Действие второе

Чтец. В июле 1941 года однокурсники из Института философии, литературы и истории собрались на стадионе «Динамо», сели на траву. Семен Гудзенко критически оглядел всех.

Семен. Хлопцы, дела у нас швах, верные шансы только у Михаила. Остальные с дефектами.

Павел. Я пробовал возразить, он прервал.

Семен. Байки будешь заливать врачам... Основной принцип – взаимовыручка. Не робеть. Врать, не стесняясь. Опасность номер один – глаз Всеволода.

Павел. Беру на себя.

Семен. Ладно. Принято... На всякий случай предупреждаю. Годным врач дает жетон от вешалки. Не годным – пожелания успехов в личной жизни.

Михаил. Мы стояли перед кабинетом врача и слегка дрожали, словно перед экзаменом по старославянскому. Врач приоткрыл дверь. Это была молодая строгая женщина.

После этих слов из левой кулисы выходит девушка, изображая врача.

Врач. Заходите вместе.

Павел. Мы вошли. Дрожь била, как перед столом с экзаменационными билетами. Врач не спешила.

Врач. Богатыри.

Семен (ко всем). Погорели.

Врач. Снять рубашки.

Павел. Пальцы рвали пуговицы. Рубахи не пролезали через голову.

Врач (Михаилу). Вам, мой друг, вообще здесь делать нечего.

Павел. Да он же единственный среди нас спортсмен.

Врач. Не трудитесь. Мне все известно, вы штангист, спринтер и тяжелоатлет. Дверь открывается на себя. (Семену). А вы чего щуритесь.

Семен. От блеска ваших глаз, мадам.

Врач. Для первогодка неплохо. Но шутники обычно страдают близорукостью... Проверим. Давайте все к окну.

Павел, Семен, Всеволод смотрят на воображаемую таблицу.

Врач (с указкой.) Это... Это... Это... Ясно. Вместе с вашим другом, штангистом, будете ковать победу в тылу.

Семен отходит к кулисе, где находится Михаил. Павел выдвигается немного вперед. Врач делает шаг назад и незаметно уходит.

Павел. Потом врач принялась за Всеволода. Когда проверялся больной глаз, я подсказывал, и все шло гладко. Потом отошел, и Сева засыпался на здоровом. Меня признали годным. Я спустился в раздевалку. Первое, что я увидел, – Семен, одергивающий перед зеркалом гимнастерку. Я опешил, он игриво повел плечом.

Семен (делает шаг к центру.) Доктор еще более близорук, чем я. Такое притупление бдительности – оставить номера от вешалки на столе!

Всеволод. Назавтра возле северных трибун мы встретились.

Все надевают пилотки, становятся в строй. Поворачиваются и, чеканя шаг, уходят за кулисы.

Звучит лирическая минорная музыка.

«Баллада о прокуренном вагоне» Н.Кочеткова (Читают юноша и девушка).

Юноша.

Как больно милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,

Как больно милая, как странно,

Раздваиваться под пилой.

Не зарастет на сердце рана,

Прольется чистыми слезами,

Не зарастет на сердце рана –

Прольется пламенной смолой.

Девушка.

Пока жива, с тобой я буду, –

Душа и кровь нераздвоимы, –

Пока жива, с тобой я буду –

Любовь и смерть всегда вдвоем.

Ты понесешь с собой повсюду, –

Не забывай меня, любимый, –

Ты понесешь с собой повсюду

Родную землю, милый дом.

Юноша.

Но если мне укрыться нечем

От жалости неисцелимой?

Но если мне укрыться нечем

От холода и темноты?

Девушка.

За расставаньем будет встреча,

Не забывай меня, любимый,

За расставаньем будет встреча,

Вернемся оба – я и ты.

Юноша.

Но если я безвестно кану –

Короткий свет луча дневного, –

Но если я безвестно кану

За звездный пояс, в млечный дым?

Девушка.

Я за тебя молиться стану,

Чтоб не забыл пути земного,

Я за тебя молиться стану,

Чтоб ты вернулся невредим.

Звук движущегося поезда. Постепенно звук нарастает.

Юноша.

Трясясь в прокуренном вагоне,

Он стал бездомным и смиренным,

Трясясь в прокуренном вагоне

Он полуплакал, полуспал,

Девушка.

Когда состав на скользком склоне

Вдруг изогнулся страшным креном,

Юноша.

Когда состав на скользком склоне

От рельс колеса оторвал,

Девушка.

Нечеловеческая сила

В одной давильне всех калеча,

Нечеловеческая сила

Земное сбросила с земли.

Юноша.

И никого не защитила

Вдали обещанная встреча,

Девушка.

И никого не защитила

Рука, зовущая вдали.

Юноша.

С любимыми не расставайтесь!

Девушка.

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них –

Юноша.

И каждый раз на век прощайтесь!

Девушка.

И каждый раз на век прощайтесь!

И каждый раз на век прощайтесь!

Когда уходите на миг.

Чтец. Павел Коган... Окончив курсы военных переводчиков, идет на фронт. Здесь назначается переводчиком, потом помощником начальника штаба по разведке.

Павел.

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, плакать будут ночью

О времени большевиков.

И будут жаловаться милым,

Что не родились в те года,

Когда звенела и дымилась,

На берег рухнувши, вода.

Они нас выдумают снова –

И верную найдут основу,

Но не сумеют так дышать,

Как мы дышали, как дружили,

Как жили мы, как впопыхах

Плохие песни мы сложили

О поразительных делах.

Мы были всякими, любыми

Не очень умными подчас.

Мы наших девушек любили,

Ревнуя, мучась, горячась.

Чтец. Из писем Павла Когана отцу.

Отец и Павел. Отец справа у первой кулисы сидит за столом в телогрейке, шея укутана шарфом, свеча на столе, Павел слева на авансцене пишет на планшете. Фоном песня «В землянке».

Павел. Фронт, 12 марта 1942 года...

Сколько видел и пережил: сожженные немцами села, женщины, у которых убиты дети, и, может быть, главное – людей в освобожденных селах, которые не знали от радости, куда нас посадить, чем угостить. Нам всегда казалось, что мы все понимаем. Мы и понимали, но головой. А теперь я понимаю сердцем.

Отец....А теперь я понимаю сердцем.

Павел. Фронт. Май 1942 года.

Отец.... Я очень люблю жизнь. Но если бы мне пришлось умереть, я бы умер как надо. В детстве нас учили чувству человеческого достоинства. И мы не можем разучиться, как не можем разучиться дышать.

Павел. Фронт. Май 1942 год.

Знаешь, здесь оказалось, что сумбурная наша юность мудрей, чем предполагали. Об очень многом мы очень правильно догадывались. Научился лютой ненависти. В феврале был контужен, провалялся в госпитале месяц. В госпитале один раненый кричал, как Гёте перед смертью: «Свету! Свету!» И прав: в мире должно быть светло...

Отец. И будет... Я никогда не знал, что так люблю жизнь. Если б надо было все начинать сначала, я опять бы добивался принятия в школу и отправки на фронт.

Павел. Фронт. Апрель 1942 год.

Батько, родной! Очень хочется верить, что останусь жив и что свидимся все у нас на улице Правды.

Отец. Только здесь на фронте, я понял, какая ослепительная вещь – жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради Оленькиного смеха, ради твоей чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом. Это я говорю не с чужих слов, я видел. И я научился ненависти. Я верю в историю, верю в наши силы. Я знаю, что мы победим.

Чтец. Однажды, еще в первые дни войны, там на стадионе «Динамо» Павка, прищурившись на солнце, просто и тихо сказал: «Я с нее не вернусь, с проклятой, потому, что полезу в самую бучу. Такой у меня характер». Так и случилось.

Чтец. 23 сентября 1942 года лейтенант Павел Коган, возглавивший поиск разведчиков, был убит на сопке Сахарная Голова, под Новороссийском.

Автоматная очередь.

В рост пошел он на пули, так же, как в рост шел он по жизни.

Звучит печальная музыка.

Павел.

Разрыв – травой, травою – повиликой

Мы прорастем по горькой, по великой,

По нашей кровью политой земле...

Чтец.

Нам лечь, где лечь,

И там не встать, где лечь.

И, задохнувшись «Интернационалом»,

Упасть лицом на высохшие травы.

И уж не встать, и не попасть в анналы,

И даже близким славы не сыскать.

Чтец. Михаил Кульчицкий с первых дней войны в армии. В декабре 1942 года он окончил пулеметно-минометное училище и в звании мл. лейтенанта отбыл на фронт.

Михаил.

Мечтатель, фантазер, лентяй – завистник!

Что? Пули в каску безопасней капель?

И всадники проносятся со свистом

Вертящихся пропеллерами сабель.

Я раньше думал: лейтенант

Звучит «налейте нам»

И, зная топографию,

Он топает по гравию.

Война ж совсем не фейерверк,

А просто – трудная работа,

Когда –

черна от пота –

вверх

Скользит по пахоте пехота.

Марш!

И глина в чавкающем топоте

До мозга костей промерзших ног

Наворачивается на чоботы

Весом хлеба в месячный паек.

На бойцах и пуговицы вроде

Чешуи тяжелых орденов.

Не до ордена.

Была бы Родина

С ежедневными Бородино.

Чтец. Поэт погиб под Сталинградом в январе 1943 года.

Звук печатающей машинки.

Чтец. 6 декабря 1941 года. В Политуправление РККА от Багрицкого Всеволода Эдуардовича. Заявление.

Всеволод. Прошу политуправление РККА направить меня на работу во фронтовую печать. Я родился в 1922 году. В 1940 году был снят с воинского учета по болезни (близорукость). Я поэт...

Чтец. Ночь. 23 декабря 1941 года. Получена телеграмма... Уезжаю на фронт. Мои мысли и желания исполняются. Наконец начинается какая-то неизвестная, совсем новая жизнь. Бросимся в плавание, мальчики!

Дальше участвуют двое. Мать и Сын.

Мать. 24 декабря 1941 года.

Дорогая моя, любимая мамочка! Очень счастлив, что, наконец, получил от тебя письмо. Твоя открытка благословила меня в путь.

Сын....Получил назначение в армейскую газету в должности писателя – поэта. И сейчас, облаченный в военную форму, следую на Северо-западный фронт.

Мать. Февраль 1942 года. Мамочка! Я теперь совсем другой человек, я многое понял. И если я останусь живой, меня не узнают. Я сам решил переломить себя. Для этого я поехал на фронт...

Сын.... Я метался, искал судьбы, не верил в себя, свои силы. Я всегда искал какого-нибудь легкого решения. Но вот я приехал сюда. И что же? Есть правда, ясность. Но за кратковременным спокойствием следует смятение.

Из дневника 16 февраля 1942 года.

«Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга и не могу. Не вижу ни одного человека, близкого мне по своим ощущениям... И я жду пули, которая сразит меня».

Мать. 16 февраля 1942 года.

Здравствуй, дорогая мамочка! По длинным лесистым дорогам хожу я со своей полевой сумкой и собираю материал для газеты. Очень трудна и опасна моя работа, но и очень интересна. Я пошел работать в армейскую печать добровольно и не жалею. Я увижу и увидел уже то, что никогда уже больше не придется пережить. Наша победа надолго освободит мир от самого страшного злодеяния – войны.

Сын.

Был глух и печален простой рассказ

(Мы в горе многое познаем).

Про смерть, что черной грозой пронеслась

Над тихой деревней ее.

… Немало дорог нам пришлось пройти,

Мы поняли цену войне.

Кто, встретив женщину на пути,

О милой не вспомнит жене?

…Она стояла, к стене прислонясь,

В промерзших худых башмаках.

Большими глазами глядел на нас

Сын на ее руках.

«Германец хату мою поджег.

С сынишкой загнал в окоп.

Никто на улицу выйти не мог:

Появишься – пуля в лоб.

Пять месяцев солнца не видели мы

И только ночью, ползком.

Из липкой копоти, грязи и тьмы

Мы выбирались тайком

Пусть знает сын мой, пусть видит сам,

Что этот разбитый дом,

Студеные звезды, луну, леса

Родиной мы зовем.

Я верила – вы придете назад.

Я верила, я ждала...

И медленно навернулась слеза,

По бледной щеке потекла...

Звучит скрипка.

Мать. Из письма сотрудницы газеты «Отвага» Анны Ивановны Обыденной. 27 февраля привезли мертвого нашего сотрудника – молодого двадцатилетнего поэта – Всеволода Багрицкого. Очень славный, неиспорченный паренек, подававший большие надежды. Он был послан по заданию редакции в одну деревню. 26 февраля в 6 часов он находился в избе, беседовал с героем нашего фронта, раненым политруком Гусевым. В это время рядом разорвалась бомба и осколками через стену, убило и его, и политрука. Смерть была мгновенной – осколок попал в позвоночник. Осколок пробил и полевую сумку, и тетрадь с надписью «Стихи», и письмо матери.

Плач матери.

Он похоронен на опушке леса, на перекрестке двух дорог, рожденных войной, у раскинувшей ветви сосны, на которой вырезана надпись: «Воин-поэт Всеволод Багрицкий. Убит 26 февраля 1942 года».

Всеволод.

Я вечности не приемлю,

Зачем меня погребли?

Мне так не хотелось в землю,

С любимой моей земли...

Чтец. Эти строки М.Цветаевой художник Е.Вучетич вырезал на сосне, под которой был погребен Вс. Багрицкий.

Чтец. Из записных книжек солдата-поэта Семена Гудзенко.

Коптилка, человек в очках, в наброшенной на плечи шинели, пишет что-то.

Чтец. Ранен. В живот. На минуту теряю сознание. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Боборыка перевязал. Рана – аж видно нутро!

Чтец. Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками. «Когда идешь в снегу по пояс, о битвах готовишь повесть».

Чтец. Вчера вышел на улицу. Пахнет весной. Не заметил ее начала. Завтра мне 20 лет.

Чтец. Из дневников Ильи Эренбурга.

«Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастерке, я сказал: «Садитесь!» Он сел и тотчас встал: «Я Вам почитаю стихи». Я приготовился к очередному испытанию. Кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах. Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где рвут орудия. Я повторял: «Еще, еще...» Потом мне говорили: «Вы открыли поэта». А ему было всего 20 лет, он не знал, куда деть длинные руки и сконфуженно улыбался. Одно из первых стихотворений его теперь хорошо известно.

Семен.

Когда на смерть идут – поют,

а перед этим – можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою –

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв –

и умирает друг.

И, значит, – смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед.

За мной одним

идет охота.

Будь проклят

Сорок первый год –

И вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв –

и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Был бой коротким,

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

Из-под ногтей

я кровь чужую.

Чтец. Незадолго до победы он писал: «Война на нашем участке еще настоящая. Все повторяется. Недавно попали под сильную бомбежку у переправы через Мораву... Лежал долго там и томительно. Умирать в 1945 очень не хочется».

Чтец. Кончилась война. Я увидел Семена в пиджаке. Но в душе он все еще донашивал старую вылинявшую гимнастерку. Он снова набрал высоту, как в ранних стихах.

Чтец. Но старые раны давали о себе знать. По полгода он лежал, прикованный к постели. Он умирал в родной и далекой провинции, умирал, как умирали его однополчане. «До чего мне жить теперь охота, будто вновь с войны вернулся».

Чтец. Гудзенко умер в зимний месяц февраль, в очень холодный, темный февраль 1953 года, незадолго до первой оттепели. Погиб не на поле брани, тридцати лет от роду. Когда он умер, было такое чувство, словно его вдруг через десять лет настиг долетевший с войны осколок.

Семен.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя, –

только сила и юность. А когда возвратимся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое

Что отцами – солдатами будут гордиться сыны.

Ну а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

Клава Ковалева.

Иван Земнухов.

Камера. Тюрьма. Ваня сидит на полу, прислонившись к стене. Клава подходит, опускается на колени, дотрагивается до руки Вани.

Клава. Ванечка, тебе больно?

Ваня. Нет, нет нисколечко. (С трудом открывает глаза.) Мне совсем не больно. Иногда мне кажется – я уже не способен чувствовать боль.

Клава. Как это ужасно! (Проводит по Ваниному лицу.) Как они тебя...

Ваня. Ну, не надо... Ты теперь так редко приходишь ко мне веселая... Что это у тебя?

Клава. Где?

Ваня. Вот, на лбу. И вот. И на губе... А руки! Что с твоими руками?

Клава (прячет руки за спину.) Ничего.

Ваня. Бедная... Они тебя тоже...

Клава. Они... не только меня. Всех наших девочек. Каждый день... Это ужасно. Я не выдержу, Ваня. (Всхлипнула.)

Ваня. Не надо, милая моя. Ты выдержишь, ты все выдержишь. Я ведь знаю тебя. И я выдержу, потому что я люблю... тебя. И всех наших ребят. И думаю о тебе даже там. (Кивок в сторону палачей.)

Клава. Да, я знаю. Я чувствовала это. И все время, все это несчастное время я гордилась тобой, слышишь, Ваня? И сейчас... Я вот только сказала, что не выдержу. Не верь, не верь, Ванечка. Я выдержу все. Потому, что где-то рядом ты, потому что ты все выдержишь, и потому что я хочу, чтобы ты гордился мною. И там, в камере, я вижу твое лицо, твои милые близорукие глаза, твои губы. И подступает к груди такая нежность. Как мы были бы счастливы!... А теперь ничего не будет!

Ваня (мягко). Не будет, Клава! Не будет! (Молчание.)

Клава. Да... Не будет. Ничего не будет. Не будет Ванечки. (Проводит по волосам его.) И Клавы не будет... Я только хочу одного. Об одном я прошу судьбу, если есть еще она у нас, –чтобы ты умер раньше меня. Еще несколько дней назад я хотела, чтобы это случилось сперва со мной, но потом решила: пусть лучше я выстрадаю все; пусть я выдержу еще и этот удар, и если не умру от горя, не сойду с ума, то хоть каким-то жестоким утешением будет мне то, что ты страдал меньше. Меньше на мою смерть. Я очень люблю тебя, Ваня. И хочу, чтобы так и было.

Ваня. Но ведь так не будет.

Клава. Не будет... Какие ужасные слова, какие страшные фразы приходиться мне произносить из любви к тебе. Как тяжело... Почему я еще живу: вымолвив их, как сердце мое не разорвалось от одной мысли о смерти твоей? Живуч человек и вынослив, но зачем? Стоило ли тысячелетия бороться за жизнь, чтобы теперь просить смерти близким своим и себе?... Прощай, Ваня. Прощай, любимый. Увидимся ли?

Ваня. Мы увидимся, мы еще увидим друг друга и уже не расстанемся... И умрем в один день. В то самое утро, еще до рассвета, мы выберемся из грузовых машин во дворе шахты номер пять, и ты проберешься ко мне...

Клава. Я проберусь к тебе, положу ладонь тебе на лоб, и мы уже не расстанемся. Мы возьмемся за руки и полетим вместе...

Ваня. В шурф шахты номер пять.

Клава. Нет! Мы полетим не вниз. Едва отпустят нас руки фашистов, как мы поднимемся над землей и полетим – все выше и выше, все дальше и дальше: от войны, от слез, от мук и горя, пока только небо и звезды не окажутся вокруг нас. И земля исчезнет из виду, и мы уже не сможем различить ее среди миллионов других светящихся точек, и сами станем частью вселенной, двумя бессмертными и вечными ее песчинками, потому что мы любим друг друга. Правда, Ваня? Правда?

Молчит Ваня. Смотрит отрешенно и безучастно перед собой.

Подожди, Ваня. Еще минутку!

Молчание, Клава кладет ладонь на лоб ему.

Ваня (очнулся). Что? Уже?

Клава. Нет! Нет еще... Я давно хотела спросить: что значила та строчка, помнишь? Из стихотворения. Ты его дописал? Ты сказал, оно будет о нас. (Молчание.) Ты уже не слышишь меня, Ванечка? Не надо. Не говори. Я и так знаю... Ведь травы... они вечны. Можно уничтожить все, но травы... Они вечны. Они все видят и молчат. Но тому, кто очень хочет... Кто умеет их слушать, они расскажут все. Все, что знают.

Подошли неслышно другие поэты-чтецы, встали рядом. Тише. Вы слышите? Это растут травы...

И пока медленно гаснет свет, так и стоят ребята все вместе.

Звучит «Ave Maria».

Дата добавления: 2015-09-06