Воскресение

Как ни стара­ются люди, собрав­шись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуро­до­вать ту землю, на которой они жмутся, как ни заби­вают камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищают всякую проби­ва­ю­щуюся травку, как ни дымят каменным углем и нефтью, — весна оста­ется весною даже и в городе. Солнце греет, трава, оживая, растет и зеле­неет везде, где только не соскребли ее; галки, воробьи и голуби по-весен­нему радостно готовят гнезда, и мухи жужжат у стен, пригретых солнцем. Веселы и растения, и птицы, и насе­комые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не пере­стают обма­ны­вать и мучить себя и друг друга. Таким вот радостным весенним днем (а именно 28 апреля) в один из девя­но­стых годов прошлого века в одной из москов­ских тюрем надзи­ра­тель, гремя железом, отпи­рает замок в одну из камер и кричит: «Маслова, на суд!»

История этой арестантки Масловой самая обык­но­венная. Она была дочь, прижитая от проез­жего цыгана неза­мужней дворовой женщиной в деревне у двух сестер-бары­шень помещиц. Катюше было три года, когда мать забо­лела и умерла. Старые барышни взяли Катюшу к себе, и она стала полу­вос­пи­тан­ница-полу­гор­ничная. Когда ей минуло шест­на­дцать лет, к её барышням приехал их племянник-студент, богатый князь, невинный еще юноша, и Катюша, не смея ни ему, ни даже себе признаться в этом, влюби­лась в него. Через несколько лет этот же племянник, только что произ­ве­денный в офицеры и уже развра­щенный военной службой, заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и нака­нуне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что бере­менна. Она наго­во­рила барышням грубо­стей, в которых сама потом раска­и­ва­лась, и попро­сила расчета, и барышни, недо­вольные ею, её отпу­стили. Она посе­ли­лась у дере­вен­ской вдовы-пови­тухи, торго­вавшей вином. Роды были легкие. Но пови­туха, прини­мавшая в деревне роды у больной женщины, зара­зила Катюшу родильной горячкой, и ребенка, маль­чика, отпра­вили в воспи­та­тельный дом, где он тотчас по приезде умер. Через неко­торое время Маслову, уже сменившую нескольких покро­ви­телей, разыс­кала сыщица, постав­ля­ющая девушек для дома терпи­мости, и с Катю­ши­ного согласия отвезла её в знаме­нитый дом Кита­евой. На седьмом году её пребы­вания в доме терпи­мости её поса­дили в острог и теперь ведут на суд вместе с убий­цами и воров­ками.

В это самое время князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, тот самый племянник тех самых тетушек-помещиц, лежа утром в постели, вспо­ми­нает вчерашний вечер у богатых и знаме­нитых Корча­гиных, на дочери которых, как пред­по­ла­га­лось всеми, он должен жениться. А чуть позже, напив­шись кофию, лихо подка­ты­вает к подъ­езду суда, и уже в каче­стве присяж­ного засе­да­теля, надев пенсне, разгля­ды­вает подсу­димых, обви­ня­ю­щихся в отрав­лении купца с целью похи­щения бывших при нем денег. «Не может быть», — говорит себе Нехлюдов. Эти два черные женские глаза, смот­ревшие на него, напо­ми­нают ему что-то черное и страшное. Да, это она, Катюша, которую он впервые увидел тогда, когда на третьем курсе универ­си­тета, готовя свое сочи­нение о земельной собствен­ности, прожил лето у своих тетушек. Без всякого сомнения это та самая девушка, воспи­тан­ница-горничная, в которую он был влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспо­минал, потому что воспо­ми­нание слишком обли­чало его, столь гордя­ще­гося своей поря­доч­но­стью. Но он все еще не поко­ря­ется чувству раска­яния, которое уже начи­нает гово­рить в нем. Проис­хо­дящее пред­став­ля­ется ему только непри­ятной случай­но­стью, которая пройдет и не нарушит его нынешней приятной жизни, но суд продол­жа­ется, и наконец присяжные должны вынести решение. Маслова, очевидно неви­новная в том, в чем её обви­няли, признана виновною, как и её сото­ва­рищи, правда, с неко­то­рыми оговор­ками. Но даже пред­се­да­тель суда удивлен тем, что присяжные, оговорив первое условие «без умысла ограб­ления», забы­вают огово­рить необ­хо­димое второе «без наме­рения лишить жизни», и выходит, по решению присяжных, что Маслова не грабила и не воро­вала, но вместе с тем отра­вила купца безо всякой видимой цели. Так в резуль­тате судебной ошибки Катюшу приго­ва­ри­вают к каторжным работам.

Стыдно и гадко Нехлю­дову, когда он возвра­ща­ется домой после визита к своей богатой невесте Мисси Корча­гиной (Мисси очень хочется замуж, а Нехлюдов — хорошая партия), и в вооб­ра­жении его с необык­но­венной живо­стью возни­кает арестантка с черными кося­щими глазами. Как она запла­кала при последнем слове подсу­димых! Женитьба на Мисси, казав­шаяся недавно столь близкой и неиз­бежной, пред­став­ля­ется ему теперь совер­шенно невоз­можной. Он молится, просит Бога помочь, и Бог, живший в нем, просы­па­ется в его сознании. Все самое лучшее, что только способен сделать человек, он чувствует себя способным сделать, а мысль, чтобы ради нрав­ствен­ного удовле­тво­рения пожерт­во­вать всем и даже жениться на Масловой, особенно умиляет его. Нехлюдов доби­ва­ется свидания с Катюшей. «Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, — выпа­ли­вает он без инто­нации, как заученный урок. — Я хоть теперь хочу иску­пить свой грех». «Нечего иску­пать; что было, то прошло», — удив­ля­ется Катюша. Нехлюдов ожидает, что, увидав его, узнав его наме­рение служить ей и его раска­яние, Катюша обра­ду­ется и умилится, но, к ужасу своему, он видит, что Катюши нет, а есть одна прости­тутка Маслова. Его удив­ляет и ужасает, что Маслова не только не стыдится своего поло­жения прости­тутки (поло­жение арестантки как раз кажется ей постыдным), но и гордится им как деятель­но­стью важной и полезной, раз в её услугах нужда­ется столько мужчин. В другой раз придя к ней в тюрьму и застав её пьяной, Нехлюдов объяв­ляет ей, что, вопреки всему, чувствует себя обязанным перед Богом жениться на ней, чтобы иску­пить свою вину не только словами, а делом. «Вот вы бы тогда помнили Бога, — кричит Катюша. — Я каторжная, а вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться. Что вы жениться хотите — не будет этого никогда. Пове­шусь скорее. Ты мной в этой жизни услаж­дался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя».

Однако Нехлюдов, полный реши­мости служить ей, всту­пает на путь хлопот за её поми­ло­вание и исправ­ление судебной ошибки, допу­щенной при его, как присяж­ного, попусти­тель­стве, и даже отка­зы­ва­ется быть присяжным засе­да­телем, считая теперь всякий суд делом беспо­лезным и безнрав­ственным. Проходя всякий раз по широким кори­дорам тюрьмы, Нехлюдов испы­ты­вает странные чувства — и состра­дания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недо­умения перед теми, кто посадил и держит их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он спокойно рассмат­ри­вает это. Прежнее чувство торже­ствен­ности и радости нрав­ствен­ного обнов­ления исче­зает; он решает, что не оставит Маслову, не изменит своего благо­род­ного решения жениться на ней, если только она захочет этого, но это ему тяжело и мучи­тельно.

Нехлюдов наме­ре­ва­ется ехать в Петер­бург, где дело Масловой будет слушаться в сенате, а в случае неудачи в сенате подать прошение на высо­чайшее имя, как сове­товал адвокат. В случае остав­ления жалобы без послед­ствий надо будет гото­виться к поездке за Масловой в Сибирь, поэтому Нехлюдов отправ­ля­ется по своим деревням, чтобы урегу­ли­ро­вать свои отно­шения с мужи­ками. Отно­шения эти были не живое рабство, отме­ненное в 1861 г., не рабство опре­де­ленных лиц хозяину, но общее рабство всех беззе­мельных или мало­зе­мельных крестьян большим земле­вла­дельцам, и мало того, что Нехлюдов знает это, он знает и то, что это неспра­вед­ливо и жестоко, и, еще будучи студентом, отдает отцов­скую землю крестьянам, считая владение землею таким же грехом, каким было ранее владение крепост­ными. Но смерть матери, наслед­ство и необ­хо­ди­мость распо­ря­жаться своим имуще­ством, то есть землею, опять подни­мают для него вопрос о его отно­шении к земельной собствен­ности. Он решает, что, хотя ему пред­стоит поездка в Сибирь и трудное отно­шение с миром острогов, для кото­рого необ­хо­димы деньги, он все-таки не может оста­вить дело в прежнем поло­жении, а должен, в ущерб себе, изме­нить его. Для этого он решает не обра­ба­ты­вать земли самому, а, отдав её по недо­рогой цене крестьянам в аренду, дать им возмож­ность быть неза­ви­си­мыми от земле­вла­дельцев вообще. Все устра­и­ва­ется так, как этого хочет и ожидает Нехлюдов: крестьяне полу­чают землю процентов на трид­цать дешевле, чем отда­ва­лась земля в округе; его доход с земли умень­ша­ется почти напо­ло­вину, но с избытком доста­точен для Нехлю­дова, особенно с прибав­ле­нием суммы, полу­ченной за проданный лес. Все, кажется, прекрасно, а Нехлю­дову все время чего-то совестно. Он видит, что крестьяне, несмотря на то, что неко­торые из них говорят ему благодар­ственные слова, недо­вольны и ожидают чего-то боль­шего. Выходит, что он лишил себя многого, а крестьянам не сделал того, что они ожидали. Нехлюдов недо­волен собой. Чем он недо­волен, он не знает, но ему все время чего-то грустно и чего-то стыдно.

После поездки в деревню Нехлюдов всем суще­ством чувствует отвра­щение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так стара­тельно скрыты были стра­дания, несомые милли­онам людей для обес­пе­чения удобств и удоволь­ствий малого числа людей. В Петер­бурге же у Нехлю­дова появ­ля­ется сразу несколько дел, за которые он берется, ближе позна­ко­мив­шись с миром заклю­ченных. Кроме касса­ци­он­ного прошения Масловой в сенате появ­ля­ются еще хлопоты за неко­торых поли­ти­че­ских, а также дело сектантов, ссыла­ю­щихся на Кавказ за то, что они не должным образом читали и толко­вали Еван­гелие. После многих визитов к нужным и ненужным людям Нехлюдов просы­па­ется однажды утром в Петер­бурге с чувством, что он делает какую-то гадость. Его посто­янно пресле­дуют дурные мысли о том, что все его тепе­решние наме­рения — женитьба на Катюше, отдача земли крестьянам — что все это неосу­ще­ствимые мечты, что всего этого он не выдержит, что все это искус­ственно, неесте­ственно, а надо жить, как всегда жил. Но как ни ново и сложно то, что он наме­ре­ва­ется сделать, он знает, что это теперь есть един­ственно возможная для него жизнь, а возвра­щение к преж­нему — смерть. Вернув­шись в Москву, он сооб­щает Масловой, что сенат утвердил решение суда, что надо гото­виться к отправке в Сибирь, и сам отправ­ля­ется за ней следом.

Партия, с которой идет Маслова, прошла уже около пяти тысяч верст. До Перми Маслова идет с уголов­ными, но Нехлю­дову удается добиться её пере­ме­щения к поли­ти­че­ским, которые идут той же партией. Не говоря уже о том, что поли­ти­че­ские лучше поме­ша­ются, лучше пита­ются, подвер­га­ются меньшим грубо­стям, перевод Катюши к поли­ти­че­ским улуч­шает её поло­жение тем, что прекра­ща­ются приста­вания мужчин и можно жить без того, чтобы всякую минуту ей напо­ми­нали о том её прошедшем, которое она теперь хочет забыть. С нею идут пешком двое поли­ти­че­ских: хорошая женщина Марья Щети­нина и ссылав­шийся в Якут­скую область некто Владимир Симонсон. После развратной, роскошной и изне­женной жизни последних лет в городе и последних месяцев в остроге нынешняя жизнь с поли­ти­че­скими, несмотря на всю тяжесть условий, кажется Катюше хорошей. Пере­ходы от двадцати до трид­цати верст пешком при хорошей пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы укреп­ляют её физи­чески, а общение с новыми това­ри­щами откры­вает ей такие инте­ресы в жизни, о которых она не имела ника­кого понятия. Таких чудесных людей она не только не знала, но и не могла себе пред­ста­вить. «Вот плакала, что меня прису­дили, — говорит она. — Да век должна благо­да­рить. То узнала, чего во всю жизнь не узнала бы». Владимир Симонсон любит Катюшу, которая женским чутьем очень скоро дога­ды­ва­ется об этом, и сознание, что она может возбу­дить любовь в таком необык­но­венном чело­веке, подни­мает её в собственном мнении, и это застав­ляет её стараться быть такой хорошей, какой она только может быть. Нехлюдов пред­ла­гает ей брак по вели­ко­душию, а Симонсон любит её такою, какая она есть теперь, и любит просто потому, что любит, и, когда Нехлюдов приносит ей долго­жданную весть о выхло­по­танном поми­ло­вании, она говорит, что будет там, где Владимир Иванович Симонсон.

Чувствуя необ­хо­ди­мость остаться одному, чтобы обду­мать все случив­шееся, Нехлюдов приез­жает в местную гости­ницу и, не ложась спать, долго ходит взад и вперед по номеру. Дело его с Катюшей кончено, он не нужен ей, и это стыдно и грустно, но не это мучает его. Все то обще­ственное зло, которое он видел и узнал за последнее время и особенно в тюрьме, мучает его и требует какой-нибудь деятель­ности, но не видится никакой возмож­ности не то что побе­дить зло, но даже понять, как побе­дить его. Устав ходить и думать, он садится на диван и маши­нально откры­вает данное ему на память одним проезжим англи­ча­нином Еван­гелие. «Говорят, там разре­шение всего», — думает он и начи­нает читать там, где откры­лось, а откры­лась восем­на­дцатая глава от Матфея. С этой ночи начи­на­ется для Нехлю­дова совсем новая жизнь. Чем кончится для него этот новый период жизни, мы уже никогда не узнаем, потому что Лев Толстой об этом не рассказал.

Дата добавления: 2015-10-13