Вот, оказывается, как надо работать!

Вечером в больнице Володя сделал свой первый обход. Больные лежали на койках, вымытые в ванне, сердитые и испуганные. «Мадам повар» поставила всем в блюдечках сладкого сгущенного молока, но никто ничего не ел. Оказалось, что хитрый лама Уя перебежал‑таки дорогу деду Абатаю и прокричал ему в ухо, что он достоверно знает – в больнице всех сегодня же отравят страшным ядом «мгну».

– А зачем? – удивился дед Абатай.

– Им нужно свежее человеческое мясо! – не сморгнув, заорал лама. – Они лечат свои раны, прикладывая к ним хорошее человеческое мясо. И они также вялят человеческое мясо.

Дед Абатай подался было назад к юрте, но, как назло, встретил Тод‑Жина с врачами. Конечно, по дружбе старик поделился со всеми больными «мудростью», услышанной им от ламы, и теперь всем было не по себе.

Но, с другой стороны, после ужина все лежачие увидели свершившееся чудо. Кто в Кхаре не знал старую, добрую, толстую Опай! И кто не знал, что она вот‑вот «лишится возраста», так как ей нечем было дышать. Она становилась синей, царапала пальцами землю, глаза у нее вылезали, и лама Уя ее обходил стороной, потому что забрал у старухи четырех коней и ничем ей не помог. А теперь ей сразу помогли. Ее только укололи, и все сейчас же прошло. Она было совсем «лишилась возраста» в коридоре, но к ней подошел молодой доктор со стеклянной штучкой, из которой торчала иголка, уколол добрую Опай, она на всякий случай завизжала, а потом начала улыбаться. Она улыбалась все шире, до самых ушей, а наулыбавшись и надышавшись, стала говорить речь. Ни Богословский, ни Володя не понимали, о чем говорит старуха Опай, но ясно было только одно – сейчас здесь, в больнице, начнется другая, совсем другая жизнь.

– Все‑таки это немножко отдает шарлатанством! – сказал Володя Богословскому. – Ну – бронхиальная астма, ну – адреналин, так ведь...

– Помолчите, – сказал Богословский.

Что‑то происходило интересное. Непрестанно болтая, старуха поднялась и схватила блюдечко со сгущенным молоком у деда Абатая. У нее теперь было очень сердитое лицо. В мужской палате все смотрели на нее со страхом. Потом старуха Опай вылизала блюдечко и, победно сверкая глазами, ушла из больницы. А деду Абатаю «мадам повар» принесла другое блюдце, полное до краев, потому что он едва не плакал, когда Тод‑Жин стал стыдить его за сплетню насчет яда и человеческого мяса.

– Завтра мы сделаем несколько маленьких чудес, – уютно посмеиваясь, сказал Богословский, – а там, попозже, вам, придется, дорогой Владимир Афанасьевич, поработать без чудес. Но работа у вас будет – за это я вам ручаюсь...

Тод‑Жин стоял у черного промороженного окна в коридоре и курил свои сигареты. Внезапно он повернулся к Богословскому и сказал жестким, напряженным гортанным голосом:

– Я хочу поблагодарить тебя, товарищ, да, поблагодарить за радость, за то, что ты рад. Это не я благодарю тебя, это благодарит наш народ, да, благодарит, хотя еще не понимает, но поймет. И тебя, товарищ, – он повернулся к Володе, и Володя с изумлением, счастьем и любовью увидел, что в глазах орла кипят слезы, – и тебя за то, что ты понимаешь, и еще сделаешь, и будешь...

Он повернулся и ушел куда‑то далеко, в самый конец коридора, а Володя и Богословский еще долго сидели молча.

– Ну ладно, – сказал наконец Богословский, – утро вечера мудренее. Прикажите вашему Санчо Пансе заняться стерилизацией к завтрему. Пораньше оперировать начнем.

– Кого первым?

– Да что ж... сделаем, пожалуй, грыжу.

– А если до начала операционного дня я начну промывать серные пробки деду Абатаю, как вы считаете, Николай Евгеньевич? Слышать он станет сразу лучше, настроение еще поднимется в палатах?

Богословский усмехнулся:

– Что ж, попробуйте!

В семь часов утра Володя вызвал Абатая в приемный покой. Николай Евгеньевич еще спал. Посеревший от работы Данзы (он всю ночь возился с биксами – стерилизовал) стоял торжественно в белом халате, в шапочке – ни дать ни взять тоже доктор. На столике голубым пламенем горели спиртовки. А на Володю старик даже и смотреть поначалу не смел – так величествен был этот русский: и халат, и шапочка, а на лбу – круглое, сверкающее, невероятной красоты зеркало, приделанное к голове, наверное в честь старого Абатая. Вот взглянула бы невестка, как бы она теперь зауважала старика.

– Как себя чувствует ваш скот? – вежливо начал беседу Абатай.

Данзы перевел, что скот русского доктора чувствует себя отлично. А как чувствует себя скот дедушки Абатая?

Тут Абатай замялся. Сказать, что его скот тоже хорошо себя чувствует, было опасно – вдруг русский схитрит и потребует плату, как шаман или лама. А чем платить? Сказать же громко, что никакого скота у него не было, старик считал для себя унизительным. Поэтому он только вежливо покашлял. Не поймаете! Никто теперь не сможет утверждать, что у деда Абатая есть скот.

– Ну, хорошо! – сказал Володя. – Приступим!

Дед сел на табуретку, шею ему повязали полотенцем. Великий русский доктор ловко, щипцами, вынул из сверкающей кастрюльки чудодейственный стержень, и очень скоро в ухе у деда Абатая стало тепло и славно, так славно, что старик даже зажмурился. Потом и в другом ухе тоже стало тепло. А спиртовки все горели, и это было похоже на жертвенный огонь, только гораздо красивее, и Самоглавнейший Советский Шаман все сверкал своим зеркалом, наверное отгоняя им от деда злых духов: чертей «аза» и «кай‑бын‑ку».

Одно только мучило деда, что никто не видит, как его ошаманивает русский доктор. Никакой лама так не умеет, никакой шаман! Если бы еще русский хоть немножко поскакал и побил в бубен, тогда, может быть, другие больные проснулись бы и пришли.

– А в бубен бить? – спросил дед у Данзы.

– Молчи, дед, молчи, – строго ответил Данзы.

– Немножко бы хоть ударили, – плаксиво попросил дед. – Чуть‑чуть. Я белку подстрелю, принесу.

– Не мешай доктору, дед!

– И соболя принесу.

– Говорю, не болтай!

И вдруг дед понял, что слышит гораздо лучше, чем раньше. Данзы ведь не кричал, он только говорил, и негромко говорил, а дед слышал все его слова.

– Ой! – воскликнул дед. – Я слышу! Ой!

Володя осторожно и методично что‑то делал в другом ухе. А когда он вынул вату, дед стал слышать еще лучше.

Мады‑Данзы важно перевел:

– Завтра, когда товарищ русский доктор и я еще полечим тебя, ты начнешь слышать так хорошо, как здоровый ребенок. Иди, дед. Отдыхай!

Володя снял с головы свое прекрасное зеркало, и дед совсем загордился: значит, действительно зеркало надевалось только для него. А Данзы погасил спиртовки: значит, и спиртовки горели для Абатая. Ну и ну! Нет, конечно, такое удивительное лечение не могло обойтись даром, и дед предупредил:

– Но ведь я бедный человек!

– Это нас не интересует! – сказал важный Данзы.

– Я ничем не могу отблагодарить!

– Ты можешь поклониться доктору, большего от тебя не требуется.

Абатай, кряхтя, поклонился. Потом все замелькало перед ним – уж кланяться так кланяться, с него не убудет. И он кланялся до тех пор, пока Володя не схватил его за плечо и не закричал, что он этого не потерпит. Старик вздохнул, глядя на Володино красное, сердитое лицо. Наверное, все‑таки требует коня, или олешек, или овец. И наверное, сейчас выгонит вон из больницы. Но никто деда никуда не выгонял. Наоборот, он принялся за завтрак – за прекрасную кашу, за лепешки с чем‑то липким и сладким, за чай с молоком. А проснувшиеся соседи расспрашивали его нарочно тихими голосами, и он, не торопясь, важно отвечал. Пусть помучаются, не все сразу, понемножечку...

В девять Николай Евгеньевич начал мыть руки. И на нем, и на Устименке, и на Данзы были надеты теперь придуманные Володей и сшитые «мадам повар» длинные пиджаки из клеенки, поверх которых натягивались сырые халаты. При Володином способе стерилизации халаты и все прочее необходимое для операции получалось сырым.

– Оперировать будете вы, – сказал Богословский. – Я нынче и ассистент, и операционная сестра.

Саин‑Белек лежал на операционном столе испуганный, словно заяц, поводил носом, ворчал и жаловался Мады‑Данзы:

– А почему доктор не привинтил к своей голове круглое зеркало? А почему для меня зеленые огни не зажгли? Разве я хуже деда Абатая? Дед Абатай – нищий, только‑только не с сумой побирается, а я, если захочу, и баранов могу подарить этим докторам. Пусть привинчивают зеркала, скажи!

Грыжа была двусторонняя, громадная и, конечно, невправимая. Володя стоял раздумывая. Богословский делал местную анестезию.

– Ну как? – спросил он.

– По Спасокукоцкому.

– Это разумеется, – улыбнулся Богословский. – Нет бога, кроме бога, и Магомет – пророк его.

– А что, – с вызовом ответил Володя. – Для меня Спасокукоцкий – истинное чудо и как клиницист, и как хирург, и как просто практический врач.

Он взял из руки Богословского скальпель и сделал разрез на палец выше паховой складки. Обнажился апоневроз наружной, косой мышцы живота. Мады‑Данзы слабо охнул, увидев кровь, и стал пятиться к двери.

– Вернитесь на свое место! – велел ему Богословский. – Слышите, вы?

Володя рассек подкожную клетчатку и фасции Купера. Николай Евгеньевич ассистировал молча, не руководя и только пристально всматриваясь. Кровь он убирал быстро и необыкновенно ловко. Саин‑Белек иногда стонал, порой пускался в рассуждения, но тотчас же забывал, о чем вел речь.

– До сих пор помню фразу из учебника, – сказал Николай Евгеньевич: – «Накладывают на срединный лоскут апоневроза, как борт сюртука на другой борт, и пришивают к нему».

– И пришивают к нему, – повторил Володя, осторожно натягивая лигатуру. Он чувствовал, что операция сделана хорошо, и испытывал состояние радостного возбуждения.

Но тем более следовало вести себя «в рамочках», как говорила Варя. При таком хирурге, как Богословский, смешно было чувствовать себя мастером своего дела.

– Молодцом справляетесь! – похвалил его все‑таки Николай Евгеньевич.

– При вас‑то не страшно! – искренне ответил Володя, когда они оба мыли руки перед следующей операцией.

– Страшно, не страшно, – проворчал Богословский и взял корнцанг.

Оперировали женщину, еще не старую, по имени Кук‑Боста; она уже давно не могла ходить, живот ее страшно раздулся, лама Уя назначил ей «лишиться возраста» очень скоро. Богословский предположил гигантскую кисту. Володя рассек брюшину до лонного сочленения и толстым троакаром пунктировал переднюю стенку кисты. Тотчас же в подставленное эмалированное ведро пошла жидкость – литр за литром. Но, несмотря на все предосторожности, Кук‑Боста едва не погибла от шока. Покуда Богословский делал все, что полагается делать в таких случаях, проклятый Мады‑Данзы выскользнул из операционной и рассказал всем, что Кук‑Боста «лишилась возраста».

Володя между тем вывел кисту в рану брюшной стенки и удалил ее. Богословский подал иглу, Устименко зашил рану кетгутом. Кук‑Боста теперь дышала ровно, глубоко и покойно.

– Молодцом! – сказал Николай Евгеньевич.

– Ваши ученики! – ответил Володя.

Вдвоем они перенесли Кук‑Босту в палату и положили ее на кровать. И санитарами им приходилось быть в эти дни труда и побед.

Больные тараторили в коридоре: Мады‑Данзы наврал, вот какая хорошая лежит Кук‑Боста, дышит, живот больше не торчит; нет, великие советские доктора и ее не «лишили возраста».

Размывшись (на этот день они все кончили – так им казалось), Богословский закурил тоненькую папироску. Володя стоял рядом, думал.

– Один неглупый доктор утверждает, – сказал Богословский, – что женщины куда храбрее мужчин. Разумеется, мужчины храбры на поле боя, но ведь там не всякая пуля бьет в лоб, иная и в куст. А в операционной непременно ждет нож, от него никуда не денешься.

Сзади, неся на подносе чай, подошел Данзы.

– Вот тоже еще храбрец, – усмехнулся Богословский. – Это человек, на которого вполне можно положиться, не так ли, Владимир Афанасьевич?

Данзы улыбнулся, поклонился.

– Еще одна такая история, и вам придется выгнать вашего помощника в толчки, Владимир Афанасьевич, – серьезно, громко и раздельно сказал Богословский. – Смотреть противно – здоровый мужчина, а трус. И еще панику разводит в больнице. Безобразие. Убежал из операционной и разболтал, что Кук‑Боста умерла.

– Она тогда умерла! – довольно справедливо возразил Мады‑Данзы.

– А теперь жива! – чмокая погасшей папироской, сказал Николай Евгеньевич. – Короче, чтобы этого больше не было.

Он еще не накурился, когда Тод‑Жин с виноватым лицом доставил еще двух больных: молодую вдову Туш с аппендицитом на шестом месяце беременности и еще женщину с маститом. Туш была в очень тяжелом состоянии, и Богословский, покосившись на Устименко, приступил к операции сам. Туш бредила. Она была совсем еще юной – эта шестнадцатилетняя вдова; здесь борьба шла сразу за две жизни, и борьба тяжкая: отросток был замурован плотными спайками, а когда Богословский его нашел, то оказалось, что аппендикс перфорирован. Николай Евгеньевич даже головой покачал и вздохнул. Надо было ждать выкидыша, к тому были все показатели, да и сопротивляемость организма Туш была такова, что едва ли эта девочка‑мама могла справиться с перитонитом.

Женщину с маститом Руду и еще больного Кун‑Чен‑Додзиба, замученного зобом, оставили на завтра. Размываясь, Богословский сказал:

– Потеряем мы эту Туш? А? Жалко, черт дери, а что делать?

Туш положили в отдельную палату. Пока возле нее дежурил Данзы, на ночь дежурства распределили Богословский и Володя. Когда они с Тод‑Жином обедали, в Володину комнату просунулся дед Абатай и заговорил, глядя на Тод‑Жина. Взамен платы за лечение старик предлагал себя больнице в качестве истопника. Мады‑Данзы – теперь большой человек, тоже доктор (Тод‑Жин едва заметно улыбнулся), он все время занят, а печки нужно топить? Нужно. Подметать метлой нужно? Конечно, пока что дед Абатай еще не подметал, но этому искусству при его сметливости, уме и ловких руках он уж как‑нибудь научится. И в кухне он мог бы тоже помогать, такого работника во всей Кхаре не сыщешь – говорил про себя скромный дед, – он ведь знаете какой умный? Это ничего, что он не слишком молодой. Он зато знает много великолепных сказок, которые он может рассказывать больным. Например, про умную птицу Шишкиш, как она обманула лису, или про старика Течикея, как он достал кошелек величиной с верблюжью шею, или про хитрого и подлого медведя, который...

– Хорошо, – сказал Тод‑Жин, – я посоветуюсь с доктором, товарищем. Подожди.

Володя слушал Тод‑Жина молча, потом ответил:

– Как вы считаете, так и сделаем. Но мне ведь еще люди понадобятся.

Тон‑Жин повернулся к старику.

– Я остаюсь? – спросил Абатай.

– Ты остаешься.

– Кем я буду?

– Ты будешь большим человеком! – торжественно сказал Тод‑Жин. – У тебя будет много трудных и почетных обязанностей.

– Я буду чиновником? – спросил Абатай, который с нынешнего дня привык ничему совершенно не удивляться.

– Нет, дедушка, ты будешь дворником.

– Но это, я надеюсь, не менее почетно.

– О нет, – без улыбки ответил Тод‑Жин. – Это гораздо более почетно, чем быть чиновником!

Абатай ушел, пожелав здоровья скоту и семьям тех, кто так добр к нему. В палате он лег на койку, погладил обеими ладонями свой впалый живот и рассказал, что скоро он, дед Абатай, будет таким толстым, что все не найдут слов для выражения удивления и восторга. Дело в том, пояснил Абатай, что русские и сам Тод‑Жин умолили его остаться служить при больнице. И должность у него будет потруднее, чем у любого чиновника.

– Ври побольше! – сказал со стоном Саин‑Белек. – Кому нужны нищие, побирушки? Если уж брать чиновником, то меня!

К полуночи Туш выкинула ребенка – мертворожденного. Володя разбудил Николая Евгеньевича. Началась битва за жизнь самой Туш. «Во всем мире она одна, – сказал про нее Тод‑Жин, – хорошо, если бы удалось не „лишить ее возраста“. Всего шестнадцать лет...»

Но у нее не было сил даже страдать.

И все‑таки юная женщина Туш выжила. Это была тяжелая, неслыханно тяжелая для Володи ночь, и день тоже был потом очень трудный – с двумя тяжелейшими операциями, и еще ночь миновала, в общем, без настоящего сна. Так – урывками. Только на рассвете, на морозном рассвете, после второй ночи юной женщине Туш стало легче. Физиологический раствор, раствор глюкозы, внутривенные, капельные вливания втащили ее обратно из‑за того порога, куда она уже ушла. И грелки, с которыми Володя бегал эти ночи от «мадам повар» в маленькую третью палату, и то, как они вдвоем с Богословским приподнимали совершенно невесоьую, словно перышко, Туш, чтобы она полусидела, и зонд – все вместе спасло Туш. Еще через день она даже смогла поплакать по своему похороненному первенцу, а потом попила молока и уснула. Володя стоял над ней и смотрел, как она дышит. И рядом с ним – плечо к плечу – стоял Тод‑Жин и тоже смотрел. Смотрел своими бесстрашными, жесткими, неподвижными, не боящимися солнца глазами орла.

– Она будет работать у тебя в больнице, товарищ, да, так, – сказал Тод‑Жин. – Она умная и легконогая девушка, да. Я знал ее мужа, хороший муж, он умер потому, что здесь не было тебя, товарищ. Его повезли на коне далеко, и он умер, а когда вскрыли тело, то оказалось, что его совсем просто было вылечить. Он был членом нашей партии здесь – первым, да, так.

Когда Туш проснулась, Тод‑Жин один сидел на табуретке возле ее кровати. Она взглянула на него с удивлением. Он заговорил негромко:

– Здесь, в больнице, тебе сохранили возраст, Туш. Ты теперь одна, Туш. Но если ты останешься тут, ты не будешь одна. Человек должен совершать хорошие поступки. Ты будешь их совершать тут. Потом, со временем, если ты будешь достойна этой великой чести, мы направим тебя в город городов, в Москву, учиться. Ты еще совсем молода, ты можешь успеть выучиться на доктора, на человека, который дарит людям возраст. Твой муж надеялся вместе с тобой уехать учиться. Ты должна выполнить его желание.

– Да, – сказала Туш.

– Ты все поняла?

– Да.

– А почему ты плачешь?

– Я плачу потому, Тод‑Жин, что умерли и мой муж, и мой первенец.

– Не плачь, Туш. Они умерли потому, что мы живем еще дикой и глухой жизнью. У тебя был аппендицит. Он начался не сейчас, а раньше. Еще когда я был у вас в прошлую зиму. Если бы у нас тогда был доктор, ты сохранила бы своего первенца и своего мужа. Ты поняла меня?

– Да!

– Прощай, Туш.

– Прощай, Тод‑Жин.

В этот день Богословский и Тод‑Жин уехали. Пожимая Володину руку, Богословский сказал:

– До свидания, Владимир Афанасьевич. Я рад был вас видеть. Думаю, что мы еще встретимся. Во всяком случае, где бы я ни был, если не имеете возражений, стану тащить вас к себе...

Подумал и строго добавил:

– На вас можно положиться, так мне кажется.

Володя стоял багровый: видимо, он действительно ничего доктор, если Богословский говорит ему такие слова. А Тод‑Жин попросил:

– Очень, совсем поверь Туш. Она будет тебе хорошо помогать, да. И старуха Опай – она может еще помогать. Многие могут помогать, если найти к ним путь. Да, так?

– Да! – сказал Володя.

Они уехали, и Устименко остался один на один со своей больницей и со своими больными. И еще со своей начинающейся славой.

Ну и страшно же ему было в этот вечер!

Дата добавления: 2015-09-06