День последний

В яме пахнет землей и зверем. Нечай скукожился на деревянных ногах сброшенного вниз идола – боль грызет спину, словно между лопаток сидит крыса и рвет ее мелкими коготками, и кусает острыми, выгнутыми вперед зубами. Руками, стянутыми за спиной, он шевельнуть не может: если бы лечь по-другому, боль бы перестала так его изматывать.

Холод. В яме не такой мороз, как в лесу, и в дальнем ее углу стоит незамерзшая лужица воды, но пар идет изо рта, и сырость пропитывает тело насквозь. От холода и неподвижности ломит суставы, но дрожь уже прошла – Нечаю кажется, что и дыхание его постепенно остывает.

Правую лодыжку сжимает тяжелая, кривая колодка – не умеют дворовые Тучи Ярославича сделать ее как надо. Наверное, в первый раз…

День кончился – сквозь дверцу в потолке из бревен уже не пробивается свет. Но все так же подвывает метель, и доносятся еле слышное потрескивание огня – где-то недалеко горит костер.

Уснуть здесь, чтоб завтрашний день никогда не наступил. Уснуть и больше никогда не просыпаться, и вечно видеть сон о том июльском дне, когда он дошел до дома. А потом превратится в домового и вернуться к маме опять.

Мама, мамочка! Как же хочется домой!

Ветер плачет… Тонко, жалобно… Может, чей-то бесплотный дух ищет свой дом и не находит? Тычется в чужие окна, стучит в двери, надеется… А на дворе – ночь, и никто не впустит его погреться. А он бы свернулся калачиком вокруг теплой печки, переночевал, а утром, успокоенный, упорхнул незаметно в приоткрывшуюся дверь – лететь дальше, искать свой дом.

– Что ты лежишь? – стучит в голову чужой голос, – что ты ноешь и пускаешь сопли?

– Мне холодно, мне больно, я устал… – Нечай сопит и тихо всхлипывает.

– Устал валяться? Вставай! Ты сдохнешь в этой яме, даже если не уснешь! Вставай! Шевелись!

– Я не хочу… – Нечай глотает слюну.

– Вставай! Сейчас сюда явится расстрига и зарежет тебя, как бычка – во славу своего падшего ангела. Ты этого хочешь?

– У меня руки связаны…

– Вставай! Развязывай руки!

– Пусть лучше он меня зарежет! – Нечай чувствует злость на назойливый голос в голове.

– Поднимайся! Никто не знает, что будет завтра!

– Что ты хочешь? Чего тебе от меня надо! Кто ты такой, чтоб так со мной говорить? – Нечай едва не кричит от отчаянья, но вдруг понимает, что говорит с ним лежащий на земле идол, – вот уж никогда не думал, что буду сидеть в яме вместе с богом…

– Давай, – говорит голос снисходительно, будто усмехаясь в усы, – просыпайся. Хватит.

Нечай распахнул глаза – он на самом деле задремал. Темнота вовсе не казалась кромешной – над ним нависали земляные, полосатые стены: слой темной, испещренной корешками трав земли, ниже – светлый песок, а под ним – красная мокрая глина. Большая яма – чтоб зверю в ней было просторно. И потолок далеко, рукой не достать.

Весь день Нечай не мог толком прийти в себя – в голове мутилось. Вообще-то, батоги по голове бьют не слабей, чем по спине, только это не сразу замечаешь. Крови много вытекло, да и простыл он наверняка. Но дома, лежа в тепле, он этого не чувствовал.

Теперь голова немного прояснилась, но боль нисколько не утихла. Сильно хотелось пить – последний раз он пил прошлой ночью, когда мама вставала и приносила ему кружку с теплым, сладким отваром.

Воспоминание о маме толкнуло в грудь – умереть, конечно, проще всего. Нечай попробовал шевельнуться – затекшее, закоченевшее тело послушалось его с трудом, и крыса, притаившаяся на спине, с новой силой впилась в плоть зубами и когтями. Кисти рук распухли так, что на них едва не лопалась кожа. Он сел и повел плечами – заскорузлые полотенца присохли к ранам и теперь мешали двигаться.

– Ну что, древний бог? – хрипло спросил Нечай, – все еще не сокрушили… А из ямы мы как-нибудь выберемся… Вот только согреюсь немного.

Он поднялся на ноги – тяжелая колодка привычно стукнула по другой ноге. Ничего… Он сбежал из монастыря, сбежит и отсюда. И колодка ему не помешает. Руки бы освободить…

Нечай дернул руками в стороны – связали их туго, но нет таких ремней, которые нельзя растянуть. Тем более, в яме сыро.

С полчаса он ходил по яме из угла в угол, припадая на правую ногу, надеясь согреться и вытянуть ремни, связывающие запястья, но вместо тепла пришел озноб – зуб на зуб не попадал. Руки затекли еще сильней, и кое-где открылись раны – Нечай чувствовал мокрые, теплые пятна крови на засохших полотенцах. Намочить бы ремни! Сырая кожа тянется легче.

Лужица в углу, которую он приметил еще днем, пугала и отталкивала – холодно. Чтоб опустить туда руки, надо лечь на землю. Не только ремни – полушубок промокнет насквозь. Но через четверть часа бесплодных попыток освободиться, Нечай решился – руки устали. Еще немного, и ему просто не хватит сил тянуть ремни в стороны.

Он попытался опустить руки в воду, сползая по стене и опираясь на нее спиной – больно было ужасно, но лужица неожиданно оказалась намного глубже, чем он ожидал. Наверное, эту ямку вырыли нарочно, чтоб медведь мог оттуда пить. Полы полушубка все равно промокли, в воде плавали крупинки льда, но руки холода не чувствовали. Нечай выждал пару минут, давая ремням намокнуть как следует, и едва не упал в лужу, когда старался подняться. От напряжения снова начала кружиться голова, и пришлось некоторое время сидеть на ногах идола, чтоб прийти в себя.

Дыхание – хриплое и посвистывающее – успокоилось не сразу, и в наступившей тишине Нечай отчетливо расслышал потрескивание костра неподалеку и тихие голоса: его охраняли. Интересно, сколько их? А впрочем, даже если их всего двое, они успеют поднять шум, если попытаться выломать дверцу в потолке. Днем Нечай не обратил внимания, закрыли его на замок или на засов. Если на засов, то не все потеряно, главное – освободить руки.

Промозглый холод быстро полез под полушубок, стоило несколько минут посидеть неподвижно, и Нечай начал потихоньку тянуть руки в стороны, до дрожи напрягая локти и плечи. Мокрая кожа, наконец, подалась – он почувствовал, как закололо затекшие пальцы, когда ремни немного ослабли. Он дергал их в стороны с удвоенной силой, стирая запястья в кровь; к рукам постепенно возвращалась чувствительность – они заныли от холода, но и пальцы теперь могли шевелиться.

Нечай потерял счет времени, очень устал и боялся, что ремни высохнут и перестанут тянуться, но, в конце концов, извернувшись и ободрав кожу, выдернул руку из спутывающих запястья ремней: от облегчения бухнуло в ушах, и перед глазами поплыли светлые полосы.

Руки тряслись, как у немощного старика, плечи двигались со скрипом, а разогнать кровь, пошевелив ими как следует, было слишком мучительно. Нечай отдыхал долго, пожалуй, непозволительно долго – к нему подбиралась дрема, холодная дрема: глаза слипались, унималась дрожь, костер пощелкивал горящими ветками прямо у ног, и тихие голоса дворовых нашептывали что-то успокаивающее.

Голова тяжело упала на грудь, и Нечай не понял, разбудило его это движение, или голос Гаврилы, донесшийся сверху:

– Не спите? Это хорошо… Смотрите, Туча Ярославич не простит, если упустите.

Дворовые оживились, голоса стали громче – похоже, они тоже засыпали. Наверняка, в тулупах до пят, да перед горячим костром – чего ж не уснуть? Впрочем, наверху гораздо холодней.

– Я вот вам горячего сбитня принес, погрейтесь немного… – хорошо поставленный голос расстриги звучал отчетливей остальных.

Ему что-то ответили, Нечай узнал голос Кондрашки, но не разобрал ни слова. Наверное, тот обрадовался сбитню. Пить захотелось еще сильней, да горячего, да сладкого… Ладно дворовые, им, небось, в первый раз человека в яме охранять довелось, но Гаврила-то, гад, должен понимать, что пленников надо кормить и поить хотя бы изредка? Или он думает, что Нечай, как медведь, напьется из лужи?

– Как Бондарев-то там? Не шевелится?

Ответа Нечай снова не разобрал, но, видно, дворовые его жалели.

– Ничего, не сдохнет, – хохотнул расстрига, и Нечай услышал скрип снега над головой.

Гаврила постоял над дверцей в потолке, прислушиваясь, Нечай замер и на всякий случай сцепил руки за спиной – если расстрига заглянет, не заметит, что от ремней Нечай освободился. Но заглядывать Гаврила не стал, смеясь, пожелал мужикам спокойной ночи и ушел – голоса дворовых стихли, они о чем-то переговаривались между собой, наверное, травили байки.

Нечай немного подождал и поднялся: надо согреться, расходиться, заставить руки двигаться.

Примерно час он, таская за собой колодку, вышагивал из угла в угол, и, стиснув зубы, шевелил затекшими плечами. Поначалу боль казалась невыносимой, но потом поутихла: Нечай растеребил подсохшие раны, и кровь смягчила заскорузлые полотенца.

Голоса над головой становились тише и тише – по его представлениям, время двигалось к утру, бабам скоро доить коров: час, когда сон одолевает сильней всего. Неужели Туча Ярославич не предусмотрел смены дозорных? Впрочем, вряд ли он имеет опыт, но Гаврила-то должен об этом знать?

Костер перестал потрескивать – в него давно не бросали дров, и Нечай живо представил себе догорающие угли и дремлющих мужиков перед ними. И не ошибся – вскоре до него донесся богатырский храп, слышный, наверное, и в усадьбе.

Пора. Теперь – очень быстро, пока никто не разобрался, что надежная охрана дрыхнет без задних ног.

Яма была слишком большой, идол легко помещался в ней и вдоль, и поперек. Чтоб упереть его в пол, Нечай проковырял в земле углубление – сырая глина подавалась хорошо, а колодка на ноге только помогала. Главное, чтоб не соскользнул!

– Извиняй, древний бог! – усмехнулся Нечай, поднимая истукана, – но без тебя мне не выбраться.

Дубовое изваяние прочным клином встало между стеной под дверцей в потолке и вырытой ямкой. Лезть наверх сильно мешала колодка, пришлось свесить правую ногу и подтягиваться на руках. Еще трудней оказалось, подобравшись к дверце, отпустить одну руку, чтоб нащупать засов. Яму явно рассчитывали на медведя, а не на человека – в дверную щель легко пролезал палец. Нечай, цепляя тяжелый засов ногтями, не без труда сдвинул его с места. Но сдвинул! Замка не было!

Дворовые храпели над самой головой, и тихого скрежета засова явно не слышали. Но и Нечай не сразу расслышал скрип снега под чьими-то ногами, а когда расслышал, замер и перестал дышать: не успел. Сейчас поднимется шум, дворовых растолкают, может – сменят, и тогда все пропало…

Но тот, под кем скрипел снег, явно не торопился шуметь, напротив – подкрадывался к яме медленно: останавливаясь, осматриваясь и прислушиваясь. Нечай убрал руку и услышал по другую сторону дверцы чужое дыхание. Кто-то пришел ему на помощь? Кто-то его пожалел?

Засов отъехал в сторону в один миг, дверца распахнулась мгновенно, и, прежде чем Нечай успел что-то сообразить, пятка, одетая в тяжелый сапог, со всей силы ударила в подбородок – перед глазами мелькнул широкий силуэт расстриги, и Нечай, не удержавшись, рухнул вниз. Вслед за ним по стене, оставляя борозду в мокрой глине, медленно сполз истукан, едва не придавив Нечаю ноги.

От пинка в подбородок в голове что-то рассыпалось с оглушительным треском, удар об землю выбил воздух из легких – Нечай силился подняться, но только скреб пальцами склизкий пол. Между тем Гаврила не спеша опустил в дверцу приставную лестницу и скользнул вниз – удивительно, такой тяжелый и немолодой человек умел двигаться с кошачьей грацией и с кошачьей же быстротой. Шубу он скинул до того, как распахнул дверцу, и теперь ничто не сковывало его движений.

Нечай успел только приподняться на локтях, когда расстрига переложил в руки нож, зажатый в зубах, и шагнул в его сторону, всматриваясь в темноту: на фоне светлого пятна в потолке его фигура хорошо просматривалась, да и к темноте Нечай привык. Он ударил обеими ногами в колени противнику, стоило тому оказаться досягаемым – кривая тяжелая колодка острым краем врезалась в кость: Гаврила охнул и опрокинулся назад, едва не сломав лестницу, но, оттолкнувшись от нее, немедленно оказался стоящим на ногах. Нечаю хватило времени, чтоб подняться и отступить в темный угол.

Шум в яме не разбудил дворовых – слаженный храп несся в открытую дверцу, и только тогда Нечай подумал, что сбитень, принесенный отцом Гавриилом для своих духовных сыновей, предназначался именно для этого.

Нечай не стал ждать, пока расстрига привыкнет к темноте или расслышит его дыхание – прыгнул первым, перехватывая правое запястье Гаврилы с направленным вперед ножом. Гаврила ответил молниеносным ударом слева, но, заваливаясь набок, Нечай руки не разжал, увлекая расстригу за собой. Не прошло и секунды, как они, обнявшись, покатились по полу, и Гаврила очень быстро подмял Нечая под себя.

Рука, сжимающая запястье Гаврилы, слабела. Расстрига молча дышал Нечаю в лицо и не давал шевельнуться: любая попытка освободиться играла на руку противнику – Нечай задыхался и напрасно терял силы. Гаврила дожал бы его за пару минут, но перестраховался и, не дав Нечаю опомниться, уперся левым локтем ему в кадык, заваливаясь на него тяжестью всего тела. Нечай выдернул правую руку, но она только жалко скользила по рубахе Гаврилы. Для ощутимого удара в лицо не хватало замаха, и Нечай сумел лишь упереться ему подмышку, но нисколько не ослабил давления на горло. В голове помутилось через минуту, Нечай захрипел, надеясь вдохнуть, левая рука все еще отодвигала нож, направленный в бок, но дрожала и готова была сорваться.

Он ничего не слышал, кроме собственного хрипа и шума в голове, и, наверное, на миг потерял сознание, потому что не понял, когда хватка расстриги ослабла, выпуская его на свободу. Стоило хлебнуть немного воздуха, чтоб тут же мучительно закашляться: в горле стоял колючий, шипастый ком. Нечай судорожно тянул в себя воздух, хрипел, кашлял, хватаясь за шею руками, из глаз катились слезы, голова отчаянно кружилась – он думал, что умирает, и ничего не понимал.

Чьи-то руки подняли его подмышки и усадили на пол, обнимая за плечи: дышать стало немного легче, но кашель не успокоился и к нему добавилась тупая, скребущая боль в горле.

– Братишка, братишка… – услышал он сквозь звон в ушах.

Мишата… Как вовремя!

– Воды бы ему попить… – раздался робкий голос кузнеца.

Вот уж точно! Нечай приоткрыл мокрые от слез глаза – темнота вокруг закружилась с новой силой.

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем он отдышался и откашлялся. Кузнец успел принести воды на дне горячей кружки – растопил снег на тлеющих углях, вокруг которых спали дворовые. Нечай вцепился в кружку обеими руками и едва не поперхнулся, глотая ледяную воду – все равно ее оказалось маловато.

– Жив, братишка? – Мишата повернул его лицо к себе, и Нечай кивнул.

– Надо выбираться отсюда, пока никто не проснулся, – кузнец посмотрел наверх.

– А этот? – Мишата показал на тело Гаврилы, ничком лежащее на полу.

– Закроем здесь, и дело с концом, – ухмыльнулся кузнец, и только тогда Нечай увидел в его руках увесистый ручник – не иначе, расстрига схлопотал им по затылку.

– Давай наверх, – кивнул Мишата кузнецу, – ты оттуда руку подашь, а я снизу подтолкну.

Нечай хотел сказать, что по лестнице и сам замечательно поднимется, но шипастый ком снова выкатился в глотку. Мишата помог ему встать на ноги и потащил к лестнице, но Нечай уперся и закашлялся, пытаясь сказать, чтоб они вытаскивали наверх истукана.

– Не говори ничего, – заботливо посоветовал брат.

– Да погоди… – прохрипел Нечай и согнулся от кашля.

– Чего годить-то? Бежать надо отсюда!

– Идола заберем… – выдохнул Нечай.

– С ума сошел? – Мишата подтолкнул его вперед, хлопнув между лопаток: Нечай охнул и выпрямился.

– Чего он говорит? – спросил кузнец с лестницы.

– Идола, говорит, надо вытаскивать! – фыркнул Мишата.

– А что? Может, он и прав… – кузнец тут же вернулся обратно в яму, – сожгут ведь… А так спрячем где-нибудь – пусть ищут.

– И ты туда же? – зашипел брат, – ноги бы унести, пока никто не проснулся!

– Ничего, унесем как-нибудь, – подмигнул ему кузнец и взялся за дубовое изваяние.

По тропинке через лес кузнец волочил за собой истукана, зацепив свой пояс за его рога, а Мишата вел Нечая под руку, но того все равно пошатывало и кидало из стороны в сторону, у него стучали зубы и тряслись колени. Колодку кузнец с него снял еще в яме, но легче от этого не стало. Нечай время от времени посасывал снег, но тот таял во рту, превращаясь в жалкие капли, которых не хватало и на глоток. Разве что ком, застрявший в горле, съеживался и переставал так сильно колоть.

Оказалось, Мишата с кузнецом еще днем выяснили, где заперли Нечая, потолкавшись среди дворовых. Сходили домой, оделись потеплей и вернулись в усадьбу, как только стемнело. Сначала прятались в лесу, потом, когда окна погасли, перебрались поближе. Хотели потихоньку оглушить троих дворовых, что сидели у костра, но побоялись поднять шум – тогда бы точно ничего не вышло. Решили дожидаться, пока один из них уснет. Мужики, на их счастье, заснули все вместе, но тут появился отец Гавриил, и вылазку отложили до его ухода, хотя и подивились, что тот не стал никого будить, а полез в яму.

Мишата первым почуял неладное, и вовремя – если бы кузнец Гаврилу не оглушил, тот бы точно воткнул нож Нечаю под ребра.

– Мама к боярину ходила… – Мишата вздохнул, – плакала…

– И как? – спросил Нечай.

– Да Туча Ярославич к ней даже не вышел… Полева ее домой еле увела. Целая история… Что ж ты, братец, наделал-то? Понесли тебя черти идола защищать! Чего делать-то теперь? Коня возьмешь, конечно, успеешь из Рядка уйти, а дальше? Чего дальше-то? Стрельцы приедут, где искать тебя будут? Дома, конечно…

– Никуда я из Рядка не пойду, – покачал головой Нечай.

– Стрельцов дождешься? Вот увидишь, они на рассвете здесь будут! Я сам видел, как молодой боярин в город в санях выезжал, можешь не сомневаться, он давно до воеводы добрался.

– Да и леший-то с ними, со стрельцами, – проворчал Нечай.

– Опять что-то придумываешь, а? – Мишата встряхнул его за локоть: у Нечая подкосились ноги, и брат подхватил его подмышки, чтоб тот не упал, – ну куда тебе что-то придумывать? Да и уйти ты, похоже, не сможешь, даже на санях…

– Давай его у меня спрячем? – предложил кузнец, – а стрельцам скажем – сбежал, а в какую сторону – никто не видел. Там, глядишь, все уляжется, боярин отойдет…

Нечай сжал зубы – найдут… Воевода церемониться не будет, не Мишата, так Полева все им расскажет, как только стрельцы за малых возьмутся. Да и у кузнеца, кроме старших сыновей, детей мал-мала меньше.

– Я Гришку с тобой пошлю – авось, выведет сани-то… – Мишата отвернулся – у него в глазах блеснули слезы.

– Обалдел? – Нечай постучал кулаком себе по лбу, – куда ты его со мной пошлешь? На дыбу? Я сказал, я никуда не пойду! Бесполезно это! До следующего ямского поселка я доберусь, в лучшем случае! А в лес пойду – сдохну раньше, чем меня найдут.

– И что теперь? – Мишата шумно сглотнул слюну.

– Не знаю! – рявкнул Нечай и закашлялся. Сначала – идол, а потом – будь что будет. Мужики хотели схода – будет им сход.

Рядок досматривал последние сны: на постоялых дворах тявкали собаки и хлопали двери, в глубине поселка мычали коровы, стучали дужки ведер и скрипели колодцы – первыми, как водится, просыпались бабы.

Мишата ругался вяло и неубедительно, кузнец соглашался с Нечаем – домой идти смысла нет, надо созывать сход. Не сотню же стрельцов пришлет воевода, чтоб забрать Нечая в город? Еще в поле они повернули в сторону рынка. Кузнец предлагал разбудить старосту – его внуки быстро пробегут по дворам, собирая мужиков, да и Стенька с Гришкой им помогут. Тем временем Мишата и Нечай поставят идола на площади – чтоб все видели, зачем их созвали. Мишата поворчал еще немного, но быстро понял, что ему не переспорить и одного Нечая, а уж их вдвоем с кузнецом и подавно.

Они выходили на дорогу, и Мишате пришлось помочь кузнецу перетащить истукана через засыпанную снегом канаву, тогда-то Нечай и увидел в темном поле белое клубящееся облако, которое приближалось так быстро, что через минуту можно было не только рассмотреть четверых всадников, но и узнать в одном из них расстригу.

– Живуч, подлец! – Нечай выругался, и Мишата с кузнецом оглянулись.

Мишата думал недолго:

– Бегом! Может, успеем! У старосты спрячемся, а там мужиков созовем…

– Не успеем! – покачал головой кузнец и глянул на изваяние, волочащееся сзади.

– Бросай истукана, – Мишата подхватил Нечая под руку, и потащил за собой.

– Нет уж! – Нечай уперся, – не побегу! Без него – не побегу. Для чего тогда все?

– Прав он, Мишата, идола надо спасать…

– Ай! – брат махнул рукой, – бегите! Я их остановлю!

– Да как ты их остановишь? Четверо конных! – кузнец плюнул и остановился.

– А так! Не ваше дело! – Мишата потянулся к ближайшему забору и дернул на себя доску, с треском выламывая ее из ряда точно таких же.

Нечай посмотрел на кузнеца и взялся за ремень, на котором тот тащил за собой идола.

– Сможешь? – с сомнением посмотрел на него кузнец.

Нечай кивнул.

– К старосте беги. Мужиков созывайте! – крикнул на прощание кузнец и последовал примеру Мишаты, выламывая доску из забора.

Что ж… может быть… доски под ноги лошадям… Со двора послышалась бабья ругань – скоро и помощники подоспеют.

Нечай попробовал бежать: идти, цепляясь за руку Мишаты, и то было тяжело, без надежного же плеча рядом – почти невозможно. Он и здоровым бегал плохо, а тут вовсе еле переставлял ноги. Наезженный санями путь скользил под сапогами и норовил ударить по лицу – Нечай пару раз едва не упал, теряя равновесие.

За спиной раздались крики и ржание коней: слишком быстро, чтоб к Мишате мог подоспеть кто-то еще. Нет, четверых конных им с кузнецом не остановить. Нечай пробежал мимо постоялого двора и, подумав, свернул в проулок между двух заборов, пока никто его не видел – на дороге его бы догнали за пару секунд. Не успел он обогнуть постоялый двор и свернуть за угол, как по дороге промчались двое всадников – Нечай слышал, как они замедлили бег, нерешительно остановились и поехали обратно: ищут. И ведь найдут!

Дорожка между заборов шла от площади на улицу, ведущую к церкви, дом старосты остался на другой стороне дороги. Догадаться, где прячется Нечай, наверное, не трудно. На площади делать нечего – в этот час там никого нет. Нечай подумал немного и повернул к церкви, нисколько не надеясь на поддержку отца Афанасия.

Кони промчались по дороге еще раз, а потом копыта захлопали по снегу между постоялых дворов – в проулке было узко, всадники задевали заборы ногами и быстро ехать не могли: Нечай прибавил шагу, а когда выбрался на широкую улицу, снова побежал.

Сначала он хотел свернуть куда-нибудь и затаиться, но быстро понял, что в узких улочках его найдут по следам; перед церковью же снег утоптали отменно, и Нечай направился туда.

На дверях висел огромный замок: заходите, прихожане, молитесь, когда вам это требуется! Нечай пробежал мимо крыльца церкви не останавливаясь и спрятался за углом, успокаивая хрипящее дыхание.

– Ну что, древний бог? Бегаем тут как зайцы от собак… – он подмигнул лежащему у ног идолу, – надо бы спрятаться, что ли…

Всадники выскочили на улицу и пришпорили коней – около церкви его искать не сообразили, помчались на дорогу. Нечай воспользовался их недогадливостью и неуклюже побежал дальше – в церкви не один вход, не везде же висят такие тяжелые замки!

На боковой двери замок оказался ничуть не меньше – Нечай даже не остановился, разглядев его издали. Вторая дверь, ведущая в алтарь, тоже закрывалась крепко, и только на дверях пристроенной сзади звонницы замок показался Нечаю довольно хлипким. Он безо всякого успеха попытался сдернуть его руками, но быстро заметил стоящую поодаль лопату – наверное, ею убирали снег.

Звон металла о металл разнесся по Рядку громко и тоскливо: из окна соседнего постоялого двора высунулось любопытное лицо, и Нечай в первый раз подумал, что внуки старосты – не самый быстрый способ собрать народ.

Замок выдержал – с двери слетел засов, который тот запирал. Но не успел Нечай поставить на землю лопату, как из-за угла выскочил Афонька, в опорках и в шубе поверх светлых порток.

– Ты што делаешь! Што делаешь! – заверещал поп на всю округу и попытался схватить Нечая за полушубок.

– Иди-ка ты к чертовой матери, отец Афанасий! – усмехнулся Нечай, развернулся и одним движением усадил Афоньку в ближайший сугроб.

– Да как… да что… – задохнулся возмущением Афонька, – Идола поганого – в храм Божий?

Нечай ничего ему не ответил, проталкивая истукана вовнутрь: с улицы донесся топот копыт – звон услышали и на дороге. Захлопывая дверь, Нечай увидел конного Гаврилу с перекошенным лицом и услышал его крик:

– Вот он! Держи! Держи!

Храм божий являл жалкое зрелище, и оскорбить его присутствием идола было трудновато – вокруг лестницы, ведущей на звонницу, валялся хлам, который Мишата не стал бы держать и в сарае: старые тряпки, ломаные доски, кадушки без доньев, дырявые ведра, а так же садовые инструменты, ржавые молотки, топоры без топорищ, мотки гнилых веревок – похоже, отец Афанасий тащил сюда все, что плохо лежит.

Нечай сунул в кольцо черенок лопаты, который подобрал с пола, и заклинил его в дверном косяке. Дверь тут же дернули с другой стороны, но она устояла.

– Открывай, мерзавец, все равно же достану! – рявкнул снаружи Гаврила, – надо будет – и церковь сожгу!

Нечай не стал отвечать, и звонница дрогнула от тяжелого удара в дверь. Церковь расстриге жечь не понадобится, дверь слетит и без этого.

– Побудь-ка ты здесь, древний бог, – Нечай похлопал идола, прислоненного к лестнице, по плечу, – а я сейчас…

Лестница наверх показалась ему бесконечной: кружилась голова, звонница тряслась под напором Гаврилы – Нечай вцеплялся в ступеньки ногтями, надеясь не слететь вниз. Дверь трещала, и он не стал задерживаться ни на первой, ни на второй площадке – да расстрига, как кот, взлетит наверх за одну секунду, если перешагнет через порог.

В трех проемах висели три колокола – один большой и два поменьше. Нечай взялся за язык большого – в школе его учили всякому, и звонить в колокола сложным ему не казалось. Звонница дрогнула снова, и он покачнулся, дергая колокол за язык – с него сорвался тягучий, высокий звук, и долго не замирал, дрожа и разливаясь над Рядком.

Гаврила отскочил от двери и запрокинул голову.

– Что делаешь, сволочь? – гаркнул он, но Нечай не обратил на него внимания, ухватив все три языка в руки. Что бы им сыграть? Не благовест же, право… А впрочем… Чем не благая весть?

Он ударил в большой колокол еще раз, раскачивая язык все сильнее. Колокол отозвался чистым звоном, от которого заложило уши. Еще раз, быстрей, чаще. Не будет Афоньке благовеста – набат. Никто не сбежится в понедельник на церковную службу, пусть думают, что случился пожар. Нечай добавил к звону большого колокола легкие удары в меньшие – они запели заунывно, словно плакальщицы на кладбище. Звон плыл над Рядком волнами, переливчатый, трепещущий – так трепещут и поют стрелы, выпущенные из лука. Звон слетал с певучих бронзовых тел и уносился далеко за горизонт. Звон впивался в уши и бился в голове отчаянной болью, метался в груди, останавливая дыхание, и доставал до самого сердца, заставляя его стучать в такт тяжелому колоколу. А навстречу колокольному звону с юго-востока поднимался широкий розовый рассвет.

Нечай видел, как распахиваются двери во дворах, как люди, едва одевшись, выскакивают на улицы, оглядываются и бегут к церкви.

Гаврила что-то кричал и размахивал руками, но, завидев приближающуюся толпу, вскочил на коня и поскакал прочь. Дворовый, что приехал вместе с ним, оказался не столь расторопным – его лошадь остановили, а его самого быстро вытряхнули из седла.

Неподалеку от рынка все еще шла драка, только теперь исход ее был предрешен – на помощь Мишате и кузнецу спешили четверо мужиков.

Афонька сидел в сугробе и смешно грозил Нечаю тощим кулаком. Кто-то со смехом помог ему подняться – Нечай разглядел у дверей звонницы старосту. Дверь, почти выломанная Гаврилой, легко подалась, и через минуту мужики вынесли идола из Афонькиной кладовки, положив его на плечи.

Нечай продолжал звонить, окончательно оглохнув – кто-то поднимался по лестнице наверх, он этого не слышал, просто площадка под ним подрагивала в такт чужим шагам. Идола несли к месту схода по широкой улице, хотя задами добраться туда можно было быстрей. Со дворов вслед за мужиками выходили бабы, бежали детишки, и Нечай увидел маму, и Полеву, и племянников.

Дарена, бегущая из дома в съехавшем на сторону платке, столкнулась с толпой, несущей идола, у поворота на дорогу – сначала она замерла и отступила на шаг, мотая головой, а потом запрыгала на одной ноге, как девочка, получившая в подарок пряник. Ее догнал Радей, обнял за плечо и притянул к себе, увлекая вслед за толпой.

На площадку поднялся Стенька и робко тронул Нечая за плечо. Нечай оглянулся и подмигнул ему. Стенька постучал себя по уху и ткнул пальцем в колокол: да уж, Рядок проснулся окончательно. Нечай дернул языки еще пару раз и нехотя выпустил их из рук – большой колокол загудел напоследок, но полная тишина продолжала звенеть в ушах: Нечай не слышал ничего, кроме этого звона.

Стенька что-то говорил ему, и Нечай пытался угадать смысл слов по его губам, но ничего не понял. Впрочем, догадаться было несложно – Стенька пришел помочь ему спуститься. И, надо сказать, это оказалось кстати – если бы не его крепкая рука, Нечай бы сверзился вниз еще на первых ступеньках.

Внизу их ждал староста, и тоже что-то говорил, но и его Нечай почти не слышал. Однако пока они добирались до площади, звон в ушах немного утих, и теперь звуки доносились до Нечая как сквозь гулкую каменную стену.

Идола приставили к задней стене трактира, рядом с телегой, на которой стоял гробовщик, рассказывая односельчанам о том, что кто-то в округе тревожит мертвецов, и, если бы не идол, навьи бы давно перерезали весь Рядок. Говорил он уверено, громко и с расстановкой, люди смотрели недоверчиво, и хмурили лбы.

– А может, не надо никакого идола? Может, навий надо изничтожить, и дело с концом? – крикнул кто-то из передних рядов.

– Можно и навий изничтожить, – немедленно согласился гробовщик, – днем навьи беззащитны, бери голыми руками, укладывай в могилу, протыкай осиновым колом – и дело сделано. А найти их зимой не трудно, по следам.

В первый ряд немедленно вышел дворовый, который приехал вместе с Гаврилой.

– Да чего их искать? Туча Ярославич давно их нашел, в башне, в крепости, так этот, – мужик кивнул на Нечая, – их не дал уничтожить. Насмерть встал, двух собак убил, падла…

Сход зашумел удивленно – эти слухи в Рядок явно не пробились.

– Это потому что навьи тепло из него высосали, – удовлетворенно, со знанием дела кивнул гробовщик, – из кого они человеческое тепло забирают, тот мертвецам благоволить начинает. Говорил я: против живых за мертвых стоять будет…

Площадь зашумела еще сильней, но гробовщик поднял руку и заговорил опять:

– Только идол все равно нужен. Не от этой нечисти, так от другой. Вы что думаете, на болоте мало бесов водится?

– Идол весь Рядок бережет! – крикнули из толпы, – не от нечисти, так от других несчастий. Не холопы мы до сих пор, с чего, спрашивается?

– Без идола бы мы давно по миру пошли! – присоединился кто-то.

– Погодите, давайте с навьями разберемся!

– Да чего с ними разбираться, пойдем завтра в крепость, да переловим всех! И идола оставим – пусть стоит.

– Правильно! Туча Ярославич нам не указ! Не холопы мы ему!

– И стрельцов гнать отсюда надо!

Староста замахал руками и полез на телегу.

– Ерунду городите! Стрельцов гнать! Слушайте, что я говорю: стрельцам кланяться! Про идола ни полслова при них не говорить! А если кто на нас донесет – говорите, не знаем ничего, не видели и не слышали! Понятно?

– А с навьями что делать?

– А что с навьями? – староста почесал в затылке и осмотрелся, – не знаю, что с навьями… Говорят, уснут они, если мы идола оставим…

– А если не уснут? Что тогда?

Нечай подошел к телеге и похлопал старосту по ноге. Тот явно обрадовался:

– Бондарев Нечай говорить хочет. Он про них больше нас знает, и больше, чем гробовщик.

– Бондарев их с руки кормит! – закричал дворовый, – он сам так Туче Ярославичу сказал!

– Недаром его оборотнем считали! Его-то навьи ни разу не тронули!

– А точно! Смотри-ка!

Староста подал Нечаю руку, и тот забрался на телегу – звон в ушах еще не прошел, в голове шумело, хотелось пить, и болела спина. Еще полчаса, и ему станет наплевать на все – на идола, на навий, на старосту… Хоть бы кто-нибудь догадался принести воды.

– Там, где навьи летом водят хороводы, гуще растет трава… – начал Нечай; ему казалось, он говорит вполголоса, на самом же деле его услышали и в задних рядах, – это – наши дети, наши пропавшие дети. Вы про них забыли, а они помнят вас, и любят вас, и ходят ночью, заглядывая к вам в окна. У кого гуще всех цветут сады и быстрей созревают яблоки? Потому что ваши дети приходят к вам по ночам.

– Ой! – раздался бабий крик из толпы.

– Они не тронули меня, потому что я нашел идола. Потому что пожалел их. И надо-то всего поклониться идолу всем миром, попросить древнего бога, чтоб уложил спать наших детей до следующей весны. Они никому не хотят зла, они никого не хотят убивать – им не уснуть без нас. Наши деды накрывали в бане столы, поминая мертвых детей, и они приходили перед тем, как уснуть, и знали, что их помнят и любят. И спали спокойно. А теперь? Почему забыли об этом? Отца Афанасия послушали?

Отец Афанасий мялся чуть в сторонке, но выступать не решался.

– Дети-то они дети, а с Микулой что сделали? – крикнул Некрас, выходя вперед.

– И Фильку они загрызли, и егерей! – вставил дворовый.

– Потому что мертвецов на кладбище за усадьбой потревожили! – вступил гробовщик, – он правильно говорит. Все правильно. Уснут они, если мы всем миром за них попросим.

– А если не уснут?

– Что тогда делать будем?

– Я видел навий, давно, мальчиком еще… – вздохнул гробовщик, – в беленьких рубашках, хороводы водят, смеются… Хорошо им было…

– Нечисть она нечисть и есть!

– Оборотня бы враз колом проткнули, а навий чего жалеть?

– Потому что они наши дети, – попытался объяснить Нечай – он еще плохо слышал, поэтому говорил гораздо громче, чем ему казалось.

– Чьи это – наши?

Робкий бабий голос раздался вдруг с задних рядов:

– А ты их всех видел? Наших детей?

– Всех, – уверенно кивнул Нечай.

Толпа заволновалась – вперед начали пробиваться бабы.

– И… и Любушку мою видел? – в выкрике смешались отчаянье и надежда. Нечай не знал, что ответить, но на всякий случай согласился.

– И как она там? Как ей там живется?

– Хорошо, – Нечай неуверенно посмотрел по сторонам, – играет, бегает…

– А моего? Моего Ерошу видел?

– Видел, – рассеянно ответил Нечай.

– А Светлану? Светлану? Беленькая такая?

Они называли имена, и Нечай кивал. Их было гораздо больше, чем десять человек, много больше, но он не посмел никого разочаровать. Он лгал им в глаза, на ходу сочиняя истории про их детей – как красивые девочки становятся водяницами и снежевинками, как мальчики со временем превращаются в лесовиков, как они ждут своих родных, чтоб вместе пойти дальше. Куда дальше? Никто не знает… И врет отец Афанасий про рай и ад, нет никакого ада! В лесу, в болоте, в бане, дома за печкой, в овине, в поле – они везде: мертвые, которые не хотят уходить.

Они плакали и смеялись. Они верили каждому его слову. Если бы кто-то предложил переловить навий и уложить в могилы осиновым колом, бабы порвали бы того на куски. Они бегают, играют, поют… Им хорошо, и они ждут своих родных. Им хорошо, они рядом, совсем рядом…

Нечай устал рассказывать – и лгать, и говорить правду. А главное – он не знал, надо ли это? Можно ли вот так? Но они успокаивались, улыбались сквозь слезы, кивали ему, и Нечаю казалось, что сегодня они будут спать спокойно – им приснятся хорошие сны.

Он совершенно не замечал, что происходит вокруг, он забыл про Гаврилу, про Тучу Ярославича, про стрельцов. Он забыл даже о том, что хочет пить.

Гробовщик, стоя на телеге рядом с ним, снова заговорил о потревоженных гробах, и о том, что надо бы найти мерзавца, который это делает, вместо того, чтобы ловить навий. Мужики слушали его, и на этот раз соглашались. Нечай очень удивился, когда староста дернул его за полу полушубка.

– А? Признавайся, ведь знаешь, кто это?

– Ты о чем? – Нечай сначала не понял, чего от него хотят.

– Кто мертвецов тревожит, а? Ведь знаешь, по глазам вижу! Чего ж молчишь-то?

Мужики зашевелились, оттесняя баб – вопрос с навьями был для них решен, но мирный исход никого не удовлетворил. Никто не заметил, что с дороги к ним приближается одинокий всадник.

– Давай, говори, раз знаешь!

– Кого покрываешь-то?

– Мы бы давно разобрались!

Нечай опешил – из огня да в полымя! Этого только не хватало! Да заикнись он только, что это Туча Ярославич, и без стрельцов точно не обойдется! Сегодня мужики пойдут громить усадьбу, завтра стрельцы приедут громить Рядок.

– Ну что, Бондарев? Чего ж молчишь-то? – раздался голос почти над самой головой – Гаврила подъехал вплотную, к самой телеге, и мужики почему-то примолкли, – какая разница – мужикам, или архиерею, или воеводе… Все равно ведь расскажешь, а?

Глаза расстриги нехорошо сверкали – Нечаю показалось, что сейчас Гаврила убьет его на глазах у всех и не поморщится… Стоит только раскрыть рот – и Гаврила его тут же убьет, не дав договорить. Он, наверное, затем и приехал… В горле снова встал шипастый комок – след локтя, ломающего кадык.

– Что? Страшно? – расстрига улыбнулся, и Нечаю показалось, что тот сошел с ума – слишком жуткая получилась улыбка, похожая и на оскал, и на невинную радость юродивого одновременно. Но не посмеет же он на глазах у всех… Какой смысл? Понятно, что с поражением он не смирился, захочет довести начатое до конца, но так?

Расстрига оказался хитрей, чем Нечай мог предположить.

– Идола поставить хотите? – обратился Гаврила к мужикам, – Христу в лицо плюнуть и растереть? Если отец Афанасий вам ничего возразить не может – я за веру постою. Пусть мне Бондарев докажет, что его вера сильней моей, тогда и посмотрим, кто из нас прав!

– И как же он это докажет-то? – робко спросил староста.

– Пусть драться выходит. Он меня – значит, нету в Рядке больше православных. Я его – нет за ним правды, и вам за него стоять незачем.

– Побойся Бога! – староста вовсе не чувствовал себя уверенно, – Бондарев на ногах еле стоит!

– Мне Бога боятся нечего! Пусть его Бондарев боится, – фыркнул Гаврила, – Христу в лицо плевать все горазды.

– Христа вспомнил? – Нечай сузил глаза, – за веру постоять хочешь? За которую?

Расстрига сверкнул глазами.

К телеге, откуда ни возьмись, пробился Мишата.

– Да ты… Мужики, да он же… он же убийца! Он брата моего ночью убить хотел!

– Это была честная драка, – Гаврила поднял голову, – если б вы не вмешались, а Бондарев не сбежал, людьми не прикрылся – все бы по-моему вышло!

– Ничего себе, честная драка! – вперед вышел кузнец, – с ножом на безоружного!

– Привиделся тебе нож, – осклабился Гаврила, – а Бондарев-то сбежал, разве нет? Весь Рядок поднял, только чтоб передо мной за свои богомерзкие дела не отвечать, а? Разве нет?

Нечай скинул полушубок:

– За веру, значит, стоял? К ответу меня призывал? Давай! Давай посмотрим, чья вера крепче!

– Нечай, ты что делаешь? – Мишата кинулся к телеге, но Нечай уже спрыгнул вниз, придерживаясь рукой за плечо истукана, стоящего рядом.

– Поглядим, как оно – без колодки, да со свободными руками выйдет. Да на кулаках, без ножей, а? – он походя похлопал идола по плечу – будто древний бог в нем сомневался.

– Нечай, ты чего? – староста взял его за руку, но он вырвался.

– За веру он, мать его, постоит! – Нечай швырнул к ногам шапку.

– Сынок! Сыночка! – услышал он мамин крик – ей было никак не пробиться вперед.

– Мама, не лезьте… – ее держала Полева, – это их дело, мужицкое, без нас разберутся.

– Сыночка, да что же это делается!

– Мишата, – Нечай шумно втянул в себя воздух, – к маме иди, а? Только мне не хватало…

– Давай, мамку позови, братишку, сноху, – хохотнул Гаврила, – детишек собери, как давеча!

– Ничего он нас не собирал! – выскочил из толпы Гришка, – мы сами! Мы с ним!

Мишата ухватил сына за воротник и, приподняв, встряхнул, но вслед за Гришкой вперед полезли остальные – Федька-пес, Ивашка Косой, Митяй, Стенька с братьями.

– Брысь! – рявкнул Нечай, – чтоб духу вашего тут не было!

Между тем мужики потихоньку расходились в стороны, освобождая пространство: в драку один на один поверили все – такие зрелища тут любили, только никто, наверное, не предполагал, что драться расстрига собирается насмерть. А иначе, зачем ему это нужно?

Гаврила, наконец, спешился, не глядя отдав кому-то поводья, и широким жестом снял шубу. Нечай снова почувствовал себя щенком, который смеет задираться к матерому зверю – не лучшее настроение для поединка. Впрочем, от этого ощущения злости только прибавилось; Гаврила же стал совершенно спокойным – его негодование улетучилось, едва он добился своего, пропал и странный блеск в глазах, и улыбки юродивого. Нечай никогда не дрался хладнокровно, напротив, считал своим козырем умение впадать в ярость, которая застила глаза: в драке он не чувствовал ни страха, ни боли, ни усталости. Но, глядя на Гаврилу, который бесстрастно закатывал рукава рубахи, ему стало не по себе – что его ярость по сравнению с этой невозмутимостью? Невозмутимостью матерого зверя, что собирается поучить щенка? Невозмутимостью надзирателя, усмиряющего взбрыкнувшего колодника…

– Нечай! Не надо, Нечай! – девичий крик перекрыл шум толпы.

Дарена… Вот только девок сейчас и не хватало! Гаврила посмотрел на Нечая исподлобья и осклабился.

– Да пустите же меня! Пустите скорей! Нечай! Погоди!

Она выкатилась на середину образовавшегося круга, за ней выскочил Радей, стараясь ухватить дочь за плечи – мужики ответили на их появление тихими смешками в усы.

– Нечай! – снова выкрикнула она.

– Поди к черту, – Нечай скрипнул зубами.

– Погоди! Иди сюда, – она отделалась от тятенькиных объятий, дернув плечами, и схватила Нечая за руку.

– Поди к черту, я сказал, – зашипел Нечай снова.

– Пойду. Куда хочешь пойду, только сейчас иди сюда, – она топнула ногой и дернула его в сторону телеги. Он и сам не понял, почему не вырвал руку и позволил ей вести себя эти несколько шагов.

Дарена приложила его ладонь к груди истукана и выкрикнула на всю площадь:

– Взойду я к тебе красным солнцем, облеку на тебя светлый месяц, опояшу румяными зорями, обтычу частыми звездами, что вострыми стрелами, от недруга и супостата. И как лежит в чистом поле сер горюч камень окаменелый, как лежит в поле кость окостенелая, так и тело твое будь крепко и твердо, и ретивое сердце, и горячая кровь. И слова мои будьте крепки и тверды, и словам моим небо – ключ, земля – замок.

Мужики захихикали еще более откровенно, а бабы, напротив, умилились и прослезились. Нечай же, не очень вслушиваясь в ее слова, ощутил вдруг, как через ладонь из твердого, дубового тела истукана в него идет если не сила, то уверенность в своей силе. И если накануне за спиной древнего бога стояли четверо мечтателей, то сегодня весь Рядок на руках принес его изваяние на площадь. Нечай оглянулся на Гаврилу, и увидел, как тот прижимает руку к поясу, где под рубахой прячется сатанинское распятие – символ его падшего ангела. Безоружный, значит?

– Теперь я пойду куда захочешь… – вздохнула Дарена, и выпустила его руку.

Нечай посмотрел мимо нее, оторвал руку от груди древнего бога и ничего не сказал. В голове прояснилось, ушла злость, и неведомый ранее холод тяжелым камнем лег на самое дно застывшего сердца, словно порыв ледяного ветра остудил ему кровь.

– Ну что, безоружный защитник православной веры? – Нечай подмигнул Гавриле, – давай посмотрим, чья возьмет…

Гаврила сузил глаза и кивнул.

А потом сознание отключилось – Нечай помнил только застывшие картинки, что мелькали перед глазами, чтоб тут же исчезнуть, смениться новыми. Гаврила был сильней, и быстрей, и здоровее – это не имело ровно никакого значения. Нечай помнил, как сползал по бревенчатой стене трактира, и как толпа отозвалась на это вздохом, и как кричала мама. Помнил, как бил кулаком в рыхлое лицо расстриги, и тот опрокидывался назад, чтоб вскочить на ноги, перекатившись через голову. Помнил, как в нос влетало синее колено в мелкую полоску, и как сам гнул широкую спину Гаврилы к земле, надеясь переломить тому хребет.

Небо то оказывалось под ногами, то взлетало над головой, земля кренилась и переворачивалась, как крышка колодца, а то застывала жестким горбом и била по спине так, что искры летели из глаз.

Помнил, как они катились по снегу вдвоем, и кулак Гаврилы летел в висок: Нечай поворачивался крепкой скулой ему навстречу. И бил сам – так сильно, что, казалось, сейчас расплющится кулак.

Помнил, как снова стояли друг напротив друга, шатаясь и тяжело дыша, и как сходились опять. И Нечай чувствовал, чувствовал тогда, что Гаврила выдыхается – в коротком бою тот был непобедим, но затяжного не выдерживал.

Нечай побеждал, и знал, что побеждает. А потом все пошло наперекосяк: в грудь ударило что-то тяжелое и острое – Гаврила собрал последние силы для молниеносного броска, Нечай отлетел к стене и не смог разогнуться, инстинктивно зажимая руками рану. Гаврила прыгнул сверху, время замерло, и Нечай увидел голову Иисуса с издевательски поднятыми дыбом волосами – острыми, как кончик ножа, и тяжелыми, как кайло. Он подставил ладонь, прикрывая висок, и Гаврила пропорол ее навылет, царапнув голову. Боли Нечай не почувствовал, но странная слабость вмиг охватила тело, побежала голова, и мышцы налились неподъемной тяжестью. Рука расстриги тут же взметнулась вверх, Нечай выставил вперед дрожащие пальцы, надеясь перехватить его запястье, но удар, направленный в лицо, смял бы сопротивление, как копыто лошади сминает соломину.

На расстригу навалились сзади сразу несколько человек, выворачивая ему руку, поднимая на ноги, оттаскивая назад. Между мужиков мелькнуло вытянутое, совершенно белое лицо Афоньки – на этот раз он, похоже, рассмотрел оружие расстриги во всей красе. От ужаса ему не хватило сил даже на крестное знамение: он пригибался, разглядывая руку Гаврилы с зажатым в ней распятием, и хлопал глазами.

Боль появилась внезапно, словно в голове провернули ключ: Нечай согнулся и привалился боком к стене, прижимая руки к груди. Рана между ребер была неглубокой, но и ее, и проколотую ладонь жгло словно ядом. Зачем Гаврила это сделал? На что надеялся? Ведь у всех на глазах?

Топот копыт совсем рядом развеял его недоумение: два десятка конных стрельцов выехали на площадь, сопровождая богатые, широкие сани, запряженные тройкой белых лошадей – сам владыко сподобил Рядок своим посещением. Гаврила увидел их раньше, чем Нечай. Увидел, и понадеялся, что успеет. Не успел…

Рядом с санями, угрюмый и сосредоточенный, ехал Туча Ярославич; позади стрельцов спешили молодые бояре и с десяток дворовых. Сани остановились, колокольцы затихли, а боярин вдруг приподнялся в седле: лицо его из задумчивого превратилось сперва в удивленное, потом в озабоченное, а потом по нему расползся бледно-желтый страх. Туча Ярославич упал в седло с приоткрытым ртом: ему не хватило силы ничего сказать, он только молча указал рукояткой плети на лежащего у стены трактира Нечая. Но его жеста никто не заметил.

Кто-то из мужиков еще шумел, но большинство замерло на месте. Нечай видел, как Радей крепко вцепился в извивающуюся Дарену, а Мишата и Полева держат за руки маму, которая еле стоит на ногах. Замерли-то они замерли, но как-то незаметно, потихоньку круг начал сходиться, заслоняя собой телегу; Нечай вздрогнул, ощутив еле заметный удар по земле – упал идол.

Владыко медленно и гордо покидал сани, глядя вокруг из-под сведенных на переносице бровей. Черный клобук делал его значительно выше ростом, широкополая соболья шуба с рукавами до пят, расшитая золотой парчой, скользила вслед за ним, словно живая, и сверкала, переливалась, так что было больно глазам.

Первым опомнился староста, отвесив архиерею земной поклон, вслед за ним подхватились остальные. Только те, кто держал за руки Гаврилу, не двинулись с места, а тот сначала забился, а потом обмяк и опустил голову – словно смирился с судьбой. А может, надеялся перехитрить мужиков?

Глаза же владыки выхватили из толпы именно расстригу: архиерей насупил брови еще сильней, моргнул несколько раз и шагнул в его сторону, не глядя более по сторонам. Туча Ярославич спешился, выражая покорность и смирение, только глаза его бегали, и бледное лицо еще более стало походить на восковую маску.

Круг сомкнулся, закрывая Нечая от глаз Его Преосвященства, но тот Нечаем вовсе не интересовался.

– Гаврила… – густой бас владыки разнесся на всю площадь.

Расстрига рассмеялся – громко и хрипло.

Рядом с Нечаем потихоньку скрипнула дверь, кто-то ухватил его подмышки и потащил по снегу за собой. Нечай запрокинул голову и увидел хозяина трактира, подмигнувшего ему одним глазом. Оказавшись перед дверью, Нечай успел заметить, как четверо мужиков заваливают снегом истукана, положенного вдоль стены.

Задняя дверь вела в кладовую – видно, к ней подъезжали подводы, доставляющие продукты. Вокруг стояли бочки, лежали мешки, висели куски солонины и рыбьи балыки.

Хозяин трактира заперся на засов, приложил палец к губам и шепотом спросил:

– Сильно ранен?

Нечай покачал головой.

– Пошли, спрячемся понадежней…

– Не боишься? – спросил Нечай.

– Чего мне бояться? – хозяин пожал плечами, – в первый раз, что ли, беглых колодников укрываю? Уж если чужим помогал, своему грех не помочь.

История закончилась быстро, Нечаю рассказывал ее Мишата – дома, когда мама размачивала присохшие к спине полотенца. Откуда владыко знал Гаврилу, никто не разобрался. Но услышав, что отец Гавриил несколько лет как причащает дворовых в часовне Тучи Ярославича, увез в город и того, и другого. Про Нечая боярин забыл, про идола – тоже, а архиерею хватило распятия, что расстрига сжимал в руках. Говорят, Гаврила напоследок объявил на весь Рядок о грядущем царстве антихриста, и призывал поклониться Князю мира сего, но мужики его не поняли. Афонька отделался легким испугом – его в полуобморочном состоянии отнесли домой, и владыко махнул на попа рукой.

Идола в тот же день поставили в лесу, на прежнем месте, а к ночи накрыли в брошенной бане столы – хватило бы всем покойникам, что Рядок похоронил за последние лет сто. И, говорили, наутро приготовленная еда исчезла, будто на самом деле в бане всю ночь пировали мертвецы.

Туча Ярославич вернулся к весне – исхудавший и изрядно присмиревший. С первого же дня начал наводить порядок на кладбище, велел сколотить новые кресты, и – поговаривали – сам обихаживал могилы, которые показались дворовым удивительно свежими, будто только что зарытыми.

Одна деревня из его владений отошла к церковным землям.

Гаврила, по рассказам дворовых, еще по дороге в город совершенно потерял рассудок, говорил о Князе Тьмы и антихристе на царском троне, и рассказы его были столь ужасны, что архиерей побоялся всерьез заниматься этим делом, объявив его раскольником, только окончательно спятившим. Это и спасло Тучу Ярославича – слова Гаврилы никто не желал принимать всерьез. Такая мелочь, как идолопоклонство какого-то смерда, по сравнению со всем остальным и вовсе не показалась архиерею заслуживающей внимания.

К Нечаю Туча Ярославич пришел через пару недель после возвращения: пешком, без сопровождения. Нечай к тому времени только-только перестал вздрагивать, заслышав топот копыт на улице, и боярину нисколько не обрадовался. Но тот предложил замириться и снова позвал Нечая к себе на службу.

– Некому Князю теперь служить? – скривился Нечай.

Туча Ярославич замотал головой и замахал руками:

– Хватит с меня князей, идолов, расстриг… На всю жизнь нахлебался. Я, знаешь, много думал… Было у меня время подумать… Прав ты оказался – баловство это, от скуки. Не готов я платить за свою веру. Или за неверие. Жить недолго осталось, пора и о душе позаботится.

– Дьяконом не буду тоже, – покачал головой Нечай.

– Нет, – боярин хитро усмехнулся, – я другое придумал. Пока жил в городе у родни материной, много слышал. Сейчас ученье очень одобряется, учителей из-за границы везут. Купцы наши, говорят, считать совсем не умеют, не чета немецким. В городе вот школу для учения детей открыли. Я и нахвастался, что у меня в Рядке тоже учитель имеется, грамоте деток обучает. А потом подумал: подлец я подлец! Чего испугался? Письма Афонькиного испугался? Живет человек на моей земле, говорит, что думает, и делает, что говорит. Где еще такое возможно? Ты ж мне с первой встречи приглянулся, я тебя приблизить хотел, а ты, мерзавец, что? Правду-матку мне в глаза?

Нечай хмыкнул и насупился.

– Ладно, ладно… – махнул рукой боярин, – Насильно мил не будешь… Школу хочу построить, чтоб ты там учителем был. Такой расклад тебе нравится?

Нечай пожал плечами – почему бы нет? За зиму он успел записать столько маминых сказок, что получилась целая книга. Да и с буквами в голову пришло множество новых мыслей, и с арифметикой: Нечай подумывал сделать настоящую азбуку и интересовался переплетным делом.

Эпилог

Дарена любила свекровь, несмотря на то, что та ворчала на нее и ревновала к ней своего ненаглядного сыночка, не позволяя ей лишний раз к нему прикоснуться. И только ночью, когда все засыпали, Нечай полностью принадлежал ей: он ласкал ее молча, лишь иногда говорил смешные глупости. У него были твердые руки, немного неуклюжие, но Дарена не знала ничего приятней прикосновения его рук. Удивительным человеком оказался ее муж: когда она была влюблена в него, в самом начале, он казался ей просто не похожим на всех, загадочным, окруженным ореолом мученичества. А потом выяснилось, что он добрый. И действительно не похожий на всех, только совсем не тем, чем ей когда-то виделось.

Два раза в год Рядок готовил угощение для навий, и время от времени, по ночам, люди видели издали стайку ребятишек, одетых в белые рубахи: они играли, водили хороводы, купались в реке. Вокруг Рядка цвели сады, распускались кувшинки, и густо росла трава. И Дарена считала, что без Нечая все пошло бы не так.

Его любили дети, наверное так же, как он любил их. Он был хорошим отцом и хорошим учителем. Он научил говорить и понимать слова по губам не меньше десятка глухонемых ребят – их везли к нему за тридевять земель, прослышав о небывалом чуде. А чуда не было, он всегда говорил, что ему повезло с первой ученицей. Груша выросла удивительно красивой девушкой и вышла замуж за Стеньку: а ведь никто не мог себе такого даже представить!

Ивашка Косой стал иереем, сменив отца Афанасия: отрастил брюшко и каждое воскресенье читал проповеди, в которых Иисус ни в чем не уступал Ивану-царевичу – ему и в детстве нравилось сочинять сказки. А ведь сына горькой вдовы ожидала совсем другая судьба, и лучшее, на что он мог рассчитывать – состоять при храме дьячком[20]или служкой.

Да что говорить! Ее муж менял чужие судьбы, как по волшебству. Дарене казалось, что все, к чему он прикасается, начинает жить по-другому.

Он был самым лучшим. Самым сильным и самым независимым. Как-то раз в Рядок приехал Федька-пес – разодетый в немецкое мичман, обученный за границей, гордый собой и бесконечно благодарный Нечаю за обучение. Не будь Нечая, судьба Федьки не стала бы столь счастливой, а жизнь – столь интересной. Азбуку, по которой Нечай учил его читать, Федька возил с собой как талисман, приносящий ему удачу. И приехал он в Рядок с единственной целью – забрать Нечая в новую столицу. Говорил, будто сам царь увидел эту азбуку и захотел посмотреть на учителя, который ее составил. Нечай не поехал. Он сказал, если царь хочет его увидеть, пусть заезжает в Рядок. А сам поедет к нему только вместе с печью – чтоб не мерзнуть в дороге. Ему всегда было холодно…

Он часто болел. Стоило ему промочить ноги, или долго стоять на морозе, или попасть под дождь – на следующий день его душил кашель, а то и горячка валила с ног. Когда Мишата строил новый дом, который мог вместить его двенадцать крепких и здоровых детишек, Нечай впервые согласился ему помогать. Но через две недели брат запретил ему появляться возле строительства – от тяжелой работы взгляд Нечая становился затравленным, по вечерам его мучили судороги, а ночью он боялся засыпать.

Он плохо спал. Он никогда не говорил о том, что ему снится, но Дарене казалось, что во сне он проживает какую-то другую жизнь, и жизнь эта не менее реальна, чем явь. Реальна и невыносима. А еще она думала, будто грань между его сном и явью столь тонка, что и она сама, и его школа, и ее свекровь, и Рядок всего лишь снятся ее мужу, и в любую секунду могут исчезнуть, раствориться, пропасть…

Иногда, очень редко, он просыпался, сжимая кулаки, и шептал, глотая слезы:

– Их не было! Не было! Все было не так! Не было там монахов, была пустая дорога, понимаешь? Они не могли там оказаться, просто не могли!

– Их не было, – соглашалась Дарена и обнимала его за плечи, – их не было…

И тогда на нее накатывал ужас: ей казалось, она обманывает и себя, и его. И монахи на самом деле стояли на дороге. И все, что происходит с ними теперь – неправда, выдумка, счастливый сон.

[1]Цирен – большая сковорода, используемая на солеварнях для выпаривания рассола.

[2]Обедня – простонародное название литургии.

[3]Втор. 7:5

[4]Доезжачий – старший псарь, распоряжающийся собаками во время охоты.

[5]Вабить – подражать голосам птиц и зверей с целью подманивания дичи.

[6]Переярки (здесь) – полуторагодовалые волчата, прошлогодний помет этой пары матерых волков.

[7]Выжлятник – в псовой охоте: охотник, ведающий гончими собаками.

[8]Выжлец – гончий кобель.

[9]Аршин – до Петра Первого равнялся 27 английским дюймам (68,6 см).

[10]Когда-то буквы русской азбуки использовались и для обозначения цифр.

[11]«Ибо Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека, потому что он долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, сберегая его; но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни» Лк. 8:29.

[12]Захребетники в России 15–17 вв. феодально-зависимые люди, не имевшие своего хозяйства, жившие и работавшие во дворах крестьян или посадских людей. Переносное значение – нахлебник, живущий за чужой счет – появилось позже.

[13]По реформе патриарха Никона произношение и написание «Исус», принятое на Руси, заменили греческим «Иисус».

[14]Тягло – система денежных и натуральных государственных повинностей крестьян и посадских людей.

[15]Мурмолка – мужская меховая или бархатная шапка с высокой, суживающейся кверху тульей, с отворотами и без них.

[16]единица массы в русской системе мер, отмененной в 1918. 1 Ф. (торговый) = 1/40 пуда = 0,4095 кг

[17]Предстоящие – второстепенные фигуры, стоящие в композиции рядом с основной. У распятия обычно Богоматерь и Иоанн Богослов.

[18]Проскомидия – первая часть литургии, во время которой происходит приготовление хлеба и вина для совершения таинства евхаристии.

[19]Одна деньга (полкопейки) равна двум полушкам.

[20]Дьячок – низший разряд церковнослужителей, не входящий в состав церковной иерархии, в отличие дьяконов.

Дата добавления: 2015-09-03