Северная Персия

Словно в другой мир, я возвратился в Англию. Жена вскоре убедила меня расстаться с бородой. Проблемы Кумб Спрингс вновь навалились на меня. Я оказался перед выбором. Либо мы должны были расширять работу и привлекать как можно больше людей, либо она остановится из-за недостаточной поддержки. Я оттягивал решение столько, сколько мог, надеясь на объединение целью и деятельностью с другими группами, следующими по пути Гурджиева. Наконец стало очевидно, что время объединения пока не пришло. Субординация не приводит к объединению, если только она не спонтанна и не навязана. Я мог принудить себя следовать тенденциям, которые вели лишь к выхолащиванию всего, за что боролся Гурджиев, но я не мог внутренне принять их.

Год 1954 принес мне много страданий. Моя жена, уже почти восьмидесяти лет от роду, пережила новое кровоизлияние в мозг, чуть не стоившее ей жизни. Много дней ее жизнь висела на волоске, и, когда она наконец вернулась, ее ум помешался. Трудно было узнать в ней женщину, от любви которой в Кумб Спрингс все расцветало; теперь казалось, она ненавидела это место. Я пытался путешествовать с ней на автомобиле, но она постоянно стремилась выброситься из машины, или же поворачивалась ко мне и хваталась за мои волосы, так что вести машину было совершенно невозможно. Долгие, бесконечно долгие часы она визжала, как перепуганное животное, и никакие седативные средства не помогали. Лишь благодаря любви и преданности ее друзей в Кумб, мы могли оставить ее в доме, хотя и днем, и ночью за ней нужен был глаз да глаз.

Лишь тот, кто пережил то же, что и мы, может разделить с нами то мучение, которое мы испытывали, наблюдая распад благороднейшей души под влиянием вроде бы только телесных причин.

В течение года я продолжал вести группу и каждое воскресенье в Кумб регулярно приезжали ученики. Поведение моей жены оставалось совершенно непредсказуемым, и мы не могли ни изолировать ее, ни хотя бы попытаться сделать это. Для всех нас это было испытание, но, наверное, самым трудным онао оказалось для меня. Более тридцати лет мы были мужем и женой; мы делили горести и беды и вместе наслаждались совершенным счастьем, а теперь я был бессилен как-нибудь ей помочь.

Через несколько месяцев она несколько попритихла, но внешне она больше не походила на женщину,- которую я знал. Странные, скрытые страхи и обиды, о которых я и не подозревал, всплыли на поверхность. Казалось, ее не отягощала необходимость постоянного присмотра. До этого года я думал, что знаю, что значит страдать, но это было хуже всего, что я когда-либо испытывал в жизни. Я глубоко чувствовал свою вину, я должен был понимать ее лучше.

Я не могу, а если бы и мог, то не стал бы, описывать, что значит жить рядом со слабоумным. Все эти ужасные месяцы я не терял надежды, что она поправится. Я был убежден, что ее подлинное «Я» осталось нетронутым, а то, что казалось его распадом, на самом деле было всего лишь неспособностью машины общаться.

Самое тяжелое бремя по уходу за ней несла ее близкая подруга Эдит Вичманн, жившая с нами в Кумб Спрингс с 1947 года, но ей помогали еще десятки человек. Опять и опять мне советовали отправить ее в больницу. Доктора объясняли мне, что от старческого слабоумия не излечиваются. Друзья, жившие за пределами Кумб, пеняли мне за то, что я подвергал домочадцев столь горькому испытанию. Но ни один из нас не дрогнул и ни на минуту не сомневался, что она должна быть рядом с нами.

В это тяжелое время я вернулся к своим писаниям. Годами я боролся с «Драматической Вселенной». Я уже переписывал ее четыре или пять раз. Я был чуть ближе к удовлетворительному результату, чем десять лет назад. В этом году доктор Морис Вернет посоветовал мне разделить ее на две части, отделив материальное от духовного, попытку систематизировать все факты от попытки собрать все ценности на новой основе. Доктор Вернет - один из самых близких моих друзей. Я познакомился с ним во Французском Институте в Лондоне в 1952 году,, и, хотя все эти годы мы редко виделись, я был уверен, что мы понимаем и любим друг друга. Я особенно ему благодарен за то, что он предложил лечение для моей жены, которое не попробовали английские врачи. Оно помогло ей, и через год после кровоизлияния в мозг приступы острой Деменции, когда она только визжала и уничтожала все, что любила и лелеяла, оставили ее.

Летом мы устроили ей чудесное место в залитом солнцем саду, где она могла лежать на воздухе. К несчастью, к ней подходили посетители и пытались завязать механическую беседу типа: «Как хороши эти розы, не правда ли?» Любая неискренность злила ее, и она могла в ответ вскрикнуть: «Ненавижу розы, никогда больше не говорите мне о них!» Близкие постепенно осознали, что она освободилась от всех ограничивающих механизмов, которые обеспечивают «благовоспитанное» и «цивилизованное» поведение. Она выражала то, что чувствовала в данный момент.

Иногда это было очень болезненно, но мы начали ценить эти «моменты истины», когда она с грубой правдивостью высказывалась о человеке, стоящем перед ней. Однажды к нам приехала после долгого отсутствия одна старая приятельница. В глубине души она побаивалась моей жены и ее высказываний, не всегда приятных, даже когда та была здорова. Уже уходя, она увидела мою жену в инвалидном кресле, подошла к ней, наклонилась к ее лицу и произнесла: «До свиданья, Полли, дорогая, я так люблю тебя!» Жена открыла глаза, оттолкнула ее и звенящим голосом произнесла: «Лгунья!», закрыла глаза и заснула. Дама, о которой идет речь, больше никогда не посещала наш дом. Те из присутствующих, которые услышали в ее тоне неискренность, не удивились ответу. Но зачастую посетители вообще ничего не понимали и удалялись разозленные или расстроенные.

Для меня весь этот опыт стал как бы переобучением. Голос, много лет скрывавший от меня и остальных все мои слабости и недостатки, теперь высказывал их прямо мне в глаза. Я понял, что то, что психиатры считают слабоумием, на самом деле может быть проявлением скрытой мудрости, которую обычная человеческая личность боится и не хочет признавать. И в этом взгляде я не был одинок. Еще несколько человек знали, что находиться рядом с моей женой означало пройти чистилище, и те из них, кто хотели очиститься, были глубоко благодарны ей за ее слова и поступки.

Однако мои проблемы не ограничивались болезнью жены. Со всех сторон меня одолевали разногласия. Летом 1954 года стало окончательно ясно, что мы не сможем объединиться с группой мадам де Зальцман. Болезнь жены легла тяжким бременем на все наши взаимоотношения. Я полагал, что происходящее с ней являлось очищением для нее самой и уроком для окружающих. Те, кто видел в ней старую женщину, чей мозг поврежден кровоизлиянием и место которой в доме для умалишенных, сразу становились в наших глазах невосприимчивыми к глубинной реальности. Душераздирающий опыт может и не стать трагедией или катастрофой, он способствует усилению веры, но иногда потрясает или даже разрушает ее.

Между теми, кто считал болезнь моей жены страшным, но бесконечно ценным уроком, и теми, кто полагал, что это горе или несчастный случай и мы должны молиться, чтобы скорее избавиться от всего этого, была пропасть.

В жизни никогда не встречаются однозначные ситуации, поэтому было бы неверно думать, что все, знавшие мою жену, разделились на два лагеря. Но разделение все же было. Имевшие мужество любить ее и оставаться рядом с ней получили неизмеримо больше от нее в состоянии деменции, чем тогда, когда она прятала под замком свои внутренние чувства. Но державшиеся в стороне не могли надеяться узнать то, что узнавали мы.

Мы все дальше отдалялись от мадам де Зальцман из-за нашего отношения к Кумб Спрингс. Мы верили в него. К нам приезжали гости из разных стран, и постепенно он приобретал известность центра духовной деятельности. Пока я работал и получал зарплату, я мог поддерживать его материально, но теперь это прекратилось. Чтобы поддерживать Кумб Спрингс на должном уровне без особого напряжения, нам нужно было набрать три-четыре сотни студентов и слушателей. Для этого я читал публичные лекции. Об их целесообразности, как л вообще о любом действии, направленном на распространение гурджиевского учения, много спорили. Для меня подобные разногласия казались бессмысленными, так как сам Гурджиев неоднократно настаивал на публикации «Все и Вся» и на том, чтобы любыми средствами обеспечить известность этой книге, вплоть до того, чтобы останавливаться в общественных местах и читать вслух отрывки из нее.

Я чувствовал, что решение распространять книгу обычным коммерческим путем было предательством по отношению к нему. Циркулярное письмо, написанное мной под его диктовку в январе 1949 года в Чайлдсе, собрало достаточно денег, чтобы отпечатать тысячи экземпляров и распространять их бесплатно. Здравый смысл возражал мне, что никто не станет читать книгу, доставшуюся ему за так. Но я продолжал чувствовать, что ее следовало бы сделать более доступной. Казалось, напротив, к «Баалзебубу» относятся как к невыносимому старому родственнику, которого лучше держать подальше от людских глаз. Это отдаляло меня от тех, кто не разделял моих чувств.

Причины отделения, разумеется, были и во мне. Со мной всегда было трудно работать. Мою привычку соглашаться, а потом делать по-своему, могли вынести лишь те, кто привык ценить даже крупицу золота, найденную в куче отбросов. Во имя единства я шел на реальные жертвы, а потом одним словом мог уничтожить все взаимопонимание, достигавшееся последовательностью действий, которой я соглашался придерживаться. Еще в школе наш классный руководитель в шестом классе качал головой, глядя на меня, и изрекал: «Лучше подчиниться, чем пожертвовать, и выслушать, чем вбить себе в голову». Больше сорока лет прошло, а я все еще не усвоил урока.

В это время в моей жизни вновь появилась Элизабет Майял, теперь Элизабет Говард, со своими двумя сыновьями, Джорджем и Вильямом. После смерти Гурджиева она осталась во Франции и только три года спустя решилась вернуться с детьми в Кумб Спрингс. Прошедшие годы никак не отразились на взаимопонимании, установившемся между нами в Париже. С тех пор как она впервые пришла на мою лекцию в конце войны, я был убежден, что наши судьбы связаны. Я полностью доверял ей, и наши взгляды на то, что действительно важно в жизни, совпадали.

В то время Элизабет чуждалась людей, что сбивало с толку тех, кто не мог разглядеть ее застенчивости. Острое чувство юмора, не без язвительных ноток, скрывало от людей ее человечность, и многие чувствовали себя неуютно и даже лишними в ее присутствии. С самой первой встречи моя жена полюбила ее общество, и мы много путешествовали вместе. Я не чувствовал противоречия между глубокой любовью к моей жене и той связью, которая установилась между мной и Элизабет. Будучи мужчиной, я не мог понять их и не знаю, не был ли я причиной страданий, о которых не догадывался.

Во время острой стадии болезни моей жены, когда с ней было совершенно невозможно общаться, Элизабет не оставляла нас своей поддержкой и утешением. На наших глазах глубинное осознание моей жены постепенно освобождалось от обычного сознания. Элизабет, так же, как и я, оценивала Эти изменения в терминах истинной и ложной сущности человека. То, что мы видели, было чудесно, но не загадочно. Возможно, многие из тех, кого признают больными и подвергают разрушительному лечению, являются временными каналами глубинной подсознательной мудрости человеческой души. Когда бы мне ни говорили о «невозможности общения» с больным человеком, я вспоминал свою жену. Однажды психиатр из социальной службы пришла к нам в дом, чтобы подписать заказ на инвалидную коляску в Министерство здравоохранения. Ее встретил весьма грубый прием моей жены, и, поспешно ретируясь, она говорила: «Редко же мне доводилось видеть таких, с которыми невозможно общаться. Вы уверены, что ей место дома?» Чтобы не показаться враждебным по отношению к восхитительному британскому здравоохранению, добавлю, что мы не смогли бы справиться с ней без великолепно обученных нянек и помощи сорока или пятидесяти человек, живших в Кумб. Я боюсь даже думать о том, что было бы, если бы мы жили в небольшом доме среди недоброжелательных соседей. К несчастью, то, что возможно сделать для одного человека, невозможно для многих.

Я должен вернуться к марту 1955 года, когда я получил приглашение от Поля Байдера, американского архитектора и бывшего ученика Гурджиева, погостить у него и его жены Маргарет в Багдаде, где они тогда жили. К тому времени жена моя оправилась настолько, что ее можно было без опаски оставить на короткое время и съездить на Восток. Я решил уехать недели на две и взять с собой Элизабет Говард, благо нам достались дешевые билеты.

Мы отправились в путь в ночь 11 мая, собираясь утром оказаться на Кипре, но были посажены в Бенгази, где несколько часов наслаждались звуками и запахами Африки. Только к вечеру мы добрались до Кипра и едва успели на самолет, отправлявшийся в Бейрут. Нас встречали друзья, Ромимунд фон Биссинг и его жена. Они сказали, что меня целый день ждет турецкий дервиш с посланием. Я поговорил с молодым человеком, он пригласил меня навестить его муршида, шейха Абдуллу Дагестанского, жившего в курдском квартале Дамаска. Я с сожалением ответил, что это невозможно, так как мы рано утром отправляемся в Багдад. Он не настаивал, но повторил, что шейх ждет меня.

Взяв такси в бейрутском аэропорту, мы прямо направились в Дамаск по дороге, по которой я ездил несколько раз, когда был в Сирии. В Дамаске мы узнали, что автобус отправляется в Наирн не раньше следующего дня. Поэтому я решил навестить шейха Абдуллу.

Элизабет проводила меня до могилы Мухиддина Ибн Араби. Так как Эмин Чихоу наотрез отказывался говорить с женщинами, я решил, что шейх Абдулла также не захочет общаться с Элизабет,, и отослал ее обратно в отель. Мне не сказали, где живет шейх, но я должен был узнать об этом в магазинчике цирюльника, прозванного турецким Али, как раз напротив мечети Ибн Араби. Турецкий Али заболел и был отправлен в больницу, а в какую - никто не знал. Казалось, я зашел в тупик, но отойдя на несколько шагов от могилы святого, я лицом к лицу столкнулся с тем самым старым хаджой, который восемнадцать месяцев назад проводил меня к святыне Арбайн. Он явно ждал меня и, когда я спросил, где дом шейха Абдуллы, просто ответил: "Недалеко от той дороги, по которой мы шли в последний раз." По пути он рассказал мне, что шейх известен как очень святой человек. Его родина - Дагестан, рядом с Каспийским морем, поэтому его зовут Абдуллой Дагестанским. Много лет он прожил в Турции и в совершенстве знает турецкий язык. Он много путешествовал и принимал гостей со всего мира. Скорее всего, мы найдем его в небольшой мечети, специально для него выстроенной его учениками.

Шейх ожидал меня на крыше своего дома. Дом находился на возвышении, и с крыши открывался превосходный вид на город. Абдулла Дагестанский оказался человеком среднего роста, с белой бородой, но гораздо моложе на вид тех семидесяти пяти лет, которые приписывал ему хаджа. Я с самого начала почувствовал себя легко и вскоре ощутил огромное счастье, наполняющее это место. Я понял, что нахожусь в обществе действительно замечательного человека.

После обычных приветствий и похвал моему турецкому он сразил меня наповал вопросом: "Почему же Вы не взяли с собой свою спутницу? У меня и для нее есть сообщение." Невозможно себе представить, чтобы кто-нибудь рассказал ему об Элизабет. Мы подошли прямо к дому, где мой проводник, хаджа, удалился, не сказав ни слова. Я ответил, что, поскольку шейх мусульманин, я подумал, что он не станет говорить с женщиной. Он просто возразил: "Почему же нет? Правила и обычаи - защита для дураков, меня они не касаются. Будете в следующий раз в Дамаске, приходите вдвоем."

Я обещал, если представится возможность. Долго мы сидели молча, глядя на древний город. Когда он начал говорить, я с трудом вышел из глубокой задумчивости, в которую впал. Он говорил: "Я ждал кого-то сегодня, но не знал, что придешь ты. Несколько ночей назад в моей комнате появился ангел, предупредил о твоем приходе и велел передать тебе три послания. Ты спрашивал Бога о том, что тебе делать с женой. Она в руках Господа. Ты пытаешься помочь ей, но это неверно. Ты мешаешь работе, которую Бог совершает в ее душе. О ней нет причин беспокоиться, и бессмысленно пытаться что-то понять. Второе послание касается твоего дома. Ты спрашивал Бога, должен ли ты следовать за остальными или идти своим путем. Ты должен доверять себе. Тебя будут преследовать армяне, но ты не бойся. Ты должен привлекать к себе как можно больше людей и не должен колебаться, даже если остальные будут нападать на тебя за это."

Он вновь замолчал. Я был поражен первыми двумя посланиями, потому что действительно спрашивал об этом Бога. Если он был прав, передо мной открывался ясный путь. Я уже прикидывал план публичных лекций, которые мог бы прочесть осенью, когда он прервал мои мысли.

"Самое важное послание - последнее. Как ты знаешь, в мире много зла. Люди поклоняются материальным вещам, потеряв волю и способность почитать Бога. Чтобы показать выход из таких ситуаций, Бог всегда посылает на землю Посланцев, то же он сделал и теперь. Посланец уже на земле, и он многим известен. Вскоре он придет на Запад. Нужны люди, которые подготовят ему путь. " До этого он говорил тихо, констатируя факты. Здесь его тон изменился, речь замедлилась, он привлекал все мое внимание: "Мне было показано, что ты один из тех, кто приготовит путь. На Запад тебя зовет Долг. Люди послушаются тебя: когда наступит время говорить - ты поймешь.

Посланец придет в твою страну и прямо в твой дом. Возвращайся и приготовься к встрече. Не говори никому о том, что услышал здесь, потому что, пока не придет время, тебе все равно не поверят. Последователи армянина будут преследовать тебя, если узнают, что ты делаешь. Поэтому сохрани это в себе."

Я не понимал, что он имеет в виду, и сказал об этом. Он ответил, что понимать необязательно, надо быть готовым. Он заметил: "Ты никогда не перестанешь почитать Бога, но не надо показывать этого. Веди себя внешне также, как и остальные. Бог назначил двух ангелов заботиться о тебе. Один будет направлять и руководить тобой, так что ты больше не будешь делать ошибки, как раньше. Другой будет исполнять за тебя религиозные обязанности, которые ты не можешь исполнять сам."

Затем он сказал, что полностью передал мне послания, но хотел бы добавить кое-что от себя. Он рекомендует мне практиковать непрерывное подчинение Воле Бога. Он сказал, что тому, кто активно и сознательно сдается на милость Господа, нельзя причинить вреда. "Советую тебе, - сказал он, -часто повторять в своем сердце слова la ilahe il Allah, что означает "сдаюсь только одному Господу." На мое возражение, что это мусульманское выражение веры, он ответил, что оно настолько же христианское, насколько и мусульманское, так как основание у всех религий общее, и заключается оно в том, что человек подчиняется не своей воле, а Воле Бога. Он еще раз повторил свои слова: "Тебе нечего бояться, поскольку отныне ты находишься под защитой. Ничего дурного с тобой не произойдет."

Мы еще немного посидели рядом. Я расспросил его о великом муршиде дервишей, о котором я слышал в Анатолии. Он сказал: "Я его знаю. Он мой друг и недавно был у меня. Внешне он выглядит незначительным и маленьким человечком, но он - подлинный Вали - то есть святой." Он добавил, что в мусульманском мире есть еще те, кто осведомлены о том, кто придет, и они готовят себя и других. Он продолжал говорить в эсхатологических терминах, но в некоторых аспектах его слова серьезно отличались от того, что я слышал от Эмина Чикхоу. Когда я упомянул имя Эмина, то уловил тень сомнения, прежде чем он ответил: "Он достойный человек и делает много хорошего."

Перед уходом я попросил разрешения прийти еще раз через десять дней. Возвращаясь в отель трамваем и спускаясь с холма, я спрашивал себя, стоит ли принимать всерьез его пророчества. Два его "послания", касающиеся моей жены и дома, били точно в цель. Вряд ли он мог узнать довольно много из какого-то земного источника, чтобы понять, насколько сейчас для меня важны именно эти вопросы. Намеки на армян встревожили меня. Мать Гурджиева была армянкой, и вся его семья в большинстве своем армяне, а не греки. Это предупреждение могло говорить о том, что последователи Гурджиева ополчатся на меня.

Владел ли он даром предсказания? Действительно ли его предупреждал ангел? Я вспомнил ангела, "говорившего" со мной о смерти в сентябре 1947. Я верил в ангелов, хотя не имел представления об их истинной природе. Если Абдулла Дагестанский получил аутентичное послание, касающееся меня, никак не связанное с восприятием или мышлением, то его уверенность в существовании Посланца Бога также должна быть подлинной. Я даже вздрогнул от такого вывода. Мир устал от провозглашения его неминуемых концов, а человечество - от все новых пророков. Семь лет назад я сам писал о Новой Эпохе и проявлении Святого Милосердия. Шейх не сказал ничего такого, что не могло быть правдой, но уж слишком это все было невероятно. Я не мог прийти к определенному заключению и решил последовать его совету и не пытаться понять то, что он мне сказал.

Я присоединился к Элизабет, расстроившейся, узнав, что и она могла встретиться с шейхом. После обеда мы отправились в Багдад по уже знакомой мне дороге. Байдлеры уже ждали нас, поэтому, несмотря на жару и усталость, мы в тот же день поехали в Вавилон. Впечатление, создавшееся у меня во время предыдущего визита о том, что Вавилон не мертвый город, а сохранил память о прошлом опыте, усилилось и было разделено моими спутниками. Нам не захотелось оставаться в Ираке и на следующее утро мы уже ехали в приграничный город Ханикни. До границы мы добрались только днем, когда все было закрыто на сиесту. Я вошел в полутемное помещение, где располагались офицеры-пограничники, и увидел старого турка, одиноко дремавшего за столом. Он проснулся и поздоровался со мной, и мы завели разговор, из которого выяснилось, что он был в прошлом турецким офицером и служил во времена Высокой Порты. Он помнил некоторых офицеров, с которыми был знаком и я, и это установило между нами связь. Родом из Ирака, он уехал из Истамбула с падением султаната и теперь был на службе у Иракского правительства. Он произвел на меня впечатление человека, нашедшего в духовной и религиозной жизни ту безмятежность, которая делала его безразличным к неудачам.

Он взял на себя заботы по переводу нас через границу без часов мучительного ожидания. Когда мы прощались, он тихо шепнул мне: "Обычно путешественники, направляющиеся в Техран, останавливаются в Кирманшахе. Осмелюсь предложить вам отдохнуть в Керинде. Там хороший дом для гостей и в нем можно встретить интересных людей." То, как он сказал это, предполагало нечто большее, чем просто хорошие кровати, поэтому мы решили последовать его совету. Наградой нам послужили крайне интересные встречи и знакомства.

Одним из них был дервиш-одиночка, а другим - община дервишей, живущих втекке на задворках маленького городка. Мы останавливались в Керинде и на обратном пути.

Трудно представить себе более прекрасную местность. Северный Иран пересекают горные хребты. От Кабир Куха на юго-западе до Эльбруса на северо-востоке тянутся цепочки гор, высотой от десяти до девятнадцати тысяч футов над уровнем моря. По дороге на восток мы проезжали мимо трех или четырех таких цепочек. Керинд расположен в узкой долине, ведущей к высоким горам от Кирманшахской долины. Везде текут ручьи, и шум водопадов смешивается с цоканьем копыт мулов и лошадей. Темнокожие курды с суровыми морщинистыми лицами перемешались с персами, которые так же часто встречаются в этих местах, как и черкесы. И мужчины, и женщины Керинда очень стройны. Маленький городок издревле был центром работы по металлу. Не теряя своей древности, он воспринял реформы последнего шаха, и теперь в нем была хорошая средняя школа. Но радио, электричество, газеты в нем отсутствовали, автомашин было крайне мало. Поль Байдлер, глубоко изучавший проблемы переселения азиатов в связи с ирригационными и другими проектами развития региона, был очень обрадован увиденным, так как это свидетельствовало о том, что спокойная жизнь в Азии сохраняется при возможности дать детям образование, а старикам - улучшенные санитарные условия. Мы говорили друг другу, что если бы могли уйти на покой, то поселились бы здесь, в Керинде, скорее, чем в любом другом месте. Везде нас окружала необыкновенная красота, и смешливые гостеприимные персы, столь отличающиеся от подозрительных обидчивых сирийцев, охотно позировали перед камерой или показывали нам своих детей.

Дервиш Ахмад Табризи жил в миле от города, в лачуге рядом с могилой забытого святого. Поль Байдлер поднялся к нему и нашел его одного. Я отстал, чтобы записать (первый раз мне представилась такая возможность!) свои впечатления о шейхе Абдулле Дагестанском и о том, что он мне поведал. Закончив работу, я, пользуясь указаниями жителей деревни, последовал за остальными и присоединился к ним на крыше, где они пили чай с семьей жандарма. Поль сообщил, что нашел дервиша и, так как солнце уже почти село, предложил навестить его на следующее утро. Не раздумывая, я предложил: "Давайте пойдем прямо сейчас." Я чувствовал необходимость встретиться со стариком без промедления. Мы поднялись по узкому ущелью в тени огромных деревьев и вышли в широкую долину. Далеко к юго-западу снег, покрывающий вершины Пушт-и-Кух, отражал лучи заходящего солнца. Вид был величественный и умиротворяющий, мы вошли в небольшой домик, где сидел Ахмад Табризи. Он уже был не один - несколько молодых людей, которых мы позже сочли дервишами, сидели на полу у его ног. Он не говорил по-арабски, поэтому Поль обратился к одному из молодых людей и начал задавать ему вопросы. Дервиш и я говорили по-турецки. Он говорил на североперсидском диалекте, достаточно близком к оттоманскому турецкому, чтобы я мог с легкостью понимать его. Для начала я заговорил о шейхе Ассане Себистери из Тебриза. Он слышал о нем, но явно им не интересовался. Тогда я спросил, был ли он в Бухаре. Он ответил, что много путешествовал по Туркестану и Афганистану и совершал паломничества в Мекку и Кербалу. Некоторое время он жил в Кербале, но никогда не примыкал ни к какому ордену. "Всю свою жизнь, - сказал он, - я шел один. Я останавливался там, где могузнать что-нибудь полезное о религии. Узнав все, что можно, я шел дальше. Я нашел все, что хотел, на этой земле и, если будет на то Воля Божья, останусь здесь до конца своих дней." Я спросил: "Всю жизнь Вы следовали религиозному пути. Скажите, что, согласно Вашему пониманию, означает быть подлинным дервишем?" В ответ он сослался на разницу между Тарикатом и Марифатом, то есть между Путями и Просветлением. Он уважал Пути и знал, что для некоторых людей необходим Муршад, или руководитель. Но в отношениях между учителем и учеником таилось много опасностей, и сам он предпочитал ждать, пока Бог не просветит его. Он прибавил, что, по его мнению, венцом любой религии является предание себя Воле Бога. Вот то единственное, что отличает подлинного дервиша. В чем бы человек ни полагался на свою волю, он рисковал впасть в смертный грех.

Я сказал, что моя беда в том, что я не знаю Воли Господа, на что он ответил: "Тогда ты должен терпеливо ждать. Терпение и будет твоим подчинением и доказательством твоей веры."

Тут Поль Байдлер, оживленно беседовавший по-арабски с двумя дервишами, подошел к нам и сказал, что в деревне есть текка дервишей Джелали, то есть Ордена Безупречных. Я поинтересовался, что о них думает Ахмад Тебризи, и он ответил: "Это хорошее братство. Они постоянно призывают Бога. На мой взгляд, это необязательно, так как Божьи ангелы непрерывно наблюдают за нами и им ведомы тайны наших сердец. Тем не менее, советую тебе поехать и навестить их. Увидишь сам, кто они и что собой представляют."

Мне не хотелось покидать старика. Он не открыл мне ничего нового и не объяснил ничего известного, но в его присутствии я ощущал веру и любовь к Богу. По сравнению с ним я был еще сырой глиной. Даже Фархад Деде не достиг такого осознания Присутствия Бога. Я чувствовал свою ущербность, все еще оставаясь рабом собственного упрямства. Я мог искренне сказать: "Да будет Твоя Воля", но не мог с такой же убежденностью произнести: "Пусть моя воля растворится в Твоей." Я хорошо понимал, какая пропасть лежит между принятием Воли Бога и подчинением своей воли Его.

Мы покинули Ахмада Тебризи и вернулись в Керинд с двумя или тремя молодыми дервишами. Они рассказали нам, что только что в текке побывал великий шейх из Туркестана, и в его честь прошлой ночью исполнялись танцы и песнопения Ордена Джелали. Они полагали, что их шейх повторит представление, так как мы столь искренне заинтересовались им. Я догадался, что об этом их попросил Поль Байдлер, так как он хотел найти связь с гурджиевскими ритуальными движениями.

Текка расположена в пятидесяти ярдах от основной дороги из Багдада в Тегеран и Кабул. Мы проезжали ее по дороге на восток и даже не заподозрили ее присутствие. Несомненно, сотни путешественников ежедневно проходят мимо великих стен, полагая, что за ними, также, как и повсюду вдоль дороги, скрываются сады и виноградники. Прибыв в Керинд в первый раз, мы расспрашивали о дервишах, но нас вежливо уверяли, что в этих краях о них и не слыхали. Разумеется, все знали об Ордене, но никто и виду не подал. Позднее я убедился в этом, когда двум или трем различным группам путешественников я дал точные приметы текки и рекомендательные письм? к шейху, но они ничего не нашли. В деревне их уверяли, что дервиши давно покинули это место.

Шейх Джелали был высоким, стройным персом, немного говорившим по-турецки- Текка занимала несколько акров земли, окруженных высокими стенами, за которыми располагалось несколько зданий. Эти дервиши были женаты, и нас пригласили в сераль, или здание для приема гостей, где к нам

присоединились жены шейхов и сели рядом с Элизабет и Маргарет Байдлер. Пригласили старика, знавшего турецкий, и он сел вместе со всеми за длинный стол. Мы с Элизабет были поражены сходством устройства этого стола с гурджиевскими застольями. Я не буду приводить здесь всю беседу, отмечу только тот факт, что мы понимали друг друга почти без слов. Все они практиковали духовное упражнение, заключавшееся в повторении зикра, о чем свидетельствовало почти незаметное раскачивание туловища из стороны в сторону или головы вперед-назад. Поль спросил, можем ли мы увидеть их ритуал, и шейх пригласил нас погостить неделю, так как он исполняется только ночью накануне пятничной молитвы. К сожалению, я пообещал прочитать на Кипре лекцию, и день нашего возвращения был предопределен.

Когда мы приехали в Дамаск, я взял Элизабет и повел ее к шейху Абдулле Дагестанскому. Он сказал ей: "Этот человек избран Богом для большой задачи. Ты выбрана, чтобы служить и помогать ему. Ты будешь ему нужна и никогда его не покинешь. То, что ангелы делают для него в невидимом мире, ты должна будешь сделать для него в видимом." Элизабет объяснила, что мы не женаты, но он отмахнулся от этого возражения: "Вы должны быть вместе по Воле Бога, и ваши души объединятся." Он продолжал рассказывать более подробно о том, что и когда она должна сделать, а потом вновь повернулся ко мне со словами: "Скоро ты получишь знак."

Немного в мире найдется видов чудеснее, чем Дамаск с высоты холма на заходе солнца. Сидя в тишине и глядя на старый город рядом с шейхом в безупречно белом бурнусе и тюрбане и со столь же белой бородой, мы чувствовали бесконечную радость. Он облек в слова то, о чем мы втайне мечтали. Мы оба подверглись чудесному воздействию Гурджиева, мы вместе прошли испытание болезнью моей жены. Я никогда не видел, чтобы хоть раз в чем-нибудь Элизабет искала для себя выгоду. Но никто из нас не смел и мечтать о том, что наши жизни будут связаны так тесно, как предполагал шейх.

Был уже вечер, когда мы ушли. Молча мы прошли через шумящий город. Прошло три года, прежде чем мы решились заговорить о том послании, которое он нам передал.

На Кипре мы неожиданно встретили Роднея Коллин-Смита с женой. Он находился в короткой поездке по Востоку, побуждаемый той же необходимостью, что и я: убедиться, что древняя традиционная мудрость не утеряна.

Через пятнадцать дней после того, как мы покинули Лондон, мы вновь были в Кумб Спрингс. Я принял два решения. Предложить совету Института построить новое большое здание в Кумб Спрингс и мне осенью прочитать в Лондоне цикл публичных лекций. Я понимал, что эти решения неизбежно означают дальнейшее расхождение с группами мадам де Зальцман, но надеялся, что отделение окажется временным, и мы вновь встретимся в более свободной ассоциации, достаточно гибкой и открытой для того, чтобы воспринимать новые веяния, прихода которых я ожидал в течение ближайших нескольких лет. Группу архитекторов под руководством Роберта Виффена восхитила перспектива строительства. Нужные деньги собрали мои ученики, причем вклады составляли от одного до двух тысяч фунтов. Казалось, в Кумб Спрингс вливается новая жизнь. Я обрадовался, узнав, что моя жена поправилась достаточно, чтобы понять, что мы решили. Ее силы таяли, и внешнее поведение было еще очень далеко от нормы, но связь с внутренним подлинным сознанием можно было установить все чаще и на более длительные периоды.

В июле я отправился в Италию, в Комо, где отдыхала мадам де Зальцман. Я от ее имени провел некоторые переговоры с родственниками Гурджиева, которые всячески затрудняли издание его работ. Я не очень в этом преуспел и чувствовал, что упустил возможность перекинуть мостик через пропасть, разделявшую нас. Я забыл предупреждения шейха Абдуллы, что буду преследоваться армянами, и, глядя на то волнение, которое я вызвал, решил в будущем ни с кем не связываться. В любом случае было ясно, что мадам де Зальцман не может и не будет разделять со мной ответственность за то, что я делаю в Кумб Спрингс.

В октябре 1955 года она приехала в Лондон и настояла на полном разделении нашей деятельности. С этого момента, в четвертый раз, ученикам ее групп запрещалось появляться в Кумб Спрингсе, а членам моих групп посещать занятия, проводимые под ее руководством. Когда она объявила свои требования, я сказал, что, надеюсь, такое разделение продлится не больше года. У меня было предчувствие, что осенью 1956 года произойдет некое решающее событие, и если мы к тому времени не объединимся, то окончательно разойдемся в разные стороны.

Наступила и прошла зима 1955. К моей радости, 23 марта 1956 года моя жена смогла спуститься вниз и присоединиться к праздничному ужину в честь ее восемьдесят первого дня рождения. Вскоре ее состояние вновь ухудшилось, и летом мы пережили много мучительных дней. День ее рождения мы отметили началом работы над большим залом. Тогда на земле лежал снег. Дни шли, и постепенно нас окружили крокусы, бледно-желтые нарциссы и колокольчики. Команда сложилась сама по себе. Кроме англичан, в Кумб жили американцы, канадцы, австралийцы, южноафриканцы и норвежец. Если нам был нужен какой-нибудь специалист, он вдруг появлялся.

Работа группы архитекторов была поистине необычной. Двенадцать-пятнадцать человек с резко отличающимися вкусами и взглядами на архитектуру трудились вместе без какой-либо надежды на вознаграждение. Каждая деталь выносилась на всеобщее обсуждение. Иногда это означало недельные, а то и месячные задержки в строительстве. Я принимал в этом некоторое участие, но мы все понимали, что один человек ничего не может сделать. Казалось, у постройки были собственные цель и план, и мы могли только ждать, пока нам откроется их очередная часть.

Первый том "Драматической Вселенной" вышел в мае с подзаголовком "Основы естественной философии." Кроме удивительно доброжелательного отзыва в "The Times Literature Supplement" [ Литературное приложение к Times"], книгу либо проигнорировали, либо ругали. Обозреватель "Nature" писал о ней, как о грозном предупреждении всем ученым против

фантастических спекуляций. Ни разу ни этот обозреватель, ни немногочисленные читатели, писавшие мне письма, не упомянули о шестимерной геометрии, пока, наконец, два года спустя, американский астроном Густав Стромберг не дал ей высокой оценки в нескольких своих статьях. Я хорошо видел недостатки книги, особенно ненужные трудности, которые доставляют читателю многочисленные неологизмы. Слово гипарксис, которым я обозначал шестое измерение, обеспечивающее свободу воли, вызвало недоумение и ввело читателей в заблуждение. И все же я не мог написать иначе. Книга содержит столько всего, что для современного образа мыслей она и нова, и противоречива, поэтому я не ожидал одобрения ученых и философов. Стиль подачи материала также делает ее неприемлемой для большинства читателей.

Признаюсь откровенно, в основном меня заботило, чтобы мои издатели не потеряли на этом деньги. Четырнадцатилетняя работа над книгой была неотъемлемой частью моего образования. Если видение в 1920 году было истинным, неизбежным становилась и реальность пятого и шестого измерений. Многие опыты, описанные в этой книге, подтвердили и расширили мое изначальное представление. Если они верны, то вскоре и наука совершит то же открытие. Неважно, доживу я до этого, или нет.

Я полагал - и дальнейшие события укрепили мою уверенность, - что существует Великая Мудрость, и время от времени мы получаем доступ к ней. Даже если мы и не осознаем этого, Великая Мудрость влияет на человеческие дела. Предположим, что Великая Мудрость приоткрыла мне некоторые до сей поры неизвестные человечеству тайны, тем более имело смысл поведать их людям. Если же вся книга была не более чем сборник научно-фантастических изысканий, как писал рецензент в «Nature», она была слишком хороша, чтобы просто так кануть в Лету.

Я стоял перед проблемой издания второго тома под названием «Основания моральной философии». Как бы низко я ни оценивал свою работу, у меня была задача. Я взялся за книгу, которая должна была вместить в себя весь человеческий опыт, и стремился показать, что за разнообразием и хаосом нашего чувственного восприятия скрыта великая гармония. Я несколько раз переписывал второй том и все же был не удовлетворен результатом. Я сделал большой упор на идеи Гурджиева и не добился синтеза, который мог бы назвать собственным. Я решил заново переписать весь второй том в свете моего личного убеждения в том, что разнообразие ценностей и обязанностей происходит от различия между системами, состоящими из одного, двух, трех, четырех, пяти и так далее независимых элементов. Эта идея, хотя и содержалась в учении Гурджиева, но занимала там слишком мало места. В основном он уделял внимание возможностям трех- и семичленных систем. Я считал это искусственным и относил за счет традиционных верований, касающихся священности чисел 3 и 7. Я упорно пытался провести ревизию книги, но мало в этом преуспел. Внутренне я очень беспокоился, словно бы упустил нечто жизненно важное.

Работа с группами в Кумб Спрингс подтверждала это чувство. С новыми группами все было в порядке, но группы, организованные до 1950 года, переживали кризис. Строительство нового здания направляло наши усилия, но пожилые люди не могли принимать в этом участие и были предоставлены размышлениям о собственной несостоятельности. Я понимал, что ситуация в целом отражается и на моем состоянии. Я занял положение учителя, или лидера. Но я мог дать только то, что имел, а этого было крайне мало. Все, что говорил дервиш-одиночка Ахмад Табризи о недостатках отношений учитель-ученик, всплывало в моей памяти. До определенного момента они приносят восхитительные результаты, но рано или поздно упираются в границу, через которую один человек не может перевести другого.

Пока я раздумывал над этими проблемами, на духовном горизонте появилось облачко размером не более'ладони. Как-то в начале лета я получил письмо из Японии, в котором рассказывалось о новом духовном движении, идущем с Явы, и, похоже, во многом совпадающем с идеями и методами Гурджиева. Я слышал, что представитель этого движения на Кипре собирается приехать в Англию. Описание, данное моим респондентом, не сильно заинтересовало меня, но я чувствовал себя обязанным узнать о нем больше.

Одной из причин, по которой я не отправился тут же на Кипр и не выяснил все сам, был мой странный проект взобраться на Монблан. Я не привык к атлетическим упражнениям, хотя некоторый альпинистский опыт приобрел во время поездки к Сноуденсам и на Озера. Я не особо уверенно чувствовал себя в горах и испытывал некоторый страх. Я считал глупым ради развлечения подвергать кого бы то ни было опасности, но все же хотел попытаться. Я попросил Элизабет отправиться со мной. Она без колебаний согласилась и, казалось, ждала этого предложения, хотя боялась высоты и из-за долгой болезни в детстве не привыкла к физическим усилиям. Молодой француз, Жиль Жоссеран, юношей проживший с нами в Кумб Спрингс весь 1951 год, с тех пор стал альпинистом-проводником. Я написал ему, и он вызвался проводить нас, но предупредил, чтобы мы серьезно потренировались. Эти мы и занимались весной и летом.

Из-за семинаров в Кумб мы должны были совершить восхождение в начале сезона, когда снег еще не лег окончательно. Кроме того, у нас было всего два дня, потому что Жиль преподавал в школе проводников в Чамониксе и был свободен только по выходным. Погода стояла неустойчивая. Однако все складывалось так, словно небеса решили привести нас к вершине. Для того, чтобы привыкнуть к высоте, Жиль порекомендовал нам провести несколько дней на высоте 12 тысяч футов над уровнем моря, для чего мы отправились в Рефьюдж дю Тете Русс, ниже Агьюл дю Роше. Каждый день мы тренировались, прогуливаясь в полном снаряжении. Сезон только начался, и нам встретилось лишь два альпиниста. Нас сопровождали только горные вороны, кравшие пищу, которую мы клали на снег.

Только вернувшись, мы осознали причины, толкнувшие нас на эту затею. Три раза мы подвергались серьезной опасности. Нам пришлось пройти по рыхлому снегу в Агьюл дю Роше, и буквально через несколько мгновений после этого по нашим следам прошла лавина. Вскоре группа альпинистов впереди нас сдвинула обломок скалы, и мы едва избежали участи быть раздавленными. На спуске нас застиг страшный ураган, в котором погибли два итальянских альпиниста. Мы не сразу поняли, о чем говорят электрические разряды, исходящие от наших ледорубов, и едва избежали удара молнии.

Четверть часа в лучах сияющего солнца на вершине - награда, достаточная сама по себе, но значение опыта в целом я осознал после возвращения в Чамоникс, полуослепший от снега (темные очки я потерял на подъеме). Все тело болело, лежа на кровати, я спрашивал себя: не была ли вся затея бессмысленной бравадой. Пришедший ответ говорил о том, что было необходимо отдать себя на милость сил природы, чтобы, хотя бы на мгновение, осознать ничтожность человека перед лицом безразличной и хмурой Вселенной.

По возвращении в Лондон мы приняли участие в семинарах в Кумб Спрингс. Было положено хорошее начало в сооружении нового здания, но, чтобы завершить его к следующему июню, как мы хотели, требовалось огромное напряжение всех наших сил. Около трехсот человек собрались на недельную работу в Кумб. Это был грандиозный пример совместных усилий.

Некоторые из нас чувствовали и говорили, что в постройке есть жизнь и что она следует собственной конструкции. Она сообщила о своей форме умам архитекторов и привлекла требуемых специалистов. Моя роль по отношению к ней была выполнена. Она завершится сама и в свое время.
Глава 25

Дата добавления: 2015-10-16