После праздников

Ленинград живет круглые сутки. Невозможно уловить момент, когда бы город отдыхал.

Куранты Кремлевской башни пробили по радио двенадцать раз. Полночь. Смолкли мощные звуки Гимна Советского Союза, но трамваи, троллейбусы, автобусы еще долго бегают по своим маршрутам, развозя ленинградцев по домам. Наконец и они направились в парк.

Начинается ночная жизнь. Выехали трамвайно-ремонтные бригады. Бредут запоздалые пешеходы. По широким и пустынным проспектам носятся с недозволенной скоростью ночные такси. Развели мосты, и, дождавшись своего часа, буксиры потащили по Неве баржи, вереницы плотов.

Дежурные дворники спокойно беседуют около домов, милиционеры, скучая, ходят с места на место, и кажется, что еще немного — и город заснет.

Но в разные концы уже мчатся грузовики-фургоны с хлебом. Значит, где-то работают, выпекают сотни тонн хлебных кирпичиков, булок, батонов.

Ярко освещены широкие окна фабрик, и на улице слышен гул работающих машин. Заводские трубы дымят, и земля поблизости вздрагивает от ударов паровых и электрических молотов.

Прошел час, и дворники, вооружившись метлами, приступили к утреннему туалету улиц, дворов.

Они еще не окончили работу, а уже по радио застучал метроном:

«С добрым утром, товарищи!».

Темно осенним утром в Ленинграде. На улицах горят фонари, в домах зажигаются лампочки. Лениво позвякивая, словно спросонок, тронулись трамваи, собирая на остановках рабочих. Следом за отцами на проспектах появились школьники, почтальоны с разбухшими от газет, писем, журналов сумками.

Катя Иванова проснулась с беспокойным чувством чего-то недоделанного.

Отец уже на работе, мать на кухне.

Так не хочется вылезать из-под теплого одеяла! «Сколько времени? Наверно, еще рано, иначе мама разбудила бы», — подумала она и вытянулась. Катя спала, свернувшись калачиком, и никак не могла отучить себя от этого. Валентина Викентьевна — преподавательница физкультуры — рекомендовала спать на правом боку и вытянувшись…

Приятно лежать и думать. Мысли бродят спросонок лениво. «Что же все-таки надо сделать? Уроки выучены… Ах да! Прошел слух, что известны результаты городских контрольных работ и их класс отметили. Если так, то это приятно… Но вчера Таня получила тройку по физике, а Лариса по истории. Тревожный сигнал. Что это такое? Развинтились после праздников? Неужели опять все надо начинать сначала? — размышляла она, переворачиваясь на другой бок.

Катя по себе знала, как трудно после дней безделья засесть за работу. Правда, себе она не позволила распускаться. Наоборот, после праздников особенно много занималась. Но девочки явно остыли. Тройки их не волнуют. Нужно чем-то подогреть. Собрание?.. Нет. Опять слова, слова. Выпустить сводку похлеще? Но, как назло, кроме этих двух троек ничего особенного не случилось.

Вспомнился урок немецкого языка. Вчера она отвечала и сделала ошибку, приставив неправильно артикль. Марина Леопольдовна сердито заметила:

— Иванова, вы слишком много занимаетесь вопросами счастья других. Думайте лучше о своем счастье.

«Разве это справедливо? — думала Катя. — Я хочу помочь воспитателю в трудной работе. Так меня учит комсомол, партия, и вдруг такая непонятная «шпилька». Что она хотела этим сказать? Имела ли в виду дискуссию о счастье, про которую, наверно, Белова ей подробно доложила, или это был упрек, что я слишком увлекаюсь общественной работой? А может быть, просто от злости за то, что на вечере девочки перебежали к Константину

Семеновичу и оставили ее одну. — От этой мысли стало весело. — Значит, я теперь настоящий комсорг, если даже Марина Леопольдовна взваливает на меня ответственность за всех. Ну и пускай злится, — решила Катя. — Подумает и поймет, что виновата она сама. Не может же комсорг в порядке комсомольской дисциплины заставить девочек полюбить учительницу… Лариса жаловалась, что у нее плохая память, нет воли, нет способностей и она боится подвести всех. Какая ерунда! Просто она внушила себе это. По математике занимается лучше всех, — значит, и по остальным предметам может. Надо будет сговориться с девочками и подбадривать ее. На уроках психологии Наталья Николаевна очень убедительно доказала, что в каждом человеке заключено много энергии, и при желании он может выработать в себе любое качество».

В комнату вошла мать и стащила с Кати одеяло.

— Катюша, полчаса осталось…

— Да я не сплю!

Она снова натянула одеяло до подбородка. По телу побежали мурашки. В комнате было прохладно.

— Отец тебе записку оставил, — сказала мать, передавая маленький листок, на котором неуклюжим почерком было написано: «Катя, не забудь отнести бумаги на станцию».

Это насчет телефона. Наступление увенчалось победой. Все эти дни она при всяком подходящем случае вспоминала телефон: «Будь у нас телефон, послали бы телеграмму».

«Если есть телефон, можно любую справку получить».

«Куда ты так поздно? Я схожу позвоню по автомату, если своего нет. Ты сиди, отдыхай»…

И вот, наконец, вчера отец принес ходатайство, с завода, хотя при этом и заявил, что хлопоты Катя должна взять на себя. Он палец о палец не ударит.

«Неужели у нас будет телефон?» — с улыбкой подумала Катя и сбросила одеяло.

Выйдя на улицу, Катя глубоко вдохнула сухой морозный воздух и оглянулась по сторонам. Крыши домов, водосточные трубы, фонарные столбы, подоконники были покрыты белым пушистым налетом инея, Ветра нет, и вое звуки раздавались как-то особенно отчетливо, гулко, Настроение поднялось и стало таким же бодрым, как это ясное морозное утро. Она ступала с каблука на носок, отчего звук шагов двоился, и в такт этому ритму мысленно напевала:

«У нас будет телефон!

У нас будет телефон!»

Постепенно ускоряя шаги, Катя приближалась к школе.

Когда она вошла в класс, то увидела возле одной парты группу девушек и услышала глухое рыдание.

«Этого еще недоставало!» — подумала Катя и, торопливо сунув книги в свою парту, подошла к собравшимся

Навалившись грудью на парту и уткнувшись в ладони, горько плакала Надя Ерофеева. Рядом с ней сидела Женя Смирнова и, обняв ее за талию, успокаивала:

— Надя, довольно тебе! Подумаешь, важность! Ну что это такое? Ты же не маленькая… Нельзя же по каждому пустяку плакать.

— Не понимаю, девочки, — разведя руками, возмутилась Тамара. — Взрослая девица, а ревет хуже ребенка,

— А если не понимаешь, то помолчи! — оборвала ее Женя.

— Что случилось? — спросила Катя.

— Да вон, видишь… Поругалась с Алексеевой и ревет белугой, — пояснила Тамара и, повернувшись, со смехом спросила: — Девочки, а кто знает, как белуга ревет?

Тамара презирала слезы, тем более, если они были вызваны такой причиной, как ссора с подругой. По ее мнению, над плачущей следует смеяться, и это прекрасно действует на «сентиментальность». Но мало кто соглашался с ней. Большинство девушек по себе знали, что хотя слезами горю не поможешь, но душу они облегчают.

Узнав о причине слез, Катя отправилась искать виновницу, чтобы выяснить подробности. Аня гуляла в коридоре с Кларой Холоповой.

— Аня, почему плачет Надежда? — спросила Катя

— Откуда я знаю? — сердито ответила девушка.

— Вы с ней поссорились? Аня, я тебя серьезно спрашиваю.

— Почему именно меня? Я ей не нянька.

— Женя сказала, что ты виновата.

Вот еще новое дело! Если дура ревет, так я виновата! А зачем ты вмешиваешься? Только хуже делаешь. Ну, поревет и перестанет.

— Ты мне объясни, в чем дело?

— Да ничего особенного. Я из нее глупости вытряхиваю. Я тебе расскажу, но только с условием: в сводку, пожалуйста, не пишите, — предупредила она, но сразу передумала: — Или нет, напишите, но только не очень обидно… Зашла я сегодня к ней, чтобы вместе идти в школу, а в комнате столько мусору, грязь на столе… Просто ужас! Полный беспорядок! Все разбросано! Я взяла метелку и хотела подмести, а она не дает. Оказывается, мама уехала в Москву сметы утверждать, а есть примета, что в доме нельзя подметать день или два, когда кто-нибудь уехал… Ну что это, Катя? Разве не глупость? Ну вот я по дороге и отчитала ее как следует.

К концу рассказа Катя уже смеялась на весь коридор.

— Я знала, что Надя суеверна, но не думала, что так… — сказала она.

— Ой, просто невероятно! Всему верит. Скажи ей, если перед экзаменами месяц не умываться, то сдашь на пятерки, она поверит и не будет умываться… Нет, честное слово!

— Это мы в сводке отметим. Почему-то у нас мало обращают внимания на такие мелочи. А ведь это же серьезный вопрос, — сказала Катя. — Суеверие — это ведь серьезный пережиток капитализма… Но ты все-таки пойди и успокой. Пускай дома после уроков доплачет. Скоро звонок.

Она взяла Аню под руку и увела в класс.

Аня подошла к плачущей подруге и, нагнувшись над ухом, раздельно, вполголоса сказала:

— Надежда, прекрати немедленно, иначе я на тебя еще больше рассержусь!

На какое-то мгновенье Надя затихла, но вдруг снова плечи ее задергались.

— Дура и больше ничего! — с досадой сказала Аня и, повернувшись к Кате, прибавила: — Ну ее! Нисколько не жалко! Кончатся слезы — сама перестанет.

Но слезы не прекращались, Наоборот. Рыдания девушки становились сильней и грозили перерасти в истерику. Катя растерялась. Было ясно, что сейчас никакие утешения и уговоры уже не помогут. Это нервная болезнь, и плачущая не может остановиться по своей воле. Такие случаи и с Надей уже бывали. Необходимо было принимать срочные меры, и Катя поспешила вниз за валериановыми каплями.

У входа в учительскую она встретила Константина Семеновича, разговаривавшего с Варварой Тимофеевной. Завуч слушала учителя и смотрела вдоль коридора, по которому девочки шли парами на физзарядку.

Катя остановилась в двух шагах, не решаясь прервать разговор.

— Вы ко мне, Катя? — опросил учитель.

— И да и нет. Мне надо валерианки.

— А что случилось?

— Надя Ерофеева расплакалась, — улыбнулась она.

— Почему?

Катя пожала плечами, но сейчас же спохватилась и ответила:

— Пустяки! Поссорилась с подругой и расстроилась.

— Но если нужна валерианка, — значит, не такие уж пустяки… Приготовьте лекарство, а я приведу ее сюда.

— Она не пойдет! — уверенно сказала Катя.

Не обращая внимания на ее слова, Константин Семенович повернулся и, энергично переставляя палку, быстро направился в третий этаж. Войдя в класс и увидев растерянные лица десятиклассниц, молча смотревших на истерически рыдавшую девушку, он понял, что Ерофеева сейчас над собой не властна. Для того чтобы оборвать плач, нужно какое-то сильнодействующее средство. Остановившись шагах в трех от плачущей, он очень властно и очень громко, словно перед ним стояла по меньшей мере рота солдат, скомандовал: — Встать!

Рыданья мгновенно прекратились. Одним взмахом Надя вытерла мокрым от слез платком лицо, выпрямилась и с ужасом уставилась на учителя.

— Я сказал — встать! — все тем же тоном приказал Константин Семенович.

Надя медленно поднялась и вышла из-за парты.

— Следуйте за мной! — бросил он властно и, не оглядываясь, вышел из класса. Надя послушно направилась за учителем.

Прошло немало времени, пока присутствующие пришли в себя от изумления.

— Вот так номер! — вырвалось у Тамары. — Вот, оказывается, как надо… А мы-то нянчимся…

— Девочки! У нее уже начиналась истерика, — сказала Лида. — Вы читали, как в «Цитадели» молодой врач истеричку вылечил? Нахлопал по щекам.

— Правильно! — сказала Тамара. — Этот метод даже лучше!

— Тамара, с тобой просто противно разговаривать! — возмутилась Женя. — Там капризная аристократка из-за модного платья разревелась, а ты сравниваешь…

— Слезы — всегда слезы. Соленая водичка! — презрительно сказала Тамара. — Воли нет! Нервы распускаете!

…Катя налила в стакан воды, достала из аптечки бутылочку, отсчитала пятнадцать капель и собралась вернуться в класс, когда в учительскую вошел Константин Семенович с Надей. Кроме них, здесь находились несколько преподавателей младших классов.

— Это что, Катя, валерианка? Выпейте, Ерофеева.

— Я не хочу… Константин Семенович, — глухо всхлипывая, произнесла она.

— Без разговоров, — строго сказал учитель. Послушная по натуре и растерянная неожиданным поведением учителя, девушка покорно выпила лекарство. Всхлипывания ее становились все реже, дыхание ровней.

— Садитесь сюда. Я попрошу вас сделать одну небольшую работу. — С этими словами он достал журнал десятого класса, затем лист бумаги и положил их на стол. — Работа такая… — сказал он, подвигая к Наде чернильницу и ручку, — сделайте мне выборку всех пятерок за октябрь. Понимаете? Составьте список на этом листке и каждую полученную пятерку отмечайте палочкой против фамилии.

Катя отправилась в класс, а Надя принялась за работу. Скоро она совсем, успокоилась и минуты за две до звонка закончила выборку. Константин Семенович поблагодарил и вышел вместе с ней.

— Надя, был случай, когда вы мне доверили тайну… Надеюсь, я оправдал ваше доверие. Сейчас я рассчитываю, что вы мне расскажете о причине ваших слез. Теперь вы успокоились, выпили лекарство и можете сдерживать себя, — сказал он вполголоса.

— Она сказала, что я мещанка… — опустив голову, с трудом произнесла Надя. — Что у меня душа загнивает… и я не похожа на комсомолку… и вообще не советский человек…

— Кто это вам сказал?

— Аня… Это же неправда, Константин Семенович! Я совсем не мещанка и совсем не загниваю… Она просто рассердилась на меня за то, что я верю приметам. Вообще-то я не верю, а просто так… Ну, мама мне говорила, а я запомнила… Разве это такое преступление?

— Нет, конечно, это не преступление, но если задуматься, то какая-то доля правды в словах Алексеевой есть, — серьезно ответил он. — Но, конечно, назвать вас не советской и не комсомолкой — нельзя. Я думаю, что она это наговорила сгоряча, не подумав, а сейчас жалеет об этом.

— Вы думаете, что жалеет?

— Безусловно! Уверен, что скоро сама подойдет к вам и попросит извинения…

— Уж это нет… Я знаю, что она скажет. Она скажет: «Надежда, если ты не прекратишь заниматься глупостями, то я вычеркну тебя из своей биографии на всю жизнь!».

— Ну, а вы что ей ответите?

— Я скажу, что больше не буду, — виновато созналась Надя и потупила глаза.

ДОМА

В капоре, в шубке, румяная от мороза, Оля появилась в дверях.

— Ну, нагулялась? — спросил Константин Семенович, поворачиваясь в кресле.

— Папа, я же не гуляла. Я в садике была.

— Что же ты там делала?

Ответить девочка не успела. На помощь пришла бабушка.

— Олюшка, скажи папе: играла с девочками…

— Арина Тимофеевна, не надо, — недовольно поморщившись, остановил, Константин Семенович тещу. — Она сама может сказать.

— А что такое? — обиделась Арина Тимофеевна. — Разве я что плохое сказала…

— Не надо за нее отвечать. В конце концов, так можно убить в ней всякую самостоятельность.

— Не выдумывай, пожалуйста! Ничего я не убиваю… А если она еще не умеет сказать…

— Умеет. Она все умеет. Такая большая девочка!

— А ну вас! Больно уж все образованные стали, — проворчала старуха и пошла раздевать внучку.

Последнее время шла упорная борьба между родителями и бабушкой. Бабушка никак не соглашалась, что девочку надо уже сейчас приучать к самостоятельности во всем. Она ее раздевала, одевала, кормила с ложечки, вмешивалась в ее игры и готова была завернуть в вату и спрятать куда-нибудь подальше от всяких ужасов. Всюду бабушке мерещились опасности: сквозняки, болезни, грязь, занозы, ушибы… Самым обидным в этой борьбе для нее было то, что девочка словно сговорилась с родителями. Она с удовольствием умывалась холодной, а не теплой водой, сама хотела одеваться, раздеваться и была недовольна, когда бабушка что-нибудь делала за нее.

До возвращения Константина Семеновича из госпиталя, всегда занятая, Татьяна Михайловна мало вмешивалась в бабушкино воспитание, но с появлением в доме отца она решительно встала на его сторону. Как бы ни был мал и наивен ребенок, Константин Семенович всегда требовал уважать в нем личность и обращаться с ним, как с человеком. Это было первое и главное требование как дома, так и в школе. Всякое сюсюканье, поддакивание и опека сердили его. Он знал, что дети сами видят и чувствуют, когда к ним подлаживаются. «Рученьки», «лапки», «глазенки» дети имеют в грудном возрасте, утверждал Константин Семенович, а потом у них уже руки, ноги, глаза. Мозг детей развивается быстрей, чем техника речи, и поэтому, если какая-нибудь умиленная тетя говорит: «Мисенька, здлявствуй! Ах ты, клоска моя!» — двухлетний Миша с удивлением смотрит на нее, а про себя думает: «Такая большая, а говорить не умеет!».

Подпрыгивая на одной ноге, Оля подбежала к отцу и, забравшись к нему на колени, заболтала ногами.

— Ну, расскажи, что ты делала на улице.

— А я каталась! Меня одна девочка пять раз катала, а другая тоже катала. Я тоже хотела их покатать, только у меня санки с места не двигались! Я завтра опять! пойду их катать!

— Молодец! А ты пальто свое и капор повесила на место?

— А бабушка повесила.

— Значит, ты не умеешь?

— Нет, я умею, а бабушка сказала: «Я сама».

— А ты бы ей сказала: «Нет, я сама!». Бабушка уже старенькая, она устала, ей надо помогать. Это нехорошо! с твоей стороны…

Девочка внимательно посмотрела на отца, подумала и направилась к двери.

— Куда ты пошла, Лешка?

— А я снова повешаю.

— Теперь уж поздно. Надо было раньше думать. Вот в следующий раз, я надеюсь, что ты сама разденешься и все повесишь на место. Хорошо?

— Конечно, хорошо!

— А сейчас пора покормить Наташу. И Мишка до сих пор не обедал, голодный сидит…

Константин Семенович любил, когда Оля играла за его спиной. Он с удовольствием прислушивался к ее серьезному разговору с игрушками. В игре проявлялись и развивались хорошие качества девочки: заботливость, хозяйственность, самостоятельная фантазия, находчивость…

Часа через полтора вернулась Татьяна Михайловна и застала такую картину: Константин Семенович, облокотившись правой рукой о край стола, сидел нагнувшись над ученическими тетрадями. Левой рукой он придерживал устроившуюся на его коленях и крепко спящую дочь.

— Костя! Зачем ты ее держишь?

— Да видишь ли, какое дело… Она после гулянья заснула. Встать я с ней не могу, а будить не хочется. Уж очень она хорошо спит. Ты посмотри, как раскраснелась.

— А что же мама?

— Она рассердилась на меня,

— Из-за Ляльки?

— Ну конечно.

Татьяна Михайловна подошла к мужу и хотела взять дочь, но он отстранил ее:

— Не надо, Танюша. Пускай еще немного поспит. Она такая тепленькая.

На краю стола стопкой лежали нарезанные листочки бумаги, куда он заносил какие-то выписки.

«Шалость, лень, капризы, отвращение к учению, хитрости, лицемерие, обманы… Уничтожьте школьную скуку — и вся эта смрадная туча, приводящая в отчаяние педагога и отравляющая светлый поток детской жизни, исчезнет сама собой».

— Что это? — спросила Татьяна Михайловна, быстро пробежав глазами эту запись.

— Ушинский.

— А зачем?

— Скоро у нас отчетно-выборное собрание, и я думаю, что придется выступать. Мне приписывают какие-то несуществующие заслуги.

— Не скромничай, не скромничай…

— А я и не скромничаю, а просто говорю то, что есть. Ну что я мог сделать за два месяца? В школе крепкий учительский коллектив, и он воспитал моих девочек. Напрасно некоторые преподаватели открещиваются от воспитания. Я не спорю, что вопросы воспитания и вопросы образования — не одно и то же, но они так тесно переплетаются, что разъединить их невозможно. Всякий преподаватель, хотел бы он того или не хотел, воспитывает каждым своим поступком, словом, интонацией голоса, личным характером, настроением и даже внешностью… Вот, например, оценка знаний…

Оля зашевелилась на коленях, пытаясь повернуться на другой бок.

— Дай, я положу ее в кровать, — сказала Татьяна Михайловна и, осторожно подняв девочку, унесла в другую комнату. Оля даже не проснулась.

— Ну, ну? Ты говорил — оценка знаний… — вернувшись, напомнила она мужу.

— Оценка знаний… отметки, — сказал он и показал на тетрадь, где только что поставил пятерку. — Преподавателю дано право ставить отметку, и никто не может вмешиваться и изменять ее. Отметка — это дело его педагогической совести. Чем же руководствуется учитель, выставляя отметку? Уровнем знания учащегося? А только ли? Вот работа слабой ученицы, и сделана она на четверку. А я поставил пятерку. Почему? Потому, что она старалась. Она так много работала, что нельзя этого не поощрить. Может быть и другой случай. Хорошая, способная ученица, и ей легко сделать работу на пятерку, а делает она на четверку, да и то с натяжкой. Я ставлю тройку. Это ударит ее по самолюбию, и в следующий раз она будет относиться добросовестней. Но занижать отметки нужно очень и очень осторожно. Можно убить всякое желание учиться. Вообще, справедливая, беспристрастная оценка — это половина авторитета учителя.

— А у нас есть учительница, которая очень снисходительна и всегда завышает отметки.

— Встречаются и такие. Это ложный и вредный путь. Она добивается популярности и любви учащихся… Это очень вредно, — еще раз повторил Константин Семенович. — Помимо всего прочего, такая добренькая преподавательница ставит всех учителей в ложное положение. Правда, дети в этом быстро разбираются. Есть и другого сорта преподаватели, которые пытаются создать себе авторитет строгостью. Они занижают отметки и с чрезвычайной легкостью ставят двойки и колы. Не знаю, что хуже. И в том и в другом случае мотивы личные. А личные мотивы — это самое худшее, что может быть в нашей работе. Ты, согласна?

— Ну конечно.

— Говоря об отметках, я хотел доказать, что всякий преподаватель, независимо от его воли и желания, является воспитателем…

Затронув любимый предмет, Константин Семенович увлекся и не заметил, как в комнату вошла Арина Тимофеевна. Остановившись посреди комнаты, она посмотрела на обедающих возле дивана кукол и вздохнула:

— Что же это выходит, Таня… Мне, стало быть, полная отставка?

— Какая отставка, мама?

— Будто не понимаешь? Теперь я, значит, не имею права и слова внучке сказать? И то плохо и это нехорошо… Так вы мне прямо бы сказали…

Арина Тимофеевна не договорила, но Татьяна Михайловна и Константин Семенович поняли, какое должно быть продолжение: «Прямо бы сказали, что не нужна. Уеду к Андрею. Я ведь не безродная». Андрей, ее брат, жил в Калинине, и при всех семейных недоразумениях она всегда грозила уехать к нему. Татьяна Михайловна взглянула на мужа и поняла, что разговор нужно вести ей.

— Ну опять, мама! — примирительно сказала она. — Ну зачем ты обижаешься? Надо в конце концов понять… Ведь мы вмешиваемся только, когда ты слишком балуешь Ляльку. Ее надо приучать к порядку, к труду, к чистоте, к дисциплине. Надо ее закалять. А то вырастет кисейная барышня, и ты сама потом будешь от нее плакать.

Арина Тимофеевна слушала с поджатыми губами, в воинственной позе, скрестив руки на груди. Такой разговор возникал не впервые.

— Таня, я институтов не кончала, а тебя вырастила не кисейной барышней.

— Мама, дело не во мне и не в институтах…

— А в чем?

— Дело в твоей обидчивости. Ты очень любишь Ляльку, но ведь и мы ее любим не меньше. Любить надо разумно. Она не игрушка, не для забавы нам растет. Из нее должен получиться полезный человек… А что для этого нужно? Ты послушай внимательно, а не качай головой, — загорячилась Татьяна Михайловна, видя, что мать настроена скептически. — Мне государство доверило воспитывать тридцать пять таких же «Лялек»…

— Таких!? — с горьким упреком спросила Арина Тимофеевна. Она была убеждена, что детей, подобных Олюшке, вообще еще на свет не рождалось, и требовала, чтобы родители были такого же мнения.

— Конечно, таких, — ответила Татьяна Михайловна. — Чем наша Оля лучше других девочек?

— Ну, ты уж совсем чего-то того…

— Мама, цыплят считают по осени. Мы же все время сталкиваемся в школе с тем, что хорошие, способные дети испорчены воспитанием. Избалованы, эгоисты, бездельники, жестокие, хуже барчуков. Очень досадно это… А кто виноват? Родители! Вернее — безрассудная любовь родителей. Они не думают о будущем своих детей.

— Танюша, Арина Тимофеевна прекрасно все это понимает, — Вмешался Константин Семенович. — Просто я не очень вежливо сделал ей замечание, и она обиделась. Прошу меня извинить, Арина Тимофеевна. Я знаю, как вы любите свою внучку и болеете за нее душой.

— Конечно, болею, Костенька. Все сердце изболелось.

— Позавчера я пришел домой раньше тебя, — обратился он к жене. — Лялька на кухне и даже не вышла меня встретить. Что, думаю, она делает? Смотрю, в корыте налита вода, и она с самым серьезным видом стирает куклам белье. Мне это очень понравилось. Пускай стирает и обязательно по-настоящему — с мылом, и пускай гладит… Но вот таких вещей нельзя допускать, — показал он рукой на игрушки. — Это моя вина. Игрушки должны быть убраны на место. Очень хорошо, когда вы ее заставляете раздеваться, Арина Тимофеевна, и требуете вешать на место одежду. Это вы делаете правильно. Надо, чтобы девочка обслуживала себя. Она вас очень любит, и старайтесь, чтобы эта любовь выражалась не только в словах и поцелуях, но и в помощи вам. Если она вас любит, — значит, должна вам помогать. Вот вы ей даете посуду мыть. Прекрасно! Пускай помогает вам. Для нее это радость, игра, а в то же время и труд…

— Так разве я не понимаю, Костенька…

— А я нисколько и не сомневаюсь в этом. Ну, а если и бывают ошибки… Мы же люди, можем иногда и ошибаться. Я, например, тоже часто забываю, что ей не два, не три года, а скоро пять лет. Девочка уже начинает что-то соображать, и ей хочется приносить пользу…

Как и всегда, разговор кончился полной «победой» Арины Тимофеевны, и она ушла, вполне удовлетворенная тем, что у нее такой толковый зять. Уж если понимает, что сам виноват, то на других не пеняет, а признает свою вину и даже просит извинения. И к ней он всегда относится почтительно.

Дата добавления: 2015-09-03