уинстону здоровую руку, и он помог ей встать. Лицо у неенемного порозовело; судя по всему, ей стало легче. -- Ничего страшного, -- повторила она. -- Немного ушибла запястье, ивсе. Спасибо, товарищ! С этими словами она пошла дальше -- так бодро, как будто и впрямьничего не случилось. А длилась вся эта сцена, наверно, меньше чемполминуты. Привычка не показывать своих чувств въелась настолько, что сталаинстинктом, да и происходило все это прямо перед телекраном. И все-такиУинстон лишь с большим трудом сдержал удивление: за те две-три секунды,пока он помогал девице встать, она что-то сунула ему в руку. О случайноститут не могло быть и речи. Что-то маленькое и плоское. Входя в уборную,Уинстон сунул эту вещь в карман и там ощупал. Листок бумаги, сложенныйквадратиком. Перед писсуаром он сумел после некоторой возни в кармане расправитьлисток. По всей вероятности, там что-то написано. У него возникло искушениесейчас же зайти в кабинку и прочесть. Но это, понятно, было бы чистымбезумием. Где, как не здесь, за телекранами наблюдают беспрерывно? Он вернулся к себе, сел, небрежно бросил листок на стол к другимбумагам, надел очки и придвинул речение. Пять минут, сказал он себе, пятьминут самое меньшее! Стук сердца в груди был пугающе громок. К счастью,работа его ждала рутинная -- уточнить длинную колонку цифр -- исосредоточенности не требовала. Что бы ни было в записке, она наверняка политическая. Уинстон могпредставить себе два варианта. Один, более правдоподобный: женщина -- агентполиции мыслей, чего он и боялся. Непонятно, зачем полиции мыслей прибегатьк такой почте, но, видимо, для этого есть резоны. В записке может бытьугроза, вызов, приказ покончить с собой, западня какого-то рода.Существовало другое, дикое предположение, Уинстон гнал его от себя, но оноупорно лезло в голову. Записка вовсе не от полиции мыслей, а от какой-топодпольной организации. Может быть. Братство все-таки существует! И девицаможет быть оттуда! Идея, конечно, была нелепая, но она возникла сразу, кактолько он ощупал бумажку. А более правдоподобный вариант пришел ему вголову лишь через несколько минут. И даже теперь, когда разум говорил ему,что записка, возможно, означает смерть, он все равно не хотел в это верить,бессмысленная надежда не гасла, сердце гремело, и, диктуя цифры в речепис,он с трудом сдерживал дрожь в голосе. Он свернул листы с законченной работой и засунул в пневматическуютрубу. Прошло восемь минут. Он поправил очки, вздохнул и притянул к себеновую стопку заданий, на которой лежал тот листок. Расправил листок.Крупным неустоявшимся почерком там было написано: Я вас люблю. Он так опешил, что даже не сразу бросил улику в гнездо памяти.Понимая, насколько опасно выказывать к бумажке чрезмерный интерес, онвсе-таки не удержался и прочел ее еще раз -- убедиться, что ему непомерещилось. До перерыва работать было очень тяжело. Он никак не могсосредоточиться на нудных задачах, но, что еще хуже, надо было скрыватьсвое смятение от телекрана. В животе у него словно пылал костер. Обед вдушной, людной, шумной столовой оказался мучением. Он рассчитывал побыть водиночестве, но, как назло, рядом плюхнулся на стул идиот Парсонс, острымзапахом пота почти заглушив жестяной запах тушенки, и завел речь оприготовлениях к Неделе ненависти. Особенно он восторгался громаднойдвухметровой головой Старшего Брата из папье-маше, которую изготавливал кпраздникам дочкин отряд. Досаднее всего. что из-за гама Уинстон плохослышал Парсонса, приходилось переспрашивать и по два раза выслушивать однуи ту же глупость. В дальнем конце зала он увидел темноволосую -- застоликом еще с двумя девушками. Она как будто не заметила его, и больше онтуда не смотрел. Вторая половина дня прошла легче. Сразу после перерыва прислали тонкоеи трудное задание -- на несколько часов, и все посторонние мысли пришлосьотставить. Надо было подделать производственные отчеты двухлетней давноститаким образом, чтобы бросить тень на крупного деятеля внутренней партии,попавшего в немилость. С подобными работами Уинстон справлялся хорошо, и надва часа с лишним ему удалось забыть о темноволосой женщине. Но потом еелицо снова возникло перед глазами, и безумно, до невыносимости захотелосьпобыть одному. Пока он не останется один, невозможно обдумать это событие.Сегодня ему надлежало присутствовать в общественном центре. Он проглотилбезвкусный ужин в столовой, прибежал в центр, поучаствовал в дурацкойторжественной "групповой дискуссии", сыграл две партии в настольный теннис,несколько раз выпил джину и высидел получасовую лекцию "Шахматы и ихотношение к ангсоцу". Душа корчилась от скуки, но вопреки обыкновению емуне хотелось улизнуть из центра. От слов "Я вас люблю" нахлынуло желаниепродлить себе жизнь, и теперь даже маленький риск казался глупостью. Тольков двадцать три часа, когда он вернулся и улегся в постель -- в темноте дажетелекран не страшен, если молчишь, -- к нему вернулась способность думать. Предстояло решить техническую проблему: как связаться с ней иусловиться о встрече. Предположение, что женщина расставляет ему западню,он уже отбросил. Он понял, что нет: она определенно волновалась, когдадавала ему записку. Она не помнила себя от страха -- и это вполнеобъяснимо. Уклониться от ее авансов у него и в мыслях не было. Всего пятьдней назад он размышлял о том, чтобы проломить ей голову булыжником, но этоуже дело прошлое. Он мысленно видел ее голой, видел ее молодое тело -- кактогда во сне. А ведь сперва он считал ее дурой вроде остальных --напичканной ложью и ненавистью, с замороженным низом. При мысли о том, чтоможно ее потерять, что ему не достанется молодое белое тело, Уинстоналихорадило. Но встретиться с ней было немыслимо сложно. Все равно чтосделать ход в шахматах, когда тебе поставили мат. Куда ни сунься --отовсюду смотрит телекран. Все возможные способы устроить свидание пришлиему в голову в течение пяти минут после того, как он прочел записку; теперьже, когда было время подумать, он стал перебирать их по очереди -- словнораскладывал инструменты на столе. Очевидно, что встречу, подобную сегодняшней, повторить нельзя. Если быженщина работала в отделе документации, это было бы более или менее просто,а в какой части здания находится отдел литературы, он плохо себепредставлял. да и повода пойти туда не было. Если бы он знал, где она живети в котором часу кончает работу, то смог бы перехватить ее по дороге домой;следовать же за ней небезопасно -- надо околачиваться вблизи министерства,и это наверняка заметят. Послать письмо по почте невозможно. Не секрет, чтовсю почту вскрывают. Теперь почти никто не пишет писем. А если надо скем-то снестись -- есть открытки с напечатанными готовыми фразами, и тыпросто зачеркиваешь ненужные. Да он и фамилии ее не знает, не говоря уж обадресе. В конце концов он решил, что самым верным местом будет столовая.Если удастся подсесть к ней, когда она будет одна, и столик будет всередине зала, не слишком близко к телекранам, и в зале будет достаточношумно... если им дадут побыть наедине хотя бы тридцать секунд, тогда,наверно, он сможет перекинуться с ней несколькими словами. Всю неделю после этого жизнь его была похожа на беспокойный сон. Надругой день женщина появилась в столовой, когда он уже уходил послесвистка. Вероятно, ее перевели в более позднюю смену. Они разошлись, невзглянув друг на друга. На следующий день она обедала в обычное время, ноеще с тремя женщинами и прямо под телекраном. Потом было три ужасных дня --она не появлялась вовсе. Ум его и тело словно приобрели невыносимуючувствительность, проницаемость, и каждое движение, каждый звук, каждоеприкосновение, каждое услышанное и произнесенное слово превращались впытку. Даже во сне он не мог отделаться от ее образа. В эти дни он неприкасался к дневнику. Облегчение приносила только работа -- за ней он могзабыться иной раз на целых десять минут. Он не понимал, что с нейслучилось. Спросить было негде. Может быть, ее распылили, может быть, онапокончила с собой, ее могли перевести на другой край Океании: но самоевероятное и самое плохое -- она просто передумала и решила избегать его. На четвертый день она появилась. Рука была не на перевязи, толькопластырь вокруг запястья. Он почувствовал такое облегчение, что неудержался и смотрел на нее несколько секунд. На другой день ему чуть неудалось поговорить с ней. Когда он вошел в столовую, она сидела одна идовольно далеко от стены. Час был ранний, столовая еще не заполнилась.Очередь продвигалась, Уинстон был почти у раздачи, но тут застрял на двеминуты: впереди кто-то жаловался, что ему не дали таблетку сахарина. Тем неменее когда Уинстон получил свой поднос и направился в ее сторону, онапо-прежнему была одна. Он шел, глядя поверху, как бы отыскивая свободноеместо позади ее стола. Она уже в каких-нибудь трех метрах. Еще две секунды-- и он у цели. За спиной у него кто-то позвал: "Смит!" Он притворился, чтоне слышал. "Смит!" -- повторили сзади еще громче. Нет, не отделаться. Онобернулся. Молодой, с глупым лицом блондин по фамилии Уилшер, с которым онбыл едва знаком, улыбаясь, приглашал на свободное место за своим столиком.Отказаться было небезопасно. После того как его узнали, он не мог усестьсяс обедавшей в одиночестве женщиной. Это привлекло бы внимание. Он сел сдружелюбной улыбкой. Глупое лицо сияло в ответ. Ему представилось, как онбьет по нему киркой -- точно в середину. Через несколько минут у женщинытоже появились соседи. Но она наверняка видела, что он шел к ней, и, может быть, поняла. Наследующий день он постарался прийти пораньше. И на зря: она сидела примернона том же месте и опять одна. В очереди перед ним стоял маленький, юркий,жукоподобный мужчина с плоским лицом и подозрительными глазками. КогдаУинстон с подносом отвернулся от прилавка, он увидел, что маленькийнаправляется к ее столу. Надежда в нем опять увяла. Свободное место было иза столом подальше, но вся повадка маленького говорила о том, что онпозаботится о своих удобствах и выберет стол, где меньше всего народу. Стяжелым сердцем Уинстон двинулся за ним. Пока он не останется с ней один наодин, ничего не выйдет. Тут раздался страшный грохот. Маленький стоял начетвереньках, поднос его еще летел, а по полу текли два ручья -- суп икофе. Он вскочил и злобно оглянулся, подозревая, видимо, что Уинстон далему подножку. Но это было не важно. Пятью секундами позже, с громыхающимсердцем, Уинстон уже сидел за ее столом. Он не взглянул на нее. Освободил поднос и немедленно начал есть. Важнобыло заговорить сразу, пока никто не подошел, но на Уинстона напал дикийстрах. С первой встречи прошла неделя. Она могла передумать, навернякапередумала! Ничего из этой истории не выйдет -- так не бывает в жизни.Пожалуй, он и не решился бы заговорить, если бы не увидел Ампфорта, поэта сшерстяными ушами, который плелся с подносом, ища глазами свободное место.Рассеянный Амплфорт был по-своему привязан к Уинстону и, если бы заметилего, наверняка подсел бы. На все оставалось не больше минуты. И Уинстон иженщина усердно ели. Ели они жидкое рагу -- скорее суп с фасолью. Уинстонзаговорил вполголоса. Оба не поднимали глаз; размеренно черпая похлебку иотправляя в рот, они тихо и без всякого выражения обменялись несколькиминеобходимыми словами. -- Когда вы кончаете работу? -- В восемнадцать тридцать. -- Где мы можем встретиться? -- На площади Победы, у памятника. -- Там кругом телекраны. -- Если в толпе, это не важно. -- Знак? -- Нет. Не подходите, пока не увидите меня в гуще людей. И не смотритена меня. Просто будьте поблизости. -- Во сколько? -- В девятнадцать. -- Хорошо. Амплфорт не заметил Уинстона и сел за другой стол. Женщина быстродоела обед и ушла, а Уинстон остался курить. Больше они не разговаривали и,насколько это возможно для двух сидящих лицом к лицу через стол, несмотрели друг на друга. Уинстон пришел на площадь Победы раньше времени. Он побродил вокругоснования громадной желобчатой колонны, с вершины которой статуя СтаршегоБрата смотрела на юг небосклона, туда, где в битве за Взлетную полосу I онразгромил евразийскую авиацию (несколько лет назад она была остазийской).Напротив на улице стояла конная статуя, изображавшая, как считалось,Оливера Кромвеля. Прошло пять минут после назначенного часа, а женщины всене было. На Уинстона снова напал дикий страх. Не идет, передумала! Ондобрел до северного края площади и вяло обрадовался, узнав церковь святогоМартина -- ту, чьи колокола -- когда на ней были колокола -- вызванивали:"Отдавай мне фартинг". Потом увидел женщину: она стояла под памятником ичитала или делала вид, что читает, плакат, спиралью обвивавший колонну.Пока там не собрался народ, подходить было рискованно. Вокруг постаментастояли телекраны. Но внезапно где-то слева загалдели люди и послышался гултяжелых машин. Все на площади бросились в ту сторону. Женщина быстрообогнула львов у подножья колонны и тоже побежала. Уинстон устремилсяследом. На бегу он понял по выкрикам, что везут пленных евразийцев. Южная часть площади уже была запружена толпой. Уинстон, принадлежавшийк той породе людей, которые в любой свалке норовят оказаться с краю,ввинчивался, протискивался, пробивался в самую гущу народа. Женщина былауже близко, рукой можно достать, но тут глухой стеной мяса дорогу емупреградил необъятный прол и такая же необъятная женщина -- видимо, егожена. Уинстон извернулся и со всей силы вогнал между ними плечо. Емупоказалось, что два мускулистых бока раздавят его внутренности в кашу, итем не менее он прорвался, слегка вспотев. Очутился рядом с ней. Они стоялиплечом к плечу и смотрели вперед неподвижным взглядом, По улице длинной вереницей ползли грузовики, и в кузовах, по всемчетырем углам, с застывшими лицами стояли автоматчики. Между ними вплотнуюсидели на корточках мелкие желтые люди в обтрепанных зеленых мундирах.Монгольские их лица смотрели поверх бортов печально и без всякого интереса.Если грузовик подбрасывало, раздавалось звяканье металла -- пленные были вножных кандалах. Один за другим проезжали грузовики с печальными людьми.Уинстон слышал, как они едут, но видел их лишь изредка. Плечо женщины, еерука прижимались к его плечу и руке. Щека была так близко, что он ощущал еетепло. Она сразу взяла инициативу на себя, как в столовой. Заговорила, едвашевеля губами, таким же невыразительным голосом, как тогда, и этотполушепот тонул в общем гаме и рычании грузовиков. -- Слышите меня? -- Да. -- Можете вырваться в воскресенье? -- Тогда слушайте внимательно. Вы должны запомнить. Отправитесь наПаддингтонский вокзал... С военной точностью, изумившей Уинстона, она описала маршрут. Полчасапоездом; со станции -- налево; два километра по дороге, ворота безперекладины; тропинкой через поле; дорожка под деревьями, заросшая травой;тропа в кустарнике; упавшее замшелое дерево. У нее словно карта была вголове. -- Все запомнили? -- шепнула она наконец. -- Да. -- Повернете налево, потом направо и опять налево. И на воротах нетперекладины. -- Да. Время? -- Около пятнадцати. Может, вам придется подождать. Я приду тудадругой дорогой. Вы точно все запомнили? -- Да. -- Тогда отойдите скорей. В этих словах не было надобности. Но толпа не позволяла разойтись.Колонна все шла, люди глазели ненасытно. Вначале раздавались выкрики исвист, но шумели только партийные, а вскоре и они умолкли. Преобладающимчувством было обыкновенное любопытство. Иностранцы -- из Евразии ли, изОстазии -- были чем-то вроде диковинных животных. Ты их никогда не видел --только в роли военнопленных, да и то мельком. Неизвестна была и судьба их-- кроме тех, кого вешали как военных преступников; остальные простоисчезали -- надо думать, в каторжных лагерях. Круглые монгольские лицасменились более европейскими, грязными, небритыми, изнуренными. Иногдазаросшее лицо останавливало на Уинстоне необычайно пристальный взгляд, исразу же он скользил дальше. Колонна подходила к концу. В последнемгрузовике Уинстон увидел пожилого человека, до глаз заросшего седойбородой; он стоял на ногах, скрестив перед животом руки, словно привык ктому, что они скованы. Пора уже было отойти от женщины. Но в последний миг,пока толпа их еще сдавливала, она нашла его руку и незаметно пожала. Длилось это меньше десяти секунд, но ему показалось, что они держатдруг друга за руки очень долго. Уинстон успел изучить ее руку во всехподробностях. Он трогал длинные пальцы, продолговатые ногти, затвердевшуюот работы ладонь с мозолями, нежную кожу запястья. Он так изучил эту рукуна ощупь, что теперь узнал бы ее и по виду. Ему пришло в голову, что он незаметил, какого цвета у нее глаза. Наверно, карие, хотя у темноволосыхбывают и голубые глаза. Повернуть голову и посмотреть на нее было быкрайним безрассудством. Стиснутые толпой, незаметно держась за руки, онисмотрели прямо перед собой, и не ее глаза, а глаза пожилого пленникатоскливо уставились на Уинстона из чащи спутанных волос.

II

Дата добавления: 2015-10-16