Глава XVIII Симпатии и антипатии

«Мое сердце бунтует в моей груди,

И два голоса мне слышны».

Уолленштайн

Вернувшись домой, Маргарет нашла на столе два письма: записку для матери и письмо от тети Шоу, покрытое иностранными марками, тонкое, серебристое и хрустящее. Она взяла его и стала читать, когда внезапно вошел отец:

− Твоя мама устала и рано легла! Боюсь, такой душный день оказался не самым лучшим для визита доктора. Что он думает? Диксон сказала мне, что он разговаривал с тобой о маме.

Маргарет замешкалась. Взгляд ее отца становился более мрачным и беспокойным:

− Он не думает, что она серьезно больна?

− Не теперь. Ей нужна забота, сказал он. Доктор был очень добр и сказал, что зайдет еще — узнать, помогает ли лекарство.

− Только забота… он не рекомендовал поменять климат? Он не сказал, что этот задымленный город причиняет ей вред, а, Маргарет?

− Нет, ни слова, — ответила она серьезно. — Я думаю, он был просто обеспокоен.

− Доктора всегда обеспокоены, это профессиональное, — заметил он.

По нервозности отца Маргарет поняла, что, несмотря на все попытки избежать горькой правды, в его сердце зародились первые признаки тревоги. Он не мог забыть их разговор, не мог отвлечься. Он продолжал возвращаться к нему весь вечер, вновь и вновь убеждая себя, что беспокоиться не о чем, из-за чего Маргарет чувствовала себя очень подавленной.

− Это письмо от тети Шоу, папа. Она приехала в Неаполь и находит, что там очень жарко, поэтому она сняла квартиру в Сорренто. Но я не думаю, что ей нравится Италия.

− Разве он ничего не сказал о диете?

− Еда должна быть питательной и легко усваиваемой. У мамы хороший аппетит.

− Да! И это все очень странно, ему следовало подумать о ее диете.

− Я спросила его, папа, — пауза.

Потом Маргарет продолжила:

− Тетя Шоу говорит, что послала мне несколько украшений из кораллов, папа, но, — добавила Маргарет, чуть улыбаясь, — она боится, что милтонские раскольники^[11] не оценят их. Она набралась своих идей о раскольниках от квакеров,^[12] правда?

− Если ты когда-нибудь услышишь или заметишь, что твоя мама в чем-то нуждается, сразу сообщи мне. Я так боюсь, что она не всегда говорит мне, что ей нужно. Прошу, найди девушку, о которой говорила миссис Торнтон. Если бы у нас была умелая служанка, Диксон могла бы заботиться о маме, и я уверен, вскоре мы бы поставили ее на ноги. Она очень сильно устала за последнее время от жаркой погоды. Небольшой отдых пойдет ей на пользу, да, Маргарет?

− Надеюсь, что так, — ответила Маргарет, но так печально, что мистер Хейл заметил это. Он потрепал ее по щеке.

− О, успокойся. Если ты будешь такой же бледной, как сейчас, мне придется тебя немного подрумянить. Позаботься о себе, дитя, иначе следующей, кому понадобится доктор, будешь ты.

В этот вечер он не мог усидеть на месте. Он постоянно ходил туда-сюда в напряженном ожидании и смотрел, спит ли его жена. Сердце Маргарет болело из-за его беспокойности — попытки заглушить и задушить ужасный страх, что поселился в глубине его сердца.

Наконец он вернулся, немного успокоенный.

− Она проснулась, Маргарет. Она улыбнулась, когда увидела, что я стою возле нее. Улыбнулась, как прежде. И сказала, что чувствует себя отдохнувшей и желает выпить чаю. Где записка для нее? Она хочет посмотреть ее. Я прочту ей, пока ты готовишь чай.

Записка оказалась официальным приглашением от миссис Торнтон для мистера, миссис и мисс Хейл на обед, который должен был состояться двадцать первого числа этого месяца. Маргарет была удивлена, узнав, что они намерены принять приглашение, несмотря на все те печальные известия, что она сегодня узнала от доктора. Но мысль о том, чтобы ее муж и дочь пошли на этот обед, полностью завладела воображением миссис Хейл прежде, чем Маргарет узнала содержание записки. Этот прием оказался событием, разнообразившим монотонность жизни больной, и она ухватилась за эту идею даже с большей настойчивостью, когда Маргарет ей возразила.

Когда на следующий день Маргарет готовилась написать ответную записку миссис Торнтон, мистер Хейл полностью поддержал свою супругу.

− Почему нет, Маргарет? Если она желает этого, конечно, мы оба с удовольствием пойдем. Она бы никогда не пожелала этого, если бы не чувствовала себя лучше, намного лучше, чем мы думали, да, Маргарет? Так ведь, Маргарет? — спросил он, нервно размахивая руками.

Казалось, что будет жестоко отказать ему в утешении, которого он так ждал. И, кроме того, его страстная вера в лучший исход почти обнадежила саму Маргарет.

− Я и правда думаю, что ей стало лучше с прошлой ночи, — ответила она. — Ее глаза стали ярче, а лицо — яснее.

− Бог благословит тебя, — решительно произнес ее отец. — Но это правда? Вчерашний день был таким душным, неудивительно, любой мог почувствовать себя больным. Это был самый неудачный день для визита доктора Дональдсона.

Затем он ушел заниматься своими ежедневными обязанностями, теперь к ним добавилась подготовка к лекциям, которые он обещал прочитать рабочим в соседнем Лицее. Он выбрал темой лекции Церковную архитектуру больше в согласии со своим собственным вкусом и знаниями, чем в соответствии с особенностями места или желанием своих слушателей получить определенные знания. Сама организация, находясь в долгах, была только рада получить бесплатный курс лекций от такого образованного и культурного человека, как мистер Хейл, и позволила ему самому выбрать тему.

− Ну, мама, — спросил мистер Торнтон тем же вечером, — кто принял твои приглашения на двадцать первое?

− Фанни, где записки? Сликсоны приняли, Коллингбруксы приняли, Стивенсы приняли, Брауны отказались. Хейлы — придут отец и дочь — мать слишком больна, Макферсоны придут, и мистер Хорсфолл, и мистер Янг. Я подумала — может пригласить Портеров, если Брауны не могут прийти?

− Очень хорошо. Ты знаешь, я действительно боюсь, что миссис Хейл не совсем здорова, судя по тому, что сказал доктор Дональдсон.

− Странно, что они приняли приглашение, если она очень больна, — сказала Фанни.

− Я не сказал, очень больна, — ответил ее брат довольно резко. — Я только сказал, не совсем здорова. Они могут даже не знать этого, — а затем он вспомнил, как доктор Дональдсон рассказал ему, что Маргарет, во всяком случае, должна знать о настоящем состоянии здоровья ее матери.

− Очень возможно, что они знают о том, что ты сказал вчера, Джон. В самом деле, быть представленными таким людям, как Стивенсы и Коллингбруксы, — большое преимущество для них, я имею в виду мистера Хейла.

− Я уверен, они об этом не думали. Нет! Только не они.

− Джон! − сказала Фанни с нервным смешком. — Как мы можем верить тебе, когда ты говоришь, что понимаешь этих Хейлов, если ты никогда не позволишь, чтобы мы что-то о них узнали. Они и в самом деле так отличаются от большинства людей, с которыми мы знакомы?

Она не хотела рассердить его, но если бы намеревалась сделать это, то не могла бы придумать ничего лучше. Он сердился молча, не удостаивая ее ответа.

− Они не кажутся мне необыкновенными, — сказала миссис Торнтон. − Он, вероятно — вполне достойный человек, хотя и не понимает в торговле, возможно, из-за того, что сначала был священником, а теперь — учителем. Она — настоящая леди, хоть и больна, а что касается девушки, она − единственная, кто озадачивает меня, хоть у меня и нет времени думать о ней. Кажется, что она держится слишком высокомерно, и я не могу понять, почему. Может она считает, что слишком хороша для нас. А еще они небогаты, и никогда не были, судя по тому, что я слышала.

− И она необразованна, мама. Она не умеет играть.

− Продолжай, Фанни. Что еще она должна уметь, чтобы подходить под твой стандарт?

− Нет, Джон! — сказала его мать, − Фанни не имела в виду ничего плохого. Я сама слышала, как мисс Хейл сказала, что не умеет играть. Если бы ты не заставлял нас, мы, возможно, полюбили бы ее и увидели ее достоинства.

− Я уверена, что никогда не полюблю ее! − пробормотала Фанни, чувствуя поддержку матери.

Мистер Торнтон услышал ее слова, но не захотел отвечать. Он прошелся туда-сюда по гостиной, ожидая, когда мать прикажет зажечь свечи, тогда он сможет заняться работой, читать или писать, и таким образом поставить точку в разговоре. Он никогда не вмешивался в любые, даже незначительные домашние дела, за всем, как и в прежние времена, следила миссис Торнтон.

− Мама, − сказал он, остановившись, − я бы хотел, чтобы ты полюбила мисс Хейл.

− Почему? − спросила она, пугаясь его серьезного, но все же мягкого тона. − Ты же не думаешь жениться на ней — на девушке без гроша?

− Она никогда не полюбит меня, — сказал он, коротко усмехнувшись.

− Я не думаю, что она полюбит тебя, — ответила его мать. − Она рассмеялась мне в лицо, когда я поблагодарила ее за добрые слова мистера Белла, которые она передала мне. Мне понравилась ее искренность, и это уверило меня в том, что у нее нет намерений в отношении тебя. В следующую минуту она рассердила меня, предположив… Ну, не беспокойся! Ты прав, когда говоришь, что она слишком хорошего мнения о себе, чтобы думать о тебе. Нахальная девчонка! Хотела бы я знать, где она найдет кого-нибудь лучше!

Если эти слова ранили ее сына, то полумрак помог ему скрыть эмоции. Он подошел к матери, и, легко коснувшись рукой ее плеча, произнес:

− Ну, я нисколько не сомневаюсь что ты права во всем. И так как у меня нет намерения просить ее стать моей женой, то поверь, что я вполне равнодушен, говоря о ней. Я предполагаю, что у этой девушки есть недостатки — возможно, ей не хватает материнской заботы, — и я только хочу, чтобы ты была готова стать ей другом, в случае, если он ей понадобится. И, Фанни, — сказал он твердо, — я верю, что у тебя достаточно деликатности, чтобы понять, что, оскорбляя мисс Хейл, ты также оскорбляешь и меня, когда предполагаешь, что у меня есть еще причина, кроме упомянутой, просить тебя и маму оказать ей самое доброе внимание. Думаю, мисс Хейл такое предположение просто возмутило бы.

− Я не могу забыть ее гордость, — сказала миссис Торнтон. — Я буду ее другом, если нужно, по твоей просьбе, Джон. Я была бы другом самой Иезавели,^[13] если бы ты попросил меня. Но эта девушка, которая воротит свой нос от нас всех, которая воротит свой нос от тебя…

− Нет, мама. Мне еще не доводилось стать объектом ее презрения.

− Презрения! — миссис Торнтон выразительно фыркнула. — Перестань говорить о мисс Хейл, Джон, если мне придется быть доброй к ней. Когда я разговариваю с ней, я не знаю, люблю я ее или нет, но когда я думаю о ней или слышу, как ты говоришь о ней, я ненавижу ее. Я представляю, как она важничала перед тобой, как будто ты сам рассказал мне об этом.

− А если у нее… — начал он, затем помолчал мгновение и продолжил: − Я не мальчик, чтобы бояться гордого взгляда женщины или проявлять интерес к той, кто не уважает меня и мои взгляды. Я могу лишь посмеяться над этим!

− Конечно! И над ней тоже, с ее прекрасными идеями и высокомерными манерами!

− Мне только интересно, почему вы так много говорите о ней, — сказала Фанни. — Я уже устала от этой темы.

− Ну что ж! — сказал ее брат, скрывая огорчение. — Поговорим о чем-нибудь приятном. Что там слышно насчет забастовки?

− Рабочие действительно оставили станки? — спросила миссис Торнтон, проявляя живой интерес.

− Люди Хэмпера бастуют. Мои доработают эту неделю, так как боятся штрафа за разрыв контракта, который я подписал с каждым из них.

− Издержки окажутся больше, чем стоят сами рабочие — куча неблагодарных ничтожеств! — ответила его мать.

− Несомненно. Но я покажу им, как я держу свое слово и как, я полагаю, они должны держать свое. К тому времени они будут знать мое решение. Люди Сликсона ушли, вполне уверенные, что он не станет их штрафовать. Мы — на грани забастовки, мама.

− Я надеюсь, что в работе не так много заказов.

− Само собой. И они это знают. Но они не все понимают, хотя думают, что понимают.

− Что ты имеешь в виду, Джон?

Принесли свечи, Фанни занялась своей бесконечной вышивкой, над которой она зевала, время от времени откидываясь на спинку стула и глядя в пустоту.

− Ну, — продолжил он, — американцы поставляют свою пряжу на мировой рынок, так что у нас только один шанс — выпускать ее по более низким ценам. Если мы этого не сделаем, мы можем сразу закрываться, — и рабочие и хозяева окажутся на улице. И все же, эти глупцы требуют, чтобы мы вернулись к ценам трехлетней давности — некоторые из их лидеров ссылаются теперь на цены Дикинсона — хотя они, так же, как и мы, знают, что если учесть все придуманные Дикинсоном штрафы, то их жалованье станет меньше, чем наше. Честное слово, мама, я бы хотел, чтобы старые законы против рабочих союзов были в силе. Ужасно думать, что наши глупцы — невежественные упрямцы — объединяются для того, чтобы управлять богатством тех, кто отдает делу всю мудрость, знания и опыт, кто ночей не спит ради общего блага. Они полагают — нам следует пойти подобострастно и кротко просить руководителя союза ткачей быть таким добрым и предоставить нам работников по их же собственной цене. У них не хватает здравого смысла понять, что если мы не получим достаточно прибыли, чтобы компенсировать нам наши убытки здесь, в Англии, тогда нам придется перебираться в какую-то другую страну. И что из-за внутренней и иностранной конкуренции никто из нас, похоже, не заработает сейчас достаточно прибыли. Мы можем быть благодарны, если получим ее через несколько лет.

− Разве ты не можешь привезти людей из Ирландии? Я бы не держала таких рабочих и дня. Я бы проучила их, если бы была хозяином и могла нанимать тех, кто мне нравится.

− Да! Я так и сделаю, если забастовка затянется. Будут проблемы и расходы, и, боюсь, будет опасно. Но я, скорее, привезу ирландцев, чем уступлю.

− Для этого понадобятся дополнительные средства. Я сожалею, что мы устраиваем прием в этот раз.

− Как и я, но не из-за расходов, а потому, что мне приходится много об этом думать и совершать много непредвиденных визитов. Но нам нужно пригласить мистера Хорсфолла: он ненадолго приехал в Милтон. Что касается остальных, мы обязаны пригласить их, и это только одна проблема.

Он продолжил беспокойно ходить по комнате, больше не говоря ни слова, но лишь время от времени глубоко вздыхая, будто пытаясь отбросить какие-то беспокойные мысли. Фанни задала матери бесчисленное количество незначительных вопросов, не имеющих ничего общего с темой, которая сейчас занимала внимание миссис Торнтон. На свои вопросы Фанни получила много коротких ответов. Она была рада, когда в 10 часов слуги пришли к молитве. Ее мать всегда читала молитву и главу из Библии. Когда молитвы были закончены, миссис Торнтон пожелала сыну доброй ночи, посмотрев на него своим долгим пристальным взглядом, в котором не было нежности, что наполняла ее сердце, но было благословение. Мистер Торнтон продолжил свою прогулку по комнате. Все его деловые планы были неосуществимы из-за этой приближающейся забастовки. Перспективы, ради осуществления которых он потратил много беспокойных часов, теперь превратились в ничто из-за безумной глупости, что больше отразится на рабочих, чем на нем. Но никто не может предотвратить тот вред, который они сами себе наносят. И они еще считают себя вправе указывать хозяевам, как распоряжаться капиталом! Хэмпер сказал, что если разорится из-за забастовки, то начнет жизнь снова, и его единственным утешением будет мысль, что те, кто довел его до этого, находятся в худшем положении, чем он сам. У него есть и руки, и голова, а у них — только руки. И если они всполошили рынок, то все последствия обрушатся на них. Но эта мысль не утешала мистера Торнтона. Месть не доставит ему удовольствия. Он ценил положение, которое заработал своим потом, и остро чувствовал, что оно находится под угрозой из-за невежества или глупости других, — так остро, что просто не думал о будущем, пока еще мог бороться. Он прохаживался туда-сюда, скрипя зубами. Пробило два часа. Свечи догорали. Он зажег еще свечу, бормоча про себя:

− Раз и навсегда они узнают, с кем имеют дело. Я даю им две недели, не больше. Если они не исцелятся от своего безумства к концу этого срока, я привезу рабочих из Ирландии. Я знаю — это дело рук Сликсона, будь он проклят со своими уловками! Он полагал, что у него излишки товара, поэтому он уступил сначала, когда делегация пришла к нему, и только укрепил их в их глупости, как и намеревался сделать. Вот откуда это пошло.

Дата добавления: 2015-10-16