Глава четвёртая. «об удивительных, невероятных и подчас экскреторных приключениях

НИККИ

«ОБ УДИВИТЕЛЬНЫХ, НЕВЕРОЯТНЫХ И ПОДЧАС ЭКСКРЕТОРНЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЯХ, КОТОРЫЕ ПРОИЗОШЛИ С НАШИМИ ГЕРОЯМИ ВО ВРЕМЯ ПУТЕШЕСТВИЯ С МЕНЕСТРЕЛЕМ ОЗЗИ OСБОРНОМ И ЕГО ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ СУПРУГОЙ ШЕРОН»

Это было начало конца — настолько далеко впоследствии зашла забава под названием: неограниченный кокаин. Томми был знаком с этими подозрительными личностями из Сими Вэлли (Simi Valley), которые заходили в «Чероки Студиос» («Cherokee Studios»), где мы записывали «Shout at the Devil», и приносили нам унции кокса. Мы могли проторчать в студии в течение трех дней, занимаясь непосредственно записью, и даже не задумывались о том, что мы работали, как проклятые. Винс развесил по стенам картинки из порно-журналов, и девочки струились в студию рекой, а выходили из неё трахнутые микрофонами в операторской, бутылками на кухне и ручками швабр в туалете, т. к. мы уже исчерпали все идеи относительно того, что с ними делать.

Рэй Манзарэк (Ray Manzarek), клавишник «Doors», работал по соседству, он заходил к нам почти каждый день, выпивал наше бухло и разочарованный уходил. Мы никогда не были большими фанатами «Doors», поэтому нас это просто бесило. Из уважения мы ничего не говорили, но мы всегда задавались вопросом: если Рэй такая скотина, то каким же тогда был Джим Моррисон (Jim Morrison)?

Позднее кокаин сделал из меня затворника и параноика. Но тогда это была всего лишь тусовочная дурь (party drug), нечто более забавное, что помимо воздуха наполняло мои ноздри. Однажды ночью Томми, его барабанный техник Спайди (Spidey) и я выпивали в подвальчике на углу рядом со студией, пытаясь снять кокаиновое похмелье. Два полицейских, сидящих поблизости, начали нас подзуживать, отпуская неоригинальные комментарии, типа: “Красивые волосы, девочки”. Затем, после того, как алкоголь подействовал, мы сунули в рот ещё немного болеутоляющего, чтобы окончательно прийти в норму, и вышли наружу к их патрульной машине. Окно было опущено, так что все мы выстроились друг за другом, по очереди помочились на сидение и ретировались. В студии Томми так торкнуло, что он бросил кирпич в стекло операторской. Мы действительно не знали, что мы делаем, и каково это — записывать профессиональный альбом.

Следующим утром мы всё еще торчали в студии, записывая “I Will Survive”. Там был гонг, висящий на веревке над нашими головами, мы изо всей силы натянули веревку, а затем отпустили её, после чего гонг начал вращаться, издавая жуткий мерцающий звук. Пока он вращался, мы лежали на спине и пытались произнести нараспев “Иисус есть Сатана” (”Jesus is Satan”) задом наперёд, что звучало похоже на “омлет и вино” (”scrambled eggs and wine”) или что-то вроде этого. Наш звукоинженер в тот день уволился. Он сказал, что все мы одержимы нечистой силой. И, возможно, так оно и было на самом деле.

Мы экспериментировали с черной магией, читая книги заклинаний и оккультные издания, которые только могли достать. Запись молитвы “God Bless the Children of the Beast” была фактически вдохновлена вступлением к альбому «Diamond Dogs» Дэвида Боуи (David Bowie). Нам, конечно, многое могло просто привидиться, но было похоже, что мы действительно начали притягивать к себе какое-то зло.

У меня были идеи относительно альбома и тура, связанные с массовой психологией зла эпохи постфашизма и с книгами Антона ЛаВэя (Anton LaVey) по Сатанизму, который, по сути, больше являлся субъективной философией с отвратительным названием, нежели действующей религией. У меня были грандиозные планы создать на сцене нечто среднее между нацистским сборищем и черной церковной мессой с символикой «Motley Crue» вместо свастик повсюду. Я даже искренне верил, что Рональд Уилсон Рейган (Ronald Wilson Reagan — тогдашний президент Америки) был Антихристом, потому что в каждом из его имён было по шесть букв — 666. В Библии сказано, что у Антихриста будет голос льва, который услышат все народы. Я говорил всем, что ему выстрелят в сердце, и он исцелится быстрее, чем любой другой человек. Именно так всё и случилось. Он был дьяволом, на которого я хотел, чтобы все кричали. Я погружался в это всё сильнее. Затем, по дороге домой с сатанинской сессии “I Will Survive” автомобиль Томми загорелся. Винс постоянно разбивал вдребезги свою машину. И разные предметы поднимались вверх и летали по всему нашему с Литой дому. Всё это начало нас тревожить. А затем со мной произошёл несчастный случай.

На гонорар от «Warner/Chappell» я купил свой первый настоящий автомобиль «Порше» («Porsche»). Это была моя радость и гордость. Томми и я носились на нём с педалью газа в пол по Сансет Бульвар (Sunset Boulevard) в 2 часа ночи, осушив предварительно четверть галлона (примерно 1 литр) «Джека». Мы не осознавали, чем может обернуться глупое пьяное вождение, которое, спустя всего год, приведёт к беде. Даже когда нас тормозили полицейские за превышение скорости, они всего лишь заставляли нас выбросить нашу выпивку, а затем позволяли нам ехать дальше. А мы даже не осознавали, как нам повезло: мы только негодовали из-за того, что было слишком поздно, чтобы купить ещё алкоголя.

После нескольких месяцев, уделяя этой тачке больше внимания, чем я когда-либо уделял девушке, я приехал на одну из вечеринок Роя Томаса Бэйкера (Roy Thomas Baker). Все мы нюхнули кокса с его стеклянного рояля, а затем, сбросив одежду, запрыгнули в джакузи. Нас было примерно человек пятнадцать, кто там толпился, включая Томми. Он, наконец, свалил от Бульвинкля и встречался теперь с тёлкой из Флориды (Florida), которая хотела стать моделью, по имени Хани (Honey). Неожиданно у Томми вскочила гигантская эрекция, он повернулся к Хани и приказал, “Ладно, сучка, пососи-ка моего «петушка»”. Она наклонилась и отсосала у него прямо у всех на глазах. Когда она закончила, он тут же заставил ее сделать это ещё раз. Она вернулась к своей работе, но на сей раз Томми требовалось намного больше времени, и его это начало раздражать. Он устроил ей разнос за то, что она, мол, плохо справляется со своей работой и вообще делает всё неправильно. Наконец, она сделала всё правильно и даже предусмотрительно проглотила, чтобы не запустить в бассейн будущих детей Томми. Всего пять минут спустя Томми заставил её работать снова

Я думаю, той ночью многие друзья RTB прониклись уважением к Томми: мало того, что он был сложён, как небоскрёб, мало того, что у него был нескончаемый оргазм, но он ещё и делил его с другими. Он посмотрел на кольцо парней, сидящих вокруг джакузи, которые в шоке и изумлении наблюдали за происходящим, и приказал, чтобы Хани продолжила работать по кругу, отсасывая у каждого. Несколько месяцев спустя, мне было трудно снова представить себе эту картину, когда я сидел за обеденным столом со счастливой парой и родителями Томми в Уэст Ковина (West Covina). Просто она не была похожа на девушку, которую вы приведёте в дом своей матери, если, конечно, вы не выросли на Банни Ранч (Bunny Ranch — знаменитый публичный дом).

Я отказался от предложения Томми и передал эстафету дальше, не из уважения к нему, а просто потому, что я был уже достаточно обтрахан, чтобы включиться в эту игру. Фактически, я решил совсем покинуть вечеринку. Я был слишком обдолбан, сконфужен и хотел видеть Литу. Проблема состояла в том, что RTB, как обычно, запер все двери и заблокировал выходы, чтобы удостовериться, что никто не сядет пьяным за руль. Хуже того, я понятия не имел, куда я подевал свою одежду.

Абсолютно голый я подбежал к стене и взобрался по ней. Когда я спустился вниз с другой стороны, я заметил, что порезал камнями грудь и ноги, из которых теперь сочилась кровь. Снаружи две девчонки, которые не могли пройти на вечеринку, ждали в «Мустанге» 68-го года (’68 Mustang). “Никки!”, завопили они. К счастью, я всегда оставлял свои ключи в машине — впрочем, я поступаю так и поныне. Так что я прыгнул в свой «Порше», надавил на газ и помчался вниз с холма. «Мустанг» завизжал шинами на гравии и пустился вслед за мной. Я втопил под девяносто (90 миль в час — около 160 км/ч), оглянулся назад, чтобы посмотреть, оторвался ли я от них, и, как только я это сделал, внезапный страшный удар отбросил меня на приборную панель. Я врезался в телеграфный столб. Теперь он «сидел» в автомобиле рядом со мной на месте искорёженного пассажирского кресла. Если бы кто-нибудь сидел там, его голову сплющило бы, как сковородку.

В шоке я вылез из машины и застыл перед грудой дымящегося изуродованного металла, который когда-то был моей истинной любовью. Машина была полностью разбита и не подлежала ремонту. Девчонки, которые преследовали меня, уехали, вероятно, испугавшись ещё больше, чем я сам. И я был один — голый, окровавленный и ошеломлённый. Я попытался поднять руку, чтобы поймать машину, но острая боль пронзила меня от локтя до плеча. Я пошел по направлению к Колдуотер Кэньон (Coldwater Canyon), где меня подобрала одна пожилая пара и, не обмолвясь ни словом о том факте, что я был совершенно голый, привезла меня в больницу. Врачи наложили повязку на моё плечо — оно было сломано — и с банкой пилюль от боли отправили меня домой. Следующие три дня я провёл в забытьи, фактически, на одних таблетках.

Кроме Литы, никто не знал, где я. Все, что знала группа, было то, что мой «Порше» лежал разбитый на полдороги с холма, и меня нигде не могли найти. По сей день я все ещё сомневаюсь, что по мне кто-то скучал: никто даже не потрудился позвонить мне домой, чтобы узнать, всё ли со мной в порядке. Единственной хорошей вещью, которую я извлёк из этого случая, было то, что я на всю жизнь полюбил Перкодан (Percodan — сильное болеутоляющее средство).

Автомобильная катастрофа вкупе со всем остальным жутким и опасным, что происходило с нами, вернула меня к действительности, и Лита уговорила меня отказаться от моего заигрывания с Сатанизмом. Вместо этого меня начал поглощать героин, сначала убивая боль в плече, а потом, убивая боль жизни, боль, от которой героин был наилучшим лекарством. Винс нашел девчонку, которая научила его это делать. Он принёс кусок горючей смолы, лист фольги и какую-то самодельную трубку, сделанную из картона, обмотанного скотчем. Мы брали щепотку героина, клали его на фольгу, нагревали её снизу и всасывали дым, пока горящий шар катался по фольге. На нас находил такой грёбаный столбняк, что мы только и могли — сидеть на диване, уставившись друг на друга.

Довольно скоро мы начали получать героин более высокого качества через басиста, который играл в местной панк-группе и был хорошим другом Роббина Кросби из «Ratt». Как только они вдвоём показали нам, как использовать иглы, они уже валялись повсюду. Первые разы я просто падал в обморок. Когда я приходил в себя, все смеялись надо мной, потому что в течение пятнадцати минут я просто лежал на полу посреди комнаты. Слабостью Винса были женщины, и с теми первыми разами я понял, что мой порок это наркотики, на всю оставшуюся жизнь. Я изобрел спидболы (speedballs) даже без чьей-либо помощи. Однажды днем я заинтересовался, будет ли введение кокса вместе с героином препятствовать тому, чтобы я терял сознание. Тогда я сделал свой первый спидбол и не упал в обморок. Правда, все эти пятнадцать минут, которые я обычно проводил в отключке на полу ванной, меня рвало по всей комнате и туалету. Но я был не прочь поблевать. Я всегда был хорош в этом.

К счастью, с одной рукой я не мог колоться самостоятельно. Это держало меня под контролем. Я также не мог играть на басу, но с нашим продюсером Томом Верманом (Tom Werman) это не было проблемой, потому что он постоянно звонил на «Электру» и жалобно убеждал кого-то в том, что я не могу играть, а Винс не может петь. Так что я приходил в студию с рукой на перевязи, просто околачивался там, балдел и наблюдал за процессом.

Верман твердил мне на протяжении всей сессии, “Что бы вы ни делали, не заглядывайте в мои рабочие записи. Там есть вещи, где я размышляю о перспективах развития вашей музыки, и я не хочу, чтобы вы беспокоились по этому поводу”. Конечно, это было худшее, что он мог нам сказать. С тех пор мы всё время пытались выяснить, что же такое он там пишет. Но всякий раз, когда он выходил из студии, он брал свои заметки с собой. Однажды вечером, когда он пошел в ванную, он их забыл. Я подбежал к микшерскому пульту, возбуждённый от мысли, что сейчас я, наконец, узнаю, что на самом деле у него в голове. Я открыл записную книжку и прочёл следующее: “Не забыть покосить лужайку в воскресенье. Не забыть получить балетные туфли для школьной постановки. Купить новую клюшку для гольфа…”. Я вскипел от ярости: я даже не мог предположить, что человек, который называл себя нашим продюсером, мог думать о чем-то другом, кроме как о «Motley Crue» и рок-н-ролле.

Я вышел из студии, чтобы найти его, но регистратор остановила меня. В соседней студии работал Элис Купер (Alice Cooper), и я в течение многих дней упрашивал её позволить мне встретиться с ним. Он казался мне больше, чем Богом. И сегодня было моё счастливое воскресение. “Он готов встретиться с вами”, - сказала она. “Он сказал, чтобы вы ждал его в комнате рядом с его студией в три часа”.

В три около его студии стоял безупречно одетый человек в костюме, с портфелем в руках. “Элис появится через секунду”, - сказал он мне, как будто я собирался встретиться с Крестным отцом. Минуту спустя дверь студии отворилась, и откуда-то повалил дым. Из центра облака медленно возник Элис Купер. В руках он нёс ножницы, которые он всё время открывал и с лязгом захлопывал. Он приблизился ко мне и сказал, “Я — Элис”. И все, что я мог вымолвить, было, “Чёрт, точно ты!” С таким появлением, он действительно был Богом. Только годы спустя я выяснил, что дым действительно был.

К тому времени, когда моя рука зажила, наш второй альбом «Shout at the Devil» был закончен, и мы снова были готовы играть живые концерты. Когда мы жили вместе, мы без конца смотрели «Безумного Макса» («Mad Max») и «Побег из Нью-Йорка» («Escape from New York»), пока каждая сцена не отпечаталась в нашем сознании. Нам начал надоедать образ глэм-панка, т. к. слишком много других групп копировали его, поэтому наш внешний облик начал развиваться в направлении между двумя этими фильмами. Перевоплощение началось однажды ночью на шоу в «Санта Моника Сивик Сэнтр» («Santa Monica Civic Center»). Джо Перри (Joe Perry) из «Aerosmith» был мертвецки пьян, когда я зашел к нему, взял жирный карандаш и намазал им под моими глазами в стиле «Дорожного воина» («The Road Warrior» — вторая часть фильма «Mad Max»). Джо сказал, что это выглядит круто, и этого одобрения мне было достаточно. Позднее я надел скреплённые вместе наплечные доспехи и нанёс боевую раскраску под глазами, подобно одному из газовых пиратов в «Дорожном воине». Затем мне пришлось заставить кого-то смастерить для меня высокие кожаные ботинки с петардами, вмонтированными в каблуки, которые испускали дым, когда я нажимал на кнопку. На заднике сцены мы нарисовали силуэты разрушенного города, взяв за основу «Побег из Нью-Йорка», наши усилители были сделаны в виде шипов, а возвышение, на котором стояла ударная установка, напоминало груду булыжников от взорванной автострады.

МЫ ДУМАЛИ, ЧТО МЫ САМЫЕ ПЛОХИЕ СУЩЕСТВА на всём белом свете. Никто не мог сравниться с нами в умении создавать проблемы, и никто не мог избегать неприятностей так легко, как мы. Впочем, мы ни с кем и не соревновались в этом. Чем более испорченными мы становились, тем больше людей думали, что мы такие, и всё больше подталкивали нас на то, что мы должны стать ещё хуже. Радиостанции приводили к нам поклонниц (groupies); менеджмент снабжал нас наркотиками. Все, кто нас встречал, убеждались в том, что мы постоянно трахаемся и катимся вниз по наклонной. Мы, не задумываясь, могли вытащить свои члены и помочиться прямо на пол во время интервью на радиостанции или трахнуть ведущую эфира, если она была хоть малость симпатичной. Нам казалось, что мы возвели поведение животного на уровень искусства. Но затем мы встретили Оззи.

Мы не были в восторге, когда «Электра Рекордс» сообщили нам, что они заполучили для нас открывшуюся вакансию разогревающей группы в туре Оззи Осборна (Ozzy Osbourne) «Bark at the Moon». Мы отыграли несколько концертов с «Kiss» после выхода «Too Fast for Love», и мало того, что они были мучительно скучны, но, к тому же, Джин Симмонс (Gene Simmons) вышвырнул нас из тура за плохое поведение. (Вообразите мое удивление семнадцать лет спустя, когда мне позвонил крутой бизнесмен Джин Симмонс, когда я писал эту самую главу, с просьбой предоставить ему права не только на с’ёмки фильма «The Dirt», но также и эксклюзивные права на фильм об истории «Motley Crue» в вечное пользование).

Мы начали подготовку к туру с Оззи в Лонг Вью Фарм, штатМассачусетс (Long View Farm, Massachusetts), гдерепетировали «Rolling Stones». Мы жили в верхних комнатах, а я попросил их поселить меня там, где спал Кит Ричардс (Keith Richards), и это оказался какой-то сарай. Наши водители лимузинов привозили нам из города столько наркоты и проституток, что мы с трудом могли держать глаза открытыми во время репетиций. Томми и я держали ведро, которое стояло между нами, чтобы, в случае чего, было куда взблевнуть. Однажды днем наш менеджмент и компания звукозаписи нагрянули, чтобы посмотреть, прогрессируем мы или нет, а я всё ещё был под балдой.

Мик, наш беспощадный надзиратель, наклонился к микрофону и об’явил собравшейся массе бизнесменов и управляющих, от которых зависело наше финансирование: “Возможно, мы могли бы сыграть для вас эти песни, если бы Никки всю ночь не ширялся героином”. Я был так взбешён, что бросил свой бас на землю, подощёл к его микрофону и схватил стойку. К тому времени Мик был уже у двери, я погнался за ним вниз по переулку, оба на высоких каблуках мы были похожи на двух борцов кэтфайт (catfight — женская борьба).

Тур начался в Портленде, штат Мэн (Portland, Maine), и мы пришли на арену, чтобы посмотреть, как Оззи проводит саундчек. Он носил огромный жакет, сделанный из лисьего меха, и был украшен фунтами золотых драгоценностей. Он стоял на сцене с Джейком И. Ли (Jake E. Lee) на гитаре, Руди Сарзо (Rudy Sarzo) на басу и Кармином Эпписом (Carmine Appice) на барабанах. Это не будет ещё одни тур «Kiss», подумал я тогда. Оззи был колышущимся, пульсирующим комком нервов и сумасшедшей, непостижимой энергии, который рассказал нам, что, когда он был в «Black Sabbath», он принимал кислоту каждый день в течение целого года, чтобы посмотреть, что из этого получится. Не было ничего, что Оззи не делал бы за этот год и, в результате, не было ничего, что он мог бы вспомнить из того, что делал.

Мы зажили с ним душа в душу с самого первого дня. Он взял нас под своё крыло и заставил нас чувствовать себя комфортно перед лицом двадцати тысяч зрителей каждой ночью, поднял наше самомнение на прежде недосягаемый для нас уровень. После первого шоу, меня посетило чувство, подобное тому, которое я испытал, когда мы распродали нашу первую ночь в «Виски». Только оно было больше, лучше и намного ближе к победной черте, где бы она ни находилась и чем бы она ни была. Маленькая мечта, которая была у нас, когда мы жили вместе в Пёстром Доме (Motley House), начинала становиться реальностью. Наши дни убийства тараканов и траханья в обмен на продовольствие были закончены. Если выступление на Американском Фестивале (US Festival) было всего лишь маленькой искоркой, слабо озарившей наш путь, то тур с Оззи был спичкой, от которой загорелась вся группа. Без него мы, вероятно, были бы одной из тех лос-анджелесских групп, таких как «Лондон» («London») — бесспорные звезды, которые никогда не выстрелят.

Оззи едва ли мог провести ночь в своём автобусе: он всегда был в нашем. Он внезапно вламывался к нам в дверь с мешочком, полным кокса, и при этом пел, “Я — человек крелла, сожру весь крелл, какой смогу, а я смогу” (”I am the krelley man, doing all the krell that I can, I can” — крелл это кокаин), и мы нюхали крелл всю ночь напролет, пока автобус не останавливался, и мы не оказывались в следующем городе.

Однажды, этим городом оказался Лэйкленд, штат Флорида (Lakeland, Florida). Мы вывалили из автобуса под палящим полуденным солнцем и направились прямиком в бар, который был отделен стеклянной перегородкой от плавательного бассейна. Оззи стянул свои штаны и зажал долларовую купюру у себя между ягодицами, затем вошёл в бар, предлагая доллар каждой паре внутри. Когда пожилая леди начала проклинать его, Оззи схватил ее сумочку и убежал. Он возвратился к бассейну, одетый в одно короткое ситцевое платье, которое он нашел в сумочке. Мы нахваливали его новый наряд, хотя не были уверены, была ли его проделка свидетельством злого чувства юмора или серьезного случая шизофрении. Все больше и больше я склонен доверять последнему.

Мы болтались там — мы в футболках и коже, Оззи в платье, как вдруг Оззи слегка подтолкнул меня локтем. “Эй, напарник, кажется, у меня есть, чем вмазаться”.

“Чувак, — сказал я ему, — у нас нет кокса. Может быть, я смогу отослать за ним водителя автобуса”.

“Дай мне соломинку”, — сказал он, оставшись безразличным к моим словам.

“Но, чувак, не никакого кокса”.

“Дай мне соломинку. У меня есть доза”.

Я вручил ему соломинку, он подошёл к трещине в тротуаре и наклонился над ней. Я увидел длинную колонну муравьев, идущую к маленькой песчаной горке на обочине тротуар. И только я успел подумать, “Нет, он этого не сделает”, как он это сделал. Он засунул соломину себе в нос и, со своей голой белой задницей, выглядывающей из-под платья, похожей на дыню с вырезанным тонким ломтиком, втянул целую колонну муравьев, щекочущих ему нос, одним единственным чудовищным вдохом.

Он встал, откинул назад голову и, мощно сопя правой ноздрёй, заключил, что, вероятно, запустил одного или двух заблудших муравьёв себе в горло. Затем он задрал сарафан, схватил свой член и помочился на тротуар. Даже не обращая внимания на растущую аудиторию — все прогуливающиеся наблюдали за ним, в то время как старухи и семейства у бассейна делали вид, что ничего не замечают — он встал на колени и, вымочив подол платья, начал лакать из собственной. Он не просто щелкал языком, он, словно кот, долго, в течение нескольких минут, медленно и основательно вылизывал её. Затем он встал и, сверкая глазами и ртом, мокрым от мочи, посмотрел прямо на меня. “Сделай это, Сикс!”

Я сглотнул и немедленно покрылся потом. Но это было давлением пэра, поэтому я не мог отказать. В конце концов, он так много сделал для «Motley Crue». И, если мы хотели поддержать нашу репутацию самой кретинической рок-группы, я не мог отступить на глазах у всех присутствующих. Я расстегнул молнию на своих штанах и вытащил свой член на виду у всех в баре и вокруг бассейна. “Да мне, собственно, плевать”, — думал я, чтобы успокоить себя, пока делал свою лужу. “Я оближу мою мочу. Кому какое дело? В конце концов, это всего лишь часть моего тела”.

Но как только я наклонился к луже, чтобы закончить то, что начал, Оззи оттолкнул меня и сам плюхнулся в неё. Там, на четвереньках у моих ног, он лакал мою мочу. Я вскинул руки вверх: “Ты победил”, — сказал я. И он действительно победил: с того момента, мы всегда знали, что везде, где бы мы ни находились и что бы мы ни делали, был кто-то, кто был ещё более болен и отвратителен, чем мы сами.

Но, в отличие от нас, Оззи имел сдержанность, предел, совесть и тормоз. И эта сдержанность воплощалась в форму невзрачной, полной, низенькой англичанки, от одного только имени которой дрожали губы и подкашивались колени: Шерон Осборн (Sharon Osbourne), трудяга и педант, как никто другой из всех, кого мы когда-либо встречали, женщина, присутствие которой могло мгновенно возвратить нас назад к нашему забытому детскому страху перед авторитетом.

После Флориды Шерон присоединился к туру, чтобы восстановить порядок. Внезапно Оззи превратился в идеального мужа. Он ел свои овощи, держал её за руку и ложился спать сразу после каждого выступления, без всякой дури в носу и мочи во рту. Но одного Оззи ей было мало. Шерон хотела, чтобы и мы вели себя подобным образом. Когда она вошла в нашу раздевалку и обнаружила там девчонку на четвереньках и четверых нас, стоящих со спущенными штанами и с выражением “виноватых маленьким мальчиком” на наших лицах, она издала указ. Она больше не позволяла нам принимать наркотики, приглашать девочек за кулисы или развлекаться любым другим способом вплоть до настольных игр. Чтобы удостовериться, что её правила выполняются, она исключила алкоголь из нашего рациона и назначила себя единственным хранителем и распространителем пропусков за сцену. Мы настолько расстроились, что нам пришлось заставить компанию по производству мерчендайза, которая путешествовала вместе с нами, сделать новую футболку. Спереди футболки было изображено улыбающееся лицо, пронизанное кровавыми отверстиями от пуль. На спине был круг с колонкой, содержащей слова: “секс, веселье, выпивка, вечеринки, уличные гонки, пипка, героин, мотоциклы” (”sex, fun, booze, parties, hot rods, pussy, heroin, motorcycles”). Круг перечёркивала жирная красная черта, а ниже было написано “Безрадостный Тур: ‘83-’84″ (”No Fun Tour: ‘83-’84″). Мы раздали майки всем, включая Оззи.

В конце концов, я был вынужден приползти к Шерон на четвереньках с мольбой, “Мне действительно необходимо перепихнуться. Иначе, я сойду с ума”.

“Нет, ты не можешь, Никки”, — сказала она твердо. “Ты подцепишь какую-нибудь заразу”.

“Мне плевать на болезни”, — кричал я. “Я сделаю прививку. Мне просто нужно трахнуться”.

“Хорошо”, — смягчилась она. “Но только один раз”.

“Спасибо, Мамочка”.

Она отвела меня за руку к заграждению, где толпились фанатки, и спросила, “Ну, какую ты хочешь?”, будто я был маленьким ребенком, выбирающим конфеты.

“Можно, я возьму вон ту в красном?”.

Той же самой ночью Кармин Эппис покинул тур. Он играл с «Vanilla Fudge», «Cactus» и Родом Стюартом (Rod Stewart) и, в какой-то степени, был звездой со своими собственными амбициями, он даже продавал свои собственные футболки. С нетипичным великодушием Шерон предоставила ему разрешение. Но когда фанатам вернули футболки, которые они отдали на подпись Кармину, на всех них спереди зияла огромная дыра: Шерон и Оззи вырезали лицо Кармина из всех его футболок. Это обернулось настоящей войной, которая закончилась уходом Кармина и возвращением в группу Томми Олдриджа (Tommy Aldridge), который занял место за ударной установкой.

Всякий раз, когда Шерон оставляла тур, Оззи возвращался к полному разложению. В Нэшвилле (Nashville) он по всем стенам ванной Томми размазал дерьмо. В Мемфисе (Memphis) они с Винсом украли автомобиль с ключами, висевшими в замке зажигания, терроризировали пешеходов на Бил Стрит (Beale Street), а затем расколотили его, выбив стёкла и распоров обивку. Несколько дней спустя, случилось так, что мы приехали в Новый Орлеан (New Orleans) на вторую ночь Марди Гра (Mardi Gras — праздник масленицы с красочным карнавалом). Весь город стоял на ушах. Томми, Джейк И. и я ввязались в поножовщину в баре на Бурбон Стрит (Bourbon Street), в то время как Винс и Оззи совершали поход по стрип-клубам. Когда все мы возвратились в отель, пьяные и перемазанные кровью, Мамочка уже ждала нас: Шерон прилетела в город, и она снова запретила нам болтаться с Оззи.

Иногда, когда Шерон уезжала, Оззи был сломлен, словно ребёнок, потерявший свою мать. В Италии он купил резиновую надувную куклу, пририсовал ей усы Гитлера и держал её в задней комнате нашего автобуса. На пути в Милан он всю дорогу разговаривал с ней, будто она была его единственным другом. Он рассказал кукле, что существует некий заговор, все настроены против него и разработали план с целью убить его. Когда он вышел на сцену той ночью, на нём были гестаповские сапоги, шорты, лифчик и белый парик. Поначалу казалось, что он в полном порядке, но после нескольких песен, он быстро изменился и начал плакать. “Я — не животное”, — рыдал он в микрофон. “Я — не наркоман”. Затем он попросил прощения у публики и ушёл за кулисы.

Той ночью в гостиничном номере, который делили Мик и я, он спросил, может ли он воспользоваться нашим телефоном. Он снял трубку и сказал, “Англию, пожалуйста”.

Я выхватил трубку у него из рук и повесил её на место. “Чувак, ты не можешь звонить в Англию. У меня нет таких денег”.

Тогда он перевёл оплату звонка на отвечающего абонента. Шерон приняла звонок. “Я просто звоню, чтобы сказать тебе, что я хочу развода”, — сказал Оззи так трезво и серьезно, как только мог.

Дата добавления: 2015-09-06