Волею мысли

Разные мои знакомые, товарищи, приятели, по воле моей прихоти собрались в моей памяти вместе разом. Я их всех так часто вижу.

Андрей повстречал на пляже активных гомосексуалистов. Он прошел мимо них в своих черных плавках, скосив в сторону глаза. Те, двое, стояли возле самой воды и нагло осматривали идущего Андрея, оценивали его неплохой торс.

Девочка в колготках телесного цвета ждала возле подъезда меня. Я должен был прийти. Колготки смотрелись на холодном ветру трогательно.

Алешка с детства любил западную культуру. Когда радио в кухне начинало играть: «на-на-на-на-на-нааай», - он бежал слушать. Тетушка в это время варила варенье. Окна были распахнуты, стоял июнь. А за ним следовали все последующие летние месяцы. Как все по-хорошему и по-доброму, - думалось мне. Как хорошо быть десятилетним, и жизнь еще вся впереди. Сколько еще будет таких вот песен, и таких жарких июней.

Илья Скворцов, будучи человеком эрудированным и умным поехал на передачу «Своя игра». Он взял отгул на три дня; надел салатную рубашку, итальянский пиджак, галстук, прихватил с собой очки от солнца, черный зонт и кейс.

Ведущий предложил выбрать категорию:

- Итак, сегодня у нас, - сказал Петр Кулешов, - «Часы Австрии», «Духовые музыкальные инструменты», «О, спорт, ты – мир», «А, ну-ка, девушки!», «Вернисаж», «А, под чесночком», «Острова Тихого океана» - Выбирайте.

Илья на мгновение задумался, погладил подбородок, сделал рискованный жест рукой вниз и произнес: Давайте - «А под чесночком».

- Итак, вы выбрали «А под чесночком» – «Да, - утвердительно сказал Илья, и повторил жест рукой, и фразу, - «А под чесночком».

Шел он не думая. «Завтра будет завтра» - решил он. Его направление лежало в другой город, к другим людям, в другую совершенно, быть может жизнь.

Новиков падал на колени и крестился щепотью длинных пальцев. Волосы спадали сбоку на высокий лоб. Пиджак зеленого цвета развивался.

Торжественное донесение заканчивалось словами: «…он Гитлера славит!»

Мишку надоумили зайти к Сан Санычу за деньгами. В коридоре он скривил свою ухмылку, и вошел в кабинет.

- Есть деньги?

Сан Саныч оторвался от бумаг, посмотрел внимательно и серьезно сквозь очки на Мишку, думая, можно ли доверять этому человеку или нет. На Мишке были тоже очки. Сан Саныч молча достал кошелек и вытянул пятидесятирублевку. Взяв деньги, Мишка исчез за дверью. Сан Саныч продолжил работать с документами.

Андрей сказал в своей манере тем, кто стоял рядом, с ним же: «За что вы Пушкина-то, Сашу…»

Русик очень боялся цыган, подростков, он прижимал свой кейс обоими руками и быстро шел по темным улицам. Воевать он умел только с кондукторами в трамваях и с детьми.

Андрей зачитывал какое-то траурное послание, с присущей ему интонацией и артикуляцией: «…убит, застрелен, похоронен».

Другой раз он встретил в подъезде 16-летних и 18-летних знакомых, которые спорили о войне и об армии. Он остановился возле них, прикурил, помолчал, и сказал: «Мы тоже были за линией фронта, - и пошел вверх по ступенькам к себе. – Держитесь, мужики».

(Гомосеки из Куршевеля)

В бассейне плавали двое. В том же бассейне плавал и Андрей в своих синих обтягивающих плавках, - почти такие же носили женщины в передаче «Аэробика» в восьмидесятые годы. Те двое на него постоянно поглядывали, и между собой переглядывались, что-то шептались в стороне. Андрей стал смотреть на них подозрительно. Один из них, проплывая мимо, коснулся Андрея рукой, а другой телом. Когда Андрей вышел из бассейна, те двое тоже вышли. Подмигивали ему.

Друзья Андрея спросили: «Андрей, что это за типы там с тобою плавали?» - «А это… Это – вот такие мужики, - Андрей поднял вверх большой палец, и добавил, - с завода».

(Ирландские трюфели)

У Ирины жил декоративный белый кролик, и он все время гадил такими коричневыми травяными кругляшками. Они так везде и валялись у нее по комнате: на полу, на диване, на креслах. Хорошо, что эти кругляшки, в общем, не воняли, так как кролика Ирина кормила специальным кормом и травой.

Когда случилось так, что Федору надо было закусить выпитую только что водку, то мы ему предложили эти кругляшки, сказав, что это – отличная закуска – ирландские трюфели. Федя никогда не видел ирландских трюфелей, и поэтому, схватив несколько кругляшков, съел, и сказал что это лучшие ирландские трюфели с отличным вкусом; лучшие, которые он когда-либо пробовал. Мишка Большой видя то, как Федор их ест, сказал:

- «Дайте-ка и мне попробовать».

Ему дали.

Мишка сказал, что да, замечательные трюфеля.

(Звонок с Ближнего Востока)

Андрей был дома. Шел из кухни в свою комнату. В коридоре зазвонил телефон. Андрей сначала решил не брать трубку и пройти мимо. Но взял. Звонил неизвестный мужской голос. Говорил голос нараспев, как это принято в странах ближнего востока. Наверное, на станции соединили неправильно.

- Алло? – сказал Андрей. В ответ он услышал нараспев:

- «Аллах алла хала мала хала Аллах…»

- Может из Афганистана какой-то мулла, - подумал Андрей. - Может какой-то террорист из Пакистана звонит?

Голос в телефоне, такое впечатление, будто бы не хотел слышать собеседника, он пел в трубку своё «Халла алла хала маллах…» Андрей, подумав, решил не класть трубку, а положил ее рядом с телефоном. Голос по-прежнему пел. Андрей поехал гулять в центр, приехав, лег спать. Утром он вспомнил про оставленную трубку. Он подошел к телефону, приложил трубку к уху, где все еще пел голос неизвестного.

- Алла халла Аллах хала маллах хала.

Тут уже Андрей не выдержал и повесил трубку.

(В биотуалетах)

Федор с Нафаней бухали на лавочке. Возле лавочек стояло два синих биотуалета. Выпив приличное количество синьки, Федор с Нафаней захотели посетить эти туалеты. Когда они зашли в них, подъехал кран, и рабочие погрузили синие кабинки в прицеп, обвязав их лентой, чтоб по дороге туалеты не упали и не съехали вниз. Нафаня и Федор этого не заметили, так как находились внутри.

- Ну что, еще Нафань возьмем? Или остановимся? – сказал Федор из одной синей кабинки.

- Еще возьмем, - спокойно и решительно ответил Нафаня из другой синей кабинки… - Это, я что-то выйти не могу, сын. Заклинило что ль…

- А ты посильней дергай, - сказал Федор, - сейчас я выйду, и помогу тебе…

Кран с прицепом выехал в этот момент на перекресток по улице Ленина, встав на светофоре.

(Шляпка)

- А вот шляпку-то вернуть придется.

- «Какую такую…» - тихо проблеяла девица и осеклась, когда Селиверстов сгреб её выжженную перекисью шевелюру в свой огромный пролетарский кулак. – «Ииииии!» - запищала она и выжидающе сощурилась на него. – «Мне ее подарили». Селиверстов тоже сощурил один глаз: то ли и впрямь поверил, то ли прикидывал, как теперь эту шляпу экспроприировать.

- «Ну, хорошо, - сказал мужик, - допустим, подарили тебе ее это, или дали - суть дела не меняет» - «Я вам не эта! Я сейчас! Да я милицию вызову!» - захлебываясь от страха и негодования заголосила потерпевшая, выпучив накрашенные синевой глаза для острастки.

- «Ой-ой-ой, милицию она вызовет! Напугала! Да я, если хочешь знать, сам милиция! - сказал мужик, и щелкнул ее прокуренным пальцем по носу. - Тютя!»

Мощный кулак удерживал девицу, а худые бледные ноги её семенили на месте, не зная куда податься, точно растерянные слепые щенки.

- В общем, так, - отдаешь мне шляпку, - и я тебя отпускаю! И если никому не скажешь еще про одно «но».

- Что ещё за «но» такое? - оживилась она, в упор уставившись на Селиверстова и в то же время пытаясь засунуть злополучную шляпку в ридикюль.

Селиверстов осклабился:

- «Ну, пойдем вон туда, в комнату...»

Услышав про комнату, девица заметно пожухла; судя по озадаченному виду, нумера ей изрядно поднадоели. – «Может черт с этой шляпкой, - подумала она» - «Все равно ведь в сумку не лезет, зараза».

- Подавись! - властно и неожиданно громко рявкнула вдруг бабень, - и кинула шляпку. Селиверстов не ожидал такого поворота событий, и поэтому кинулся хватать одной рукой падающую к окну шляпу, норовящую улететь за карниз, а другой рукой пытался удержать в руках добычу.

Девица издала вопль раненой лани и рванула что есть сил. В пролетарском кулаке Селиверстова остался кудрявый блондинистый шиньон.

Ошарашенный экспроприатор уставился на шиньон, точно желая удостовериться, что он не начнет лаять. Затем он несколько раз моргнул и плюнул вслед удаляющемуся стуку каблуков, подобрал шляпу, повертел её.

Лицо Селиверстова озарилось догадкой, - он прицепил к шляпке шиньон, удовлетворенно проговорив: «Была рубь, а теперь рубь двадцать». И зашагал в другую сторону.

(«Ой, извините…»)

Как-то Мишка и я в кафе подсели к трем пьяным бабеням, которые делали нам жесты, и смотрели в нашу с ним сторону. Они пили шампанское и пиво в неуемных количествах. Всем трем было прилично за тридцать, я бы сказал сильно за тридцать. В их одежде преобладал черный цвет: черные лаковые сапоги, атласные черные сумки, юбки выше колен, черные, черные колготки, блузки черные, закрывающие большие и мясные их бюсты. Ярко накрашенные рты, крашеные белым шевелюры. Все три полноватые, точнее сказать - раздавшиеся телом. Они громко смеялись, рассказывали похабные анекдоты, такие же примерно мой один гондонистый родственник рассказывал, - подумал я. Бабы эти пили, заказывали песни Стаса Михайлова и какую-то неприятную тетку по фамилии Ваенга. Они умничали, заигрывали с Мишкой. А я отрешенно смотрел на них, пил свое пиво, и лишь иногда что-то вставлял в их разговор. Разговора у меня с ними практически не вышло. Мишка был им понятнее, так как сказал, что работает в суде, и хочет найти себе женщину по достоинству. Я же, сказал им, что я учитель истории по образованию и закончил педагогический. Тут, они стали мне втюхивать свою бабскую мораль. Когда мне это окончательно надоело, я возьми в своем стиле, и ляпни им что-то про то, как ударил одну девушку - подумал, что отстанут. Или сказал, что не ударил, а выгнал. Они вместо того, чтобы от меня отстать, прилипли еще больше. Одна из них в этот момент уже целовалась с моим приятелем, а две других грузили меня своим "правильным" мировоззрением. Воспроизводить дословно весь этот разговор, у меня нет интереса, так как и ты, читатель, сталкивался с подобного рода пиздежом не раз, думаю. Напишу основное. Эти бабы уже было обиделись на меня, хотя мы прообщались в общей сложности часа два; час из которых я почти молчал, думал о своем, пил пиво, и ковырялся периодически в телефоне. Я бы давно уехал, но Мишка хотел кутежа, и уезжать не торопился. Мне, как порядочному другу пришлось его ждать, ждать когда они ему надоедят также, как и мне. В конце концов, они засобирались, решив ехать к одной из них. (Как их звали, не запомнил вообще). Они вызвали такси; я сел с ними. Мы кое-как в него забились впятером, и зарулили в магазин - бабы хотели взять еще синьки и отправиться к одной из них. Я вышел из авто, распрощался с Мишкой и уехал, посоветовав и ему не задерживаться с этими коровами, на что он лишь беззаботно и пьяно ухмыльнулся. На следующий день он мне рассказал, что было дальше. Они его привезли на площадь Ленина, а именно в сам, что ни на есть, дом Павлова. Сели в кухне, продолжили пить. И одна из них вскоре сказала Мишке: "Пошли в другую комнату, а то мне еще домой ехать, - у меня муж будет спрашивать, где я была, ребенок еще". Мишка пошел. В другой комнате было темно. И Мишка, взяв ее сзади, вошел с легкостью ей сразу не в то отверстие. "Это кто ж тебя такому научил?" - сказала с заигрывающей толикой в голосе бабень. Мишка, чувствуя ее старшинство, вынул из нее, и вежливо произнес: "Ой, извините...".

Потом они уехали все домой, оставив хозяйку квартиры пьяную на кухне слушать звезд российской эстрады.

(Вика танцевала латину)

Вика танцевала «латину» и уронила парнтера на пол. Будучи, девушкой очень экспрессивной, яркой, она не могла не начать танцевать, как я понял, как я это вижу. Но она стройна, и весит немного совсем; и как она уронила бухого мужика на пол, который явно тяжелее ее, - для меня остается загадкой. Я только вижу себе танцпол, светомузыку, кривляющиеся мужики и юноши, возомнившие себя латиносами, и девушки, умеющие, впрочем, танцевать. Сейчас мода на всю эту латиноамериканскую культуру. Я видел пару раз, как танцуют. Девки умеют танцевать. А вот парни - они больше похожи на манерных пидоров, ей-богу. Ну так вот, Вика уронила того, с кем танцевала. Я спросил Вику: «Кряхтел ли мужик, когда упал?» - «Да, - отвечает, - посреди танцпола покатился и зазвенел». Был синь как лунь этот мужик.

Я похвалил Вику.

Потом к ней подошел поляк и заговорил с ней по-русски. А Вика с ним по-английски. Поляк говорит: «Да я по-русски могу!», - а Вика отвечает ему: «Мне похуй!», - и продолжает говорить по-английски. Тоже, блять, удивил, думаю, - по-русски он может, видите ли! Пусть у себя в своей Польше ебаной по-русски говорит, - а нам английского подавай! А Вика добавила: «Черт не русский!». А я добавил ему: «Скотина пшекская!».

Потом на следующий день Вика ела курицу, а я ей жаловался на то, что после слэмов и прочих вечеров стихов иногда заебывают люди своими глупыми сравнениями: Маяковский-хуяковский, там. Просто люди ничего другого не знают, вот и пускаются в эти дурацкие сравнения: Серебряный век, вот, была-де поэзия когда-то… И всем похуй, что я устал говорить что Маяковский – не мой поэт. Мое увлечение им осталось в ранней-преранней юности, что я дико тащусь только по Хлебникову, если уж говорить о поэтах той эпохи. Но Хлебникова они не знают, и он им едва ли понятен этот Великий святой человек.

Еще раз я посетовал, что не люблю латиноамериканскую культуру. А Вика сказала, что спиздила у чурок какую-то каску и съебалась с ней. А потом ехала гордая как орел в ней.

Далее слово даю исключительно Вике. Она говорит мне:

«Иногда ты словно нож, входящий в масло реальности, видишь круглую голову азиатки с чериочками глаз и свекольными волосами. Видишь голову мужика с папиросой, всю в щетине. Ребенка видишь, который весь из воздуха и смеха. И понимаешь каждого. Ты и есть каждый».

Далее мы вспоминаем старое. Я говорю ей, как она пришла раз пьяная на репетицию, сказав почему-то, что была в парикмахерской. Я говорю: «Ты пила что ли? А ты, так болтая ногами, на кресле: Да мне похуй» - «Вот это да! Это я понимаю!» - «А еще ты меня тонкими сигаретами угощала, и говорила: настоящей музыки мало. Я поддакивал, перечислял группы, и мы оба кивали друг другу: да, да, да».

- Жаль, что я помню мало, - говорит Вика.

- Еще мы дико с тобой срубались и ржали на сцене, где женщины встречают в военной композиции там кого-то, и какую-то горсть земли в мешке передают, - ты была как раз одной из этих женщин в платке. И все время там комично как-то выходило, а не трагично.

- Пиши, пиши все, а то забудешь.

- Не забуду. У меня память писательская.

- Не забудь все, что с нами было, что мы говорили, думали, когда были молодые. В старости воспоминаний ничего нет дороже.

- Не забуду.

(Утро не в Крыму)

- «Ой, Ленечка, ой, миленький! Как голова болит! Да что ж это делается, люди добрые?» - кричала Вика, а про себя думала: «ламбруско» - помню, мартини – помню, «лонг айлендов» несколько; потом «самбука» со льдом и кофейными зернами, - неограниченное количество. – «Но виски! Зачем ты, мать твою так, понты свои кривые колотила? - Виски обожаю, только чистый пью, односолодовый! - пижонка ссаная».

Денег в Вике не было. То есть, вообще. Еды и воды тоже. Квартплата была 15-ть, что не могло не ужасать.

Леонид продолжал настаивать. Вика еще раз про себя вспомнила весь ассортимент вчерашних напитков.

Она побежала, - то есть, ей так показалось, - на самом деле, - уныло поковыляла в душ на растертых неудобными, зато красивыми, туфлями, ногах.

Касаемо денег, - Леонид искал не их. Они ему и не нужны были в Вике. Он хотел плотнее разобраться, так сказать, в самой, в ней; прямо-таки, понимаете, в прямом смысле.

Сейчас она вернется из душа...

Он подумал, и решил сделать попытку проследовать за ней и подсмотреть.

Из душа доносилась песенка: «Мадам ла маркиза...»

- Туз ва трез бин, туз ва трез бин, - подпел зачем-то он, неумело и тихо. - Значит солодовый, говоришь, или какой там? - Я все равно ни хера не понимаю, - сказал он ей через дверь.

- А я понимаю, что ли? - жалобно заныла Вика, смывая вчерашнее убранство лица, - теперь больше похожее на синяки, какие бывают после прямого удара в нос.

- А если не понимаешь, то выходи немедленно! Ну! Голая!

Она вспомнила пляжи Крыма. О том, как мирно и счастливо лежат у берега абсолютно голые люди, говорят, играют друг с другом, ни мало не стесняясь и не разглядывая, только любуясь красотой подаренного, молодого гибкого как лоза тела. Потом посмотрела на себя: «даа уж... не Крым, не Крым».

Леонид Крыма никогда и близко не видел. Зато ему хотелось увидеть сейчас ее немедленно, голую, со вчерашними разводами косметики. Он затарабанил в дверь: «Выходи! Я тебя развлекал весь вечер и всю ночь своими басенками!» - нашел что сказать он.

Басенок Вика не помнила. Зато помнила, как устроила Лёне самую, что ни на есть обнаженную фотосессию. Он прыгал как безумный по двухкомнатной викиной квартире, полной бабушкиной рухляди, трехлитровых банок, сломанной мебели и прочей ерунды, прикрываясь то ли боа, то ли меховой горжеткой, дико орал и извивался. А какая-то присутствовавшая невнятная дама, не знала, куда себя деть от этого…

Настойчивый стук в дверь ванной был подобен отбойному молоту, в висках стучало, тело покрывалось липким холодным потом, руки и ноги не слушались, впрочем, голова тоже.

- Выходь уже! Хватит!

Он схватился за ручку двери. Ручка держалась прочно. – Когда ты там накупаешься? Вика! – ответа не следовало, а слышался только шум воды.

Теплые струи расслабляли, вводили в дрему, пели о чем-то неведомом и очень интересном. В памяти проносились лица вчерашних мужчин, которые танцевали, угощали, соблазняли, обещали что-то, клянчили номер, и, последний, который проводил на такси и долго восторженно говорил про глаза: «Ты такая необычная, таких в клубе не встретишь. Смотришь так по-детски, широко распахнув глаза... как Лилу в "Пятом элементе", помнишь?»

Тут Вике стало необычайно приятно, она заулыбалась и запела: «Понимаешь, твои глаза двух земных полушарий карта. Ты когда закрываешь их, погружается на ночь экватор».

Но, по-настоящему, ее интересовал только один вопрос: Почему она оказалась в квартире не с тем брюнетом из клуба, а с тем, который сейчас настойчиво стучал в дверь?

Время дискретно. А действительность вполне может оказаться сном, из которого ты просыпаешься в еще один сон. Это Вика знала по собственному опыту. Однако же, ситуация и впрямь была неоднозначная. Ну что ж. Если ничему не удивляться, незачем жить.

Она толкнула дверь, и увидела, что Леонид уже не требует ее выхода, а стоя на четвереньках что-то упорно ищет на полу взглядом.

(Еще случай в кафе)

Они сидели прямо напротив нас. Три женщины лет сорока-сорока пяти. Сидели близко. Сначала вроде бы тихо. Пили то ли чай, то ли кофе. Мы с товарищем сидели в этом кафе после работы, - нам нужно было скоротать какое-то время, и мы зашли сожрать пиццу. Вернее мы подумали, - а почему бы не зайти, и не взять себе пиццу.

Женщины были разодеты для своего возраста, у всех были такие накидки на шею, - что-то из французской моды, может. Я видел подобного типа на знакомых американках, еще много лет назад.

Долгий заказ. Официантка какое-то время вообще не появлялась. Я не люблю, признаться, заведения такого типа, - это не для меня, но для тех, кто никуда не спешит, для тех, кто идет сегодня вечером в кино с девушкой. У кого размеренная, и скорее всего комфортная жизнь.

Я не хожу в кино практически никогда. Мне неинтересно.

Кафе располагалось на третьем этаже всем известного развлекательного и торгового комплекса, там еще такие черно-белые фотографии в оформлении использованы с всякими звездами Голливуда прошлого. Приглушенный свет, - напротив – еще кафе. Наверху – кинотеатр с непонятными и неинтересными мне фильмами. С глянцевыми афишами, где изображены смешные парни и девушки, успешные и бравые. В кино.

Из разговора трех женщин стало понятно, что они из middle-class. Мы переглянулись с товарищем, сказали что-то друг другу и стали дальше устало ждать заказ.

Тут к женщинам этим вышли трое мужчин. Один огромный лысый и дико жирный. Вторые – так себе поменьше, обычные. Один – в черных очках. Они похабно поздоровались, и сели нарочито громко с хохотом и ором обсуждать свои дела. Смеялись они так, как я пьяный со своими друзьями никогда не засмеюсь. У меня не получится так. Они стали коллективно курить. Мы с товарищем стали их слушать, перебрасываясь, впрочем, фразами в их адрес.

- В Монако, нахуй, отличные дороги, и во Франции, ебать его в рот, охуенные, - ржал тот жирный мужчина, неумело давивший из себя то ли приблатненного, то ли развязного; однако и то и это в нем надо отметить, присутствовало.

Женщины поддакивали, затягиваясь, и попивая из чашек.

Разговаривали они про машины, про то, кто куда съездил, кто что купил. Возможно, они были бывшими одноклассниками или однокурсниками.

- За границей, охуенно, скажу я вам, девочки! Ну просто за-е-бись! И дороги, главное, дороги – едешь, вообще ничего не чувствуешь, - продолжал огромный мужик.

«Сейчас бы вскочить, бросить в них бокал с пивом, опрокинуть их стол, кому-нибудь успеть заехать, как придется, - и сбежать, - говорю я Саше»

- «Да, вот бляди, хозяева жизни!» - «И ведь их дети наверняка учатся в университетах, тоже ездят на дорогих машинах, и жизнь их обеспечена на годы вперед». Мы оба сидели уже чуть ли не наготове поступить именно так. Были бы мы пьяные, мы непременно выкинули бы что-нибудь в их сторону; бухло бы нас подогрело нужным градусом самосознания и ненависти.

Мужчины эти вскоре ушли. Лишь три женщины еще сидели и продолжали обсуждать, что одна из них купит дочке на свадьбу, и где они ее будут отмечать, и какой у жениха автомобиль и личный бизнес.

Мы расплатились с неторопливой официанткой и ушли. Нужно было забрать фотографии из отдела печати.

(На остановке)

Федя с Нафаней шли по улице, на остановке к ним подошла пожилая женщина, и, протягивая книгу, спросила: «Верите ли вы в конец света?» Федя и Нафаня, будучи в подпитии, остановились. Федя, улыбаясь, незамедлительно сказал: «Нет, не верю», - и взял книжечку в руки. А Нафаня, со свойственным ему скептицизмом, сложил руки внизу живота, и мрачновато сказал, блеснув очками: «А я верю. Скоро всем нам придет…», - и тихо добавил, - «пиздец». – «Да ладно, тебе, Нафань», - Федя обнял отца, - и повторил, как он это обычно делает: «Нафанька». После чего они пошли в магазин за следующей.

(На церемонии)

Бракосочетание охватило три пары: Костян женился на худой бабе, Андрей на некрасивой, а Саша не помню на ком.

Они все вышли в центр свадебного ринга, по задумке ведущей это должен был быть спарринг; с перчатками, с судьей. Вокруг собралась толпа ебанутых родственников и работников этого заведения.

Мы с Андреем сидели возле ринга, я соврал, сказав, что для меня это большая честь в третий раз быть свидетелем. Я собирался поуродствовать.

Ждать долго не пришлось, - появился откуда-то приглашенный купленный священнослужитель, "товарищ поп", - как я сказал; вышел с фотографиями почему-то вместо икон, - я еще подумал: не сектанты ли какие-нибудь эти родственники. "Поп" залез на возвышение сцены, такие стоят в клубах танцевальных (или раньше стояли, сейчас - не знаю), и с ним рядом встали какие-то тетки, особо приближенные, которые его привели. Внизу расположилась "паства". Женщина, стоявшая рядом со мной, стала петь: "Вставай, страна огромная..." и отбивать поклоны. Я ехидно порадовался: ну точно сектанты. Это хорошо. Можно угореть с них, с ними же. Я сделал верующее-преверующее лицо, как они, и встал между мужчиной, который бил поклоны и этой бабой.

Потом, вся церемония по длинной улице прошествовала через скотный двор, к усадьбе, к дому приемов некоего князя, или графа, который давно сдох, и оставил после себя неплохое наследство этим прихлебаям.

Я толкал в лужи шедших приятелей, они толкали меня. Вся процессия смотрела на нас с неодобрением, но воспитание не позволяло им нас выгнать.

Придя в "залы", я решил переодеть штаны, надеть сухие, но так как кроме "спортивок" у меня надеть было нечего, я надел их, тоже, кстати, мокрые.

В одной из комнат кто-то прикололся и пописал посредине ковра. То, что это был Андрей, я не сомневался. Больше нас никуда не приглашали.

(«Виталя, ты лох!»)

Макс решил досадить своему другу Виталику. Он покинул пределы своей деревни, и отправился в лес, за реку. Там, найдя высокое дерево, огромную елку, он залез на нее, - с дерева открывался замечательный обзор: была видна и деревня и поле, и здание сельсовета, и Виталик, стоящий возле своего дома.

- Виталя, ты лох! - крикнул Макс. - Виталя! Ты лооох! - орал Макс.

Виталик его естественно не мог услышать, поскольку звук растворялся в ширине воздушных потоков.

Макс слез с дерева, у него болело горло, он сильно охрип, и едва мог говорить. Придя в деревню, он подошел к Виталику и сказал: «Виталя, как я тебя круто на всю деревню опозорил!».

(Диалог с Николаем Ивановичем)

(Диалог состоялся весной этого года, после какого-то мероприятия, и следовавшего затем, типа вечернего банкета. Что предшествовало ему - не суть важно. Но в конце, вышел такой разговор почему-то...)

Николай Иванович:...Ну а как не русские себя ведут, когда выпьют, - я даже и говорить не хочу!

Я: (насмешливо чуть) Как себя ведут?

Николай Иванович: (несколько пьяно) Ну, даже говорить не хочу! Ну, честно слово, Леонид Васильч! Ну, честное слово.

Я: Да?!

Николай Иванович: Ну такие дураки! Ну такие! Особенно цыгане! Это вообще! Ну просто! (трясет головой)

Я: Так какие? И о чем вы...

Николай Иванович: Ой, видел я их однажды... доводилось. Или не однажды! Ну, короче, и не спрашивайте, Леонид Васильч, - я даже и говорить не хочу! Ну такие дураки! (машет руками) Как понапьются - такое вытворять начинают! Ну, никуда так просто делать не годится как они! Ну никак! Совсем!

Я: (еще более насмешливо, сдерживая смешки) Так что же вам приходилось с ними вместе бывать?!

Николай Иванович: Нет, не приходилось... То есть, приходилось, конечно... Особенно цыгане! В общем, даже и говорить про них не хочу. Ну такие они дураки когда выпьют! Ну такие!

(В итоге я ничего не добился, и не понял, что он имел в виду)

(И вот мы вошли…)

И вот мы вошли в загс. Молодожены - впереди, мы - позади.

Регистраторша заговорила выверенным голосом, масленым таким (ну, понимаю, это ее работа).

- Дорогие молодожены - (там что-то), - Михаил, - и она посмотрела на Мишку, - и Надежда, - и она посмотрела после секундной паузы на Надюшку. И далее продолжила по своей схеме.

Какими мы были по счету в этом заведении? Стотысячными?

Когда им нужно было отдать кольца, регистраторша сказала мне, как я сразу понял, плохо скрываемую заученную фразу: "Не волнуйтесь, свидетель, сегодня не вы женитесь".

Сзади послышался хохоток. Все по сценарию. Все как у людей.

Мне это не понравилось. Плохая актриса эта регистраторша, тупая сцена вся эта женитьба.

Потом, когда все коллективно пошли фотографироваться на ступеньки, вбежал Серега, опоздавший на торжественную часть регистрации; где он бегал - хуй его знает, хотя он при входе стоял вместе со всеми. Одет он был в мятые джинсы, кеды, белую рубашку и мятый красный галстук, который ему, вместе с рубашкой мы нашли у Мишки дома утром. Он захотел лечь на пол, когда фотографировали, вот так, - чтоб руку под голову, - это высший шик у русского человека зачем-то лечь на пол на коллективном фото. Но лечь на пол ему не дали, - сказали, чтоб стоял.

Фотографы отрабатывали свое.

(«Невеста» и «Курочка»)

У Андрея был позывной - "Невеста", а у Савина - "Курочка". Им выдали рации. Объяснили, на какой волне принимают, как работают, и отправили обоих на задание.

Савин ждал в секрете. И делал все, как ему объяснили.

- Эт-то Курочка, прием. Я - Курочка. Прием.

Андрей отзывался:

- Невеста, слышу хорошо, прием. И голосом киноактера сказал: "Мы выдвигаемся".

Задание они провалили, так как Савин все время невпопад и не вовремя выходил на связь, их глушили помехами, и вычисляли.

Тогда им решили поменять позывные. Точнее, Андрею оставили позывной "Невеста", но дали резервный позывной - "Одиннадцатый".

А Савину поменяли позывной на "Дьволёнок". И опять отправили обоих на задание.

- Это Дьяволёнок. То есть Курочка. Прием. То есть Дьяволёнок.

- Одиннадцатый слушает, - отзывался Андрей.

В этот раз они вроде бы выполнили задание.

(Ящик коньяка)

Андрею предложили сделку. Он напишет книгу. А ему заплатят.

Глупо было такое предлагать Андрею. Очевидно, что те, кто предложил, его совсем не знали. Ну совсем.

Андрей сказал: напишу, напишу. Хотя ничего писать он, конечно же, не собирался. Ему было не до этого. Он неусидчивый. Ленивый. Он уже и забыть успел, что пообещал.

Андрей сказал:

- Часть денег вперед.

- Вы хотите аванс? - спросили.

- Да, аванс.

- Хорошо, будет вам аванс.

Андрей встретился с очкастым мужчиной, и тот передал ему деньги.

Андрей, не считая их, пошел и взял себе ящик конька сразу. Поставил его у себя в комнате.

Через две недели ему позвонили и сказали, что пора бы сдать книгу.

- Я дописываю, дописываю, - говорил Андрей, допивая последнюю бутылку из ящика.

За книгу он так и не сел.

(«Три поросенка»)

В квартиру к нам влетала тетя Таня, мать Костика, с книжкой в руках. В другой руке у нее висел сам Костик.

Вернее, она сначала звонила моей матери: «Нина, я сейчас зайду!», - истерично прокричала. Мать Костика всегда отличалась временами повышенной нервозностью, внезапной.

Она влетела в уже открытую входную дверь (бежала с восьмого этажа на седьмой), промчалась в зал, села на диван, и чуть не плача, вопя (или почти плача) начала: «Нина, представляешь, я сейчас читаю ему сказку «Три поросенка», дочитала до конца, и спрашиваю его, - Костя, ты что-нибудь запомнил, из того, что я прочитала? – И он говорит, - да, запомнил, - и отвечает мне: - крышей. Я спрашиваю: что «крышей»? – а он говорит, запомнил – «крышей», - и все! Там написано в конце: «И они жили вместе дружно под теплой крышей что-то… И он больше ничего не запомнил. Скотина! Для кого я старалась? - и заревела».

Мы, с братом были рядом, и уже угорали со смеху, а Костику было не до смеха, он, во-первых, - не понимал, за что его ругают, а во-вторых, он, видимо, плакал, и лицо его было красным.

- Вот, смотри, - продемонстрировала Таня моей маме, - Костик, что ты запомнил?

Костик, оглядев всех нас, опустил голову, и тихо повторил: «крышей». Затем улыбнулся, глядя на нас с братом.

- Ты больной, я не знаю, как тебя еще назвать, - начинала кричать Таня.

Сколько она потом раз еще дома отлупила и обозвала Костика, - я не знаю. Но, уверен, что много. Терроризировала она его все время, за все. Можно сказать каждый день. За полученные тройки, четверки, двойки, за порванные джинсы, за все «прегрешения» явные и надуманные. Может поэтому, Костян рос и в итоге вырос инфантильно-невменяемым. Такой он и до сих пор.

Тетя Таня могла с ним сюсюкать, а через две минуты бешено орать на него. Называть «лапусиком», и тут же «паршивой собачонкой», которой она сейчас отрубит голову, если тот не напишет в прописи красиво, и не решит уравнение верно. Один раз она принесла топор с балкона, и поставила его возле стола. Я сам видел.

Костян недавно женился. Говорят, на своей свадьбе он громко мяукал, как раньше.

(Тракторный)

В каждом без исключения крупном городе есть район, типично рабочий, может местами уже переходящий в спальный. «Спальные» - его новостройки, - не сам район, которые успели налепить в 1990-е и уже в 2000-е годы, где-то по его окраинам. Обычно в таких районах царит безвременье. Стоит. Так дела обстоят и в Тракторозаводском районе, или, говоря по-народному – на Тракторном. ТЗР.

Каждый раз, приезжая сюда, я попадаю в свое прошлое, ну, скажем в середину 80-х – начало 90-х гг., прошлого века. И если углубиться во дворы его, района, в его пяти - и двухэтажки в стиле конструктивизма 30-х гг. ХХ века, то можно подумать, что где-то открылся временной портал, и ты попал в прошлое. (Может он и впрямь там где-то есть?! А?)

Запустение, нищета, и тут же элементы гипертрофированной богатой жизни – все это здесь особенно остро заметно. Здесь люди особого сорта, особой породы, с извращенным осовремененным чувством лоска и достатка. Даже лица здесь другие. Тоже из того времени лица, из моего прошлого.

Вышел на конечной трамвая, или выскочил из маршрутки – и лица, лица – смотрите на них. Типажи здесь не разнообразны: старый работяга, почти уже дед, всю жизнь отдавший заводу - глубокие морщины на землянистой физиономии; малолетний гопник, у которого родители местные жлобы, женившиеся через три недели, после того, как стали встречаться. Здесь люди спешат прожить по-быстрому, как их родители, прожившие здесь всю жизнь. Здесь жизнь заключена в неведомый простой ритм: детство с непутевыми друзьями, ничем не примечательная школа на отшибе, первые неурядицы, потом армия, или тюрьма; затем – работа водителем, грузчиком; если повезет, то стать мелким «офисником», освиневшим, толстым, или как вариант худым неудачником-работягой. Люди, того старого, советского образца напитали себя «этой», «новой» жизнью: стремление к наживе, к покупке машины, мебели и т д. Поэтому и заметны здесь вдруг кондиционеры на развалившихся балконах, очень даже недешевые иномарки возле подъездов. Жильцы – безжизненные человеки. На лицах - то недоумение, то - равнодушие, чаще всего – полная уверенность в своей правоте, и верном пути среди этих трущоб. («Да чтоб ты жил так, братуха! – скажет тебе кто-то, хвалясь там на остановке»).

Девочки, девушки здешние быстро стареют. После 20-ти лет это уже очень взрослые женщины. После 25-ти – спившиеся обрюзгшие тетки с двумя-тремя детьми. Это сейчас так. Раньше было также. Но не пили. Или пили меньше, и пили – единицы. Недавно, приехав на Тракторный, я наблюдал двух мам, лет по 16 - 18-ть. У них были малолетние дети, а из окна квартиры им что-то кричали их мужья – пропитые мужчины с синими от расплывшихся наколок руками. Это на улице Быкова, кажется было.

Здесь, на ТЗРе много кошек. Они так и валяются всюду лениво. Здесь особенно пахнет едой из форточек, что придает некоторый уют, и опять вспоминаешь детство где-то на улице Ополченской. Я подумал, - что этот запах еды, пищи совсем одинаков, и приятен мне. Хотя, на этих кухнях пахнет какими-то соленьями. Возможно, заплесневевшими.

О современности здесь напоминают только двери домофонов (раньше их, разумеется, не было), одежда разнообразная на людях (не столь уж, надо отдать должное, разнообразная в этих местах), телефоны мобильные, ну и, конечно, огромное количество машин-иномарок на узких дорогах возле домов. Во времена моего детства ничего этого еще не было. Совсем.

ОСТАЛЬНАЯ «ТЕРМИНОЛОГИЯ»

Государство - это организация имущего класса для защиты его от неимущего.

Патриот - это мужик, живущей в домике с соломенной крышей, истово гордящийся тем, что у его барина самый лучший и высокий дом в волости.

Банк – это опиум для народа

Съесть большого корожуя, как это сделал я с Парашютистом очень легко. Для этого надо найти сырое гнилое бревно или откопать корни неплодового дерева, и там должен быть хотя бы один корожуй. Хватаем его двумя пальцами и ГЛАВНОЕ - быстро без промедления съедаем, чтобы вас не успело охватить чувство отвращения. Если вы хотите съесть корожуя уже не в первый раз, то, после того, как достанете его из бревна, можете порезать его на несколько кусков и спокойно уже не торопясь съесть.

Миша проснулся на обоссаном матрасе, как в психдиспансере. А утром пришел директор турбазы, сел на стул, и спросил: Ничего не сломали-то? Оплачивать сейчас будете, или милицию вызывать?

Крутые герои превращаются в дряблых стариков-инвалидов, клевые красавицы превращаются в старых беззубых бабок. Кто из нас всех кончает хорошо? Никто. Все мы до единого кончим плохо.

У всех велосипедистов надо изъять велосипеды и пустить этот чертов металл на нужды АПК.

Дата добавления: 2015-09-06