Глава 24. Уиллади приметила детей еще на дальнем конце выгона, когда те перевалили через холм и

Уиллади приметила детей еще на дальнем конце выгона, когда те перевалили через холм и направились к дому. Они шли коровьей тропой, которой ходили всегда. Уиллади много раз видела, как дети возвращаются по этой тропе, но никогда у нее не сжималось сердце, как сейчас.

Уиллади лущила на заднем дворе пурпурный горох; все пальцы были в лиловых пятнах, а миска на коленях наполнилась почти до половины. Уиллади отставила миску и поднялась, чтобы лучше видеть. Что‑то случилось, не иначе. Для начала, Сван, против обыкновения, не идет впереди. А кроме того, Нобл ведет ее за руку.

Бэнвилл плетется сзади. Ничего удивительного, он всегда плетется сзади, но на этот раз плечи поникли и он без конца утирается рукавом.

– Той! – крикнула на весь двор Уиллади. – Той, скорей сюда, с детьми что‑то не то!

Той был в «Открыт Всегда». Бар открывать было еще рано, даже до ужина далеко. Они с Бернис только что приехали, и Той зашел в бар прибрать. Когда он выбежал во двор, Уиллади уже мчалась к выгону. Той нагнал ее, когда она и дети встретились на середине пути и Уиллади обнимала всех троих разом.

– Это был ужас, – говорил Нобл, его трясло.

У Бэнвилла был такой вид, будто его вот‑вот стошнит прямо на мать.

– Ему выбили глаз! – рыдал он. – Раз – и нет.

Сван колотила себя кулаками по ногам.

– Мы его предали! – кричала она. – Мы были рядом, все видели и предали его!

– Никого вы не предали, – твердо сказала бабушка Калла.

Вся семья собралась в гостиной. Калла, сидя в кресле‑качалке, обнимала Сван. Бэнвилл залез к матери на колени, уткнулся в ее плечо. Нобл сидел чуть поодаль, на скамейке, обхватив себя руками.

– Мы его предали, предали, – рыдала Сван. – Даже не развернули язычки.

– Какие язычки? – встрепенулась Уиллади.

– Мы хотели напугать мистера Белинджера – звонить в колокольчики и дудеть в манки, – потерянно объяснил Нобл. Он ведь старший, должен был образумить остальных.

При слове «колокольчики» Сэмюэль горестно покачал головой.

– Как жрецы с трубами при штурме Иерихона, – продолжал Нобл. – Только язычки завернули в тряпки, чтоб не зазвенели раньше времени.

При слове «тряпки» закачали головами Уиллади с Каллой. Сложилась полная картина: план был красивый, а конец страшный.

– А когда Блэйду больше всего нужна была помощь, я потеряла сознание, – всхлипнула Сван. – Если бы мы все делали по плану, то могли бы его спасти.

Уиллади возразила:

– Не могли бы вы его спасти, родная моя. Только сами бы погибли.

– В мире есть зло, – сказала детям бабушка Калла, внимательно глядя на всех троих. – Вы сами убедились. Есть люди насквозь порочные, и вы не в ответе за то, что они творят.

Нобл отозвался:

– Все равно, кто‑то должен его остановить.

Все замолчали. Дети ждали, что кто‑нибудь из взрослых пообещает все‑таки остановить Раса Белинджера. А взрослые знали, что такого обещания дать не вправе.

Сэмюэль вышел на крыльцо. Вскоре донесся его голос: Сэмюэль обращался к Богу.

Той Мозес к Богу не обратился – опыта маловато, да и не верит он, что от этого есть хоть какой‑то прок. Он просто снял телефонную трубку и позвонил в полицию.

В тот же вечер в «Мозес – Открыт Всегда» заглянули два помощника шерифа и рассказали Тою, что им удалось разузнать. Да, сынишка Белинджера лишился глаза, но отец уверяет, что мальчик напоролся на сук, когда собирал хворост, а мать подтверждает его правоту.

– Матери там не было, – возразил Той.

– А вы были? – спросил один из помощников шерифа. Этот полицейский, Бобби Спайке, был в здешних краях новичок (и десятка лет не прожил в округе). Вдобавок из тех немногих полицейских, кто за всю жизнь ни разу не пропустил стаканчик в «Открыт Всегда».

– Дети мои сказали, ее там не было, – ответил Той, – значит, не было.

– Ваши дети? – изумился Спайке.

Второй полицейский, Датч Холленсуорт, знал Тоя Мозеса с начала мира, и ему было не по душе, как Спайке разговаривает с человеком, которого сам он глубоко уважает и который его не раз угощал.

– Они тоже из Мозесов, – объяснил Датч напарнику. – Мозесы до мозга костей.

– Верно, – сухо отозвался Спайке. – А Мозесы не врут.

Что ж, хотя бы он знает все здешние поговорки, пусть не особо им верит.

– Так или иначе, – продолжал Спайке, – сынишка Белинджера молчит как рыба. Но отец с матерью, как всякие заботливые родители, вызвали врачей, а врачи записали: несчастный случай. Значит, закон тут бессилен.

– Закон округа Колумбия бессилен? – переспросил Той Мозес. Он не собирался никого обижать, но Спайке его допек.

Помощник шерифа хитро взглянул на Тоя:

– Иногда преступник остается безнаказанным.

В первый раз Тою почти в открытую намекнули на убийство, за которое он избежал расплаты. Но не об этом думал Той, когда ушли полицейские. Еще несколько дней он ломал голову, пытаясь понять, что же заставило его сказать «мои дети».

Прошло две недели.

Детей все еще мучили кошмары. Однажды Нобл проснулся среди ночи оттого, что к нему в кровать забрался дрожащий Бэнвилл.

– И ты? – спросил Нобл.

– То есть не я один?

– Еще бы, – вздохнул Нобл.

Что до Сван, у нее вошло в привычку спать в кресле. Если она вскакивала среди ночи, увидев во сне лицо Раса Белинджера, то хотя бы не запутывалась в одеяле, не чувствовала себя как в ловушке.

Мальчики днем не отходили далеко от дома. Сван держалась в стороне от всех. Уиллади, чтобы разогнать их тоску, предлагала помочь печь пирожные к чаю, а Калла преподнесла свой самый драгоценный дар – доверила ухаживать за цветами. Сэмюэль звал их в город поесть мороженого. Калла держала мороженое в лавке, но мороженое тем вкуснее, считал Сэмюэль, чем дальше за ним едешь.

Ничего не помогало. Дети не знали, что стало с их другом, теперь с ним связывала лишь боль. Им казалось, что приглушить эту боль, хотя бы чуть‑чуть, значило бы отказаться от Блэйда. Навсегда.

– Так нельзя, – сказала однажды Уиллади дочери, когда та грустила у себя в комнате.

Сван, которая при слове «нельзя» принималась спорить до хрипоты, на этот раз промолчала.

– Знаю, тебе неспокойно за Блэйда, – продолжала Уиллади. – Нам всем неспокойно. Но это не повод уйти в себя, отгородиться от мира. Так нельзя.

Сван отвернулась.

Уиллади подошла к ней. Она не пыталась обнять дочь, привлечь к себе. В эти дни Сван отталкивала всякую протянутую руку, и ее можно понять. Иногда чувство утраты так сильно, что любое утешение кажется оскорблением.

– Вот список дел. – Уиллади положила на подоконник листок. (В кармане передника у нее было еще два, для мальчиков.) – Как управишься, возвращайся сюда и грусти до ужина, если хочешь.

Детям не поручали никакой работы по дому с того дня, как появился Снеговик, и Уиллади решилась на крайнее средство – снова загрузить их делами. Правду сказать, она мечтала, чтобы их детство было как бесконечное лето, полное сказок, игр и чудес. Нынешнее лето тоже выходило бесконечным, но совсем по‑иному. Бесконечным потому, что дети вновь и вновь прокручивали в головах одну и ту же страшную сцену. Может, если у них появятся обязанности, будет повод думать о чем‑то еще?

И дети помогали по хозяйству, не переставая думать о Блэйде Белинджере.

Однажды вечером Сэмюэль застал Сван одну в кресле‑качалке Каллы и попросил прощения за то, что невнимательно слушал, когда она завела речь о колокольчиках. Если бы он принял ее слова всерьез, то помог бы лучше во всем разобраться и она не стала бы свидетельницей кошмара.

– Все равно бы это случилось – хоть при мне, хоть без меня, – возразила Сван. – Мы ждали чуда, но так и не дождались.

Сэмюэль понял, к чему она клонит, и спросил, не винит ли она Бога в том, что случилось с Блэйдом.

Сван заколебалась. Видно, эта мысль давно ее мучила.

– Нет, – сказала она наконец. – Все из‑за меня. Это я сократила пост, чтобы нам не пропустить банановый пудинг.

В пятницу утром во дворе снова появилась лошадь – привез ее в фургоне Оделл Притчетт, а Той Мозес заплатил. Оделл позвонил Тою, спросил, как отблагодарить его за заботу о Снеговике, а Той ответил: не стоит благодарности, но он будет рад, если Оделл подскажет, где подыскать для детей подходящую лошадку. Без дурных привычек, да поспокойнее.

– Есть у меня лошадка, для вас самое то, – ответил Оделл. – Зовут ее Леди.

Они заспорили было о цене (Оделл хотел отдать лошадь даром, а Той не желал и слышать), но в конце концов поладили. Лишь они вдвоем знали условия. Точнее, лишь им было известно о существовании сделки.

В разгар утра дети, покончив с работой по дому, занимались обычными делами, то есть пустяками. Нобл и Бэнвилл растянулись на пятачке голой земли перед домом и выманивали из норок муравьиных львов. Делалось это так: берешь травинку, засовываешь в норку и поворачиваешь. И приговариваешь:

Лев муравьиный, скорей выходи,

В доме пожар, твои детки одни.

Выманить муравьиного льва не удавалось (впрочем, как всегда), но надо же хоть как‑то скоротать время.

Сван забралась на крышу курятника, откуда легче всего залезть на шелковицу, росшую рядом. Она вскарабкалась с крыши на толстый сук, оседлала его, прислонилась спиной к стволу. За густой листвой не видно, что творится вокруг, – ну и пусть, зато листва и ее скрывает от посторонних глаз.

Сван услышала грохот грузовика, но даже ухом не повела. Машины тарахтели возле дома весь день и большую часть ночи. Но когда братья заулюлюкали, словно индейцы на охоте за скальпами, Сван встрепенулась.

– Лошадь? – вопил Нобл. – Лошадь для нас?

А Бэнвилл вторил:

– У нас теперь есть лошадь и ее не придется отдавать назад?

К такой новости нельзя отнестись равнодушно, тем более когда тебе одиннадцать. Лошадь не вылечит разбитое сердце, не избавит от печали по Блэйду. Но все‑таки Сван заинтересовалась.

И слезла с дерева.

Лошади, как известно, выходят из фургонов задом, и первое, что увидели Сван с братьями, был круп Леди. Лучшего начала и не пожелаешь.

– Ох, какая красивая! – прошептал Нобл.

– Дааа… – благоговейно выдохнул Бэнвилл.

– Что красивое? Задница? – осведомилась Сван, вряд ли ее сделает счастливой один‑единственный взгляд на конский круп.

Следом показалась и вся лошадь. Как раз подходящего размера – не большая, не маленькая. Серая в яблоках. Слегка провислая спина? Подумаешь, они и не заметили. Не первой молодости? С виду не скажешь. Что от них не укрылось, так это куцая грива, будто ребенок обкорнал ножницами (так и оказалось).

– Грива отрастет, – оправдывался Оделл. – Дочка моя чуть перестаралась.

Дети понимающе закивали: обкорнали чуток, с каждым может случиться.

Оделл продолжал:

– Она смирная, ласковая. Ей уже почти восемнадцать, прыть у нее не та, что прежде. Зато покладистая.

Бэнвилл догадался, что слово «покладистая» в отношении лошади значит несколько иное, нежели в отношении человека, и попросил объяснить.

– Это значит, если попросишь ее о чем‑то, она из кожи вон вылезет, лишь бы вам угодить, – ответил Оделл.

Дети заулыбались. Все трое. Даже Сван. Лишь Той Мозес не улыбнулся. Он помрачнел и сказал, что если они станут требовать от лошади слишком многого, он знает, как срезать с вяза хорошую розгу.

Дети ездили без седла. Старое седло лежало у Тоя в сарае, но кожа потрескалась, да и великовато оно для Леди. И потом, дети решили: раз индейцы ездили без седла, то чем они хуже? Той взнуздал Леди, показал, как править мягко, чтобы удила не врезались в уголки рта. И оставил детей одних.

Ездили по двое: Сван было не стащить с лошади, а братья согласились кататься по очереди. Вокруг двора. Вокруг амбара. Потом по выгону. Но к ручью не приближались. Ручей – извилистая граница, где кончается безопасность и начинается неведомое зло. К встрече с ручьем они пока не готовы.

С Леди обращались по‑королевски: морковка из кухни, сахар‑рафинад из лавки, арбузы прямо с грядки возле коптильни.

– Вы ее до колик доведете своей добротой, – покачала головой бабушка Калла, поймав их за кражей яблок, что она отложила для пирожков.

Колики бывают у младенцев, от них еще никто не умирал, но Калла сказала: не знаете, как лечить лошадь, – не доводите до болей в животе. С тех пор дети почти перестали таскать для Леди еду, зато принялись ее холить.

Той научил их орудовать щеткой и скребницей, чистить лошади копыта.

– Для лошади первое дело копыта, – объяснял он. – Человек и на деревяшке может ковылять, а лошадь пропадет без колес, что ей Бог дал.

Дети захихикали: лошадь на колесах! – но призадумались, усмотрев в словах Тоя совсем иной смысл. В первый раз Той завел речь о своем протезе. В первый раз в жизни. Небрежно, мимоходом, будто на самом деле хотел сказать что‑то другое. Будто посвящал их в свои тайны, впускал к себе в душу. Наверняка это случайность. Подумаешь, вырвалось. Той не бросается словами, не фамильярничает с чужими детьми – лучше на сей счет не обольщаться.

В ту ночь все трое спали крепче. Сван даже уснула в своей постели, а не в кресле. Но все‑таки зажгла ночник, что купил отец на другой день после несчастья с Блэйдом. Сможет ли она когда‑нибудь в жизни спать без ночника?

Дата добавления: 2015-10-13