Крейцерова соната

Ранняя весна. Конец века. По России идет поезд. В вагоне идет ожив­ленная беседа; купец, приказчик, адвокат, курящая дама и другие пасса­жиры спорят о женском вопросе, о браке и свободной любви. Только любовь осве­щает брак, утвер­ждает курящая дама. Тут, в сере­дине её речи, разда­ется странный звук как бы прерван­ного смеха или рыдания, и некий не старый еще, седо­ватый господин с поры­ви­стыми движе­ниями вмеши­ва­ется в общий разговор. До сих пор на заго­ва­ри­вания соседей он отвечал резко и коротко, избегая общения и знаком­ства, а все больше курил, смотрел в окно или пил чай и в то же время явно тяго­тился своим одино­че­ством. Так какая любовь, спра­ши­вает господин, что вы разу­меете под истинной любовью? Пред­по­чтение одного чело­века другому? Но на сколько? На год, на месяц, на час? Ведь это только в романах бывает, в жизни никогда. Духовное срод­ство? Един­ство идеалов? Но в таком случае незачем спать вместе. А, вы, верно, меня узнали? Как нет? Да я тот самый Позд­нышев, что убил свою жену. Все молчат, разговор испорчен.

Вот подлинная история Позд­ны­шева, расска­занная им самим той же ночью одному из попут­чиков, история о том, как он этой самой любовью был приведен к тому, что с ним произошло. Позд­нышев, помещик и кандидат универ­си­тета (был даже и пред­во­ди­телем) жил до женитьбы, как все в его кругу. Жил (по его нынеш­нему мнению) развратно, но, живя развратно, считал, что живет, как надо, даже нрав­ственно. Он не был соблаз­ни­телем, не имел «неесте­ственных вкусов», не делал из разврата цели своей жизни, а отда­вался ему степенно, прилично, скорее для здоровья, избегая женщин, которые могли бы его связать. Между тем чистого отно­шения к женщине у него давно уже не могло быть, он был, что назы­ва­ется, «блуд­ником», подобным морфи­нисту, пьянице, куриль­щику. Потом, как выра­зился Позд­нышев, не вдаваясь в подроб­ности, пошли и всяче­ские откло­нения. Так жил он до трид­цати лет, не оставляя, впрочем, желания устроить себе самую возвы­шенную, «чистую» семейную жизнь, пригля­ды­ваясь с этой целью к девушкам, и наконец нашел такую, одну из двух дочерей разо­рив­ше­гося пензен­ского поме­щика, которую счел достойной себя.

Однажды вечером они ездили в лодке и ночью, при лунном свете, возвра­ща­лись домой. Позд­нышев любо­вался её стройной фигурой, обтя­нутой джерси (это ему хорошо запом­ни­лось), и вдруг решил, что это — она. Ему каза­лось, что она пони­мает в эту минуту все, что чувствует он, а он, как ему тогда каза­лось, думал самые возвы­шенные вещи, и на самом деле джерси было ей особенно к лицу, и после прове­ден­ного с нею дня он вернулся домой в восторге, уверенный, что она — «верх нрав­ствен­ного совер­шен­ства», и уже назавтра сделал пред­ло­жение. Поскольку он женился не на деньгах и не на связях (она была бедна), да к тому же имел наме­рение держаться после женитьбы «едино­брачия», то гордости его не было пределов. (Свинья я был ужасная, а вооб­ражал, что ангел, признался Позд­нышев своему попут­чику.) Однако все сразу пошло напе­ре­косяк, медовый месяц не скла­ды­вался. Все время было гадко, стыдно и скучно. На третий или четвертый день Позд­нышев застал жену скуча­ющей, стал спра­ши­вать, обнял, она запла­кала, не умея объяс­нить. И ей было грустно и тяжело, а лицо выра­жало неожи­данную холод­ность и враж­деб­ность. Как? Что? Любовь — союз душ, а вместо этого вот что! Позд­нышев содрог­нулся. Неужели влюб­лен­ность исто­щи­лась удовле­тво­ре­нием чувствен­ности и они оста­лись друг против друга совер­шенно чужие? Позд­нышев еще не понимал, что эта враж­деб­ность была нормальным, а не временным состо­я­нием. Но потом произошла еще ссора, потом еще одна, и Позд­нышев почув­ствовал, что «попался», что женитьба не есть нечто приятное, а, напротив, очень тяжелое, но он не хотел признаться в этом ни себе, ни другим. (Это озлоб­ление, рассудил он позднее, было не что иное, как протест чело­ве­че­ской природы против «живот­ного», которое подав­ляло её, но тогда он думал, что виноват женин дурной характер.)

В восемь лет у них роди­лось пять детей, но и жизнь с детьми была не радость, а мука. Жена была чадо­лю­бива и легко­верна, и семейная жизнь обер­ну­лась посто­янным спасе­нием от вооб­ра­жа­емых или действи­тельных опас­но­стей. Присут­ствие детей дало новые поводы к раздорам, отно­шения стано­ви­лись все враж­дебнее. На четвертый год они уже разго­ва­ри­вали просто: «Который час? Пора спать. Какой нынче обед? Куда ехать? Что напи­сано в газете? Послать за доктором. Горло болит у Маши». Он смотрел, как она нали­вает чай, подносит ложку ко рту, хлюпает, втягивая жидкость, и нена­видел её именно за это. «Тебе хорошо гримас­ни­чать, — думал он, — ты вот прому­чила меня сценами всю ночь, а у меня засе­дание». «Тебе хорошо, — думала она, — а я всю ночь не спала с ребенком». И они не только так думали, но и гово­рили, и так бы и жили, как в тумане, не понимая себя, если бы не случи­лось того, что случи­лось. Жена его будто просну­лась с тех пор, как пере­стала рожать (доктора подска­зали сред­ства), и посто­янная тревога о детях стала утихать, она будто очну­лась и увидела целый мир с его радо­стями, о которых она забыла. Ах, как бы не пропу­стить! Уйдет время, не воро­тишь! Ей с юности внушали, что в мире одно достойно внимания — любовь; выйдя замуж, она полу­чила кое-что из этой любви, но далеко не все, что ожида­лось. Любовь с мужем была уже не то, ей стала пред­став­ляться какая-то другая, новая, чистенькая любовь, и она стала огля­ды­ваться, ожидая чего-то, снова взялась за брошенное прежде форте­пьяно... И тут явился этот человек.

Он был музы­кант, скрипач, сын разо­рив­ше­гося поме­щика, окон­чивший консер­ва­торию в Париже и вернув­шийся в Россию. Звали его Труха­чев­ский. (Позд­нышев и теперь не мог гово­рить о нем без нена­висти: влажные глаза, красные улыба­ю­щиеся губы, нафик­са­ту­а­ренные усики, лицо пошло-хоро­шенькое, а в манерах деланная весе­лость, говорил все больше наме­ками, отрыв­ками.) Труха­чев­ский, приехав в Москву, зашел к Позд­ны­шеву, тот пред­ставил его своей жене, тотчас же зашел разговор о музыке, он пред­ложил ей играть с ней, она обра­до­ва­лась, а Позд­нышев сделал вид, что обра­до­вался, чтобы не поду­мали, что он ревнует. Потом Труха­чев­ский приехал со скрипкой, они играли, жена каза­лась заин­те­ре­со­ванной одной музыкой, но Позд­нышев вдруг увидел (или ему почу­ди­лось, что он увидел), как зверь, сидящий в них обоих, спросил: «Можно?» — и ответил: «Можно». У Труха­чев­ского не было сомнений, что эта москов­ская дама согласна. Позд­нышев же поил его за ужином дорогим вином, восхи­щался его игрой, звал опять в следу­ющее воскре­сенье обедать и еле сдер­живал себя, чтобы тут же не убить.

Вскоре был устроен званый обед, скучный, притворный. Довольно скоро нача­лась музыка, играли Крей­це­рову сонату Бетхо­вена, жена на форте­пьяно, Труха­чев­ский на скрипке. Страшная вещь эта соната, страшная вещь музыка, думал Позд­нышев. И это страшное сред­ство в руках у кого угодно. Разве можно Крей­це­рову сонату играть в гостиной? Сыграть, похло­пать, съесть моро­женое? Услы­шать её и жить как прежде, не совершая те важные поступки, на которые настроила музыка? Это страшно, разру­ши­тельно. Но Позд­нышев впервые с искренним чувством пожал Труха­чев­скому руку и благо­дарил за удоволь­ствие.

Вечер кончился благо­по­лучно, все разъ­е­ха­лись. А еще через два дня Позд­нышев уехал в уезд в самом хорошем настро­ении, дел была пропасть. Но однажды ночью, в постели, Позд­нышев проснулся с «грязной» мыслью о ней и о Труха­чев­ском. Ужас и злоба стис­нули его сердце. Как это может быть? А как может этого не быть, если он сам на ней ради этого и женился, а теперь того же от нее хочет другой человек. Тот человек здоровый, неже­натый, «между ними связь музыки — самой утон­ченной похоти чувств». Что может удер­жать их? Ничто. Он не заснул всю ночь, в пять часов встал, разбудил сторожа, послал за лошадьми, в восемь сел в тарантас и поехал. Ехать надо было трид­цать пять верст на лошадях и восемь часов на поезде, ожидание было ужасно. Чего он хотел? Он хотел, чтобы его жена не желала того, чего она желала и даже должна была желать. Как в бреду он подъ­ехал к своему крыльцу, был первый час ночи, в окнах еще горел свет. Он спросил лакея, кто в доме. Услышав, что Труха­чев­ский, Позд­нышев чуть не зарыдал, но дьявол тут же подсказал ему: не сенти­мен­таль­ничай, они разой­дутся, не будет улик... Было тихо, дети спали, лакея Позд­нышев отправил на вокзал за вещами и запер за ним дверь. Он снял сапоги и, остав­шись в чулках, взял со стены кривой дамас­ский кинжал, ни разу не употреб­ляв­шийся и страшно острый. Мягко ступая, пошел туда, резко распахнул дверь. Он навсегда запомнил выра­жение их лиц, это было выра­жение ужаса Позд­нышев бросился на Труха­чев­ского, но на руке его повисла внезапная тяжесть — жена, Позд­нышев подумал, что смешно было бы дого­нять в одних чулках любов­ника жены, он не хотел быть смешон и ударил жену кинжалом в левый бок, и тут же вытащил его, желая как бы попра­вить и оста­но­вить сделанное. «Няня, он меня убил!», — из-под корсета хлынула кровь. «Добился своего...» — и сквозь физи­че­ские стра­дания и близость смерти выра­зи­лась её знакомая животная нена­висть (о том же, что было главным для него, об измене, она не считала нужным гово­рить). Только позже, увидев её в гробу, он стал пони­мать, что сделал, что он убил её, что она была живая, теплая, а стала непо­движная, восковая, холодная и что попра­вить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Он провел один­на­дцать месяцев в тюрьме в ожидании суда, был оправдан. Детей забрала его своя­че­ница.

Дата добавления: 2015-10-13