День второй. – Хватит! Залежался

– Хватит! Залежался! – пинает Нечая чернец-надзиратель, – поднимайся.

Рано или поздно это должно было случиться… Не век же лежать здесь больным… Нечаю кажется: еще один день, и он сможет встать нормально. Всего одного дня не хватило… Ну что монахам надо? Не все ли им равно?

– Поднимайся, или плети схлопочешь! – нетерпеливо ворчит чернец.

Нечай втягивает голову в плечи: этого он не выдержит… По тоненькой, сухой пленке, едва стянувшей раны… Он поднимается сначала на колени и берется рукой за бревенчатую стену. От слабости рука дрожит, и пальцы срываются со стены, когда он начинает вставать.

– Давай, не прикидывайся! Ты и год пролежишь, если тебя на работу не выгнать.

Это точно. Нечай бы лежал еще год, и два, и десять. Лежал бы, и никогда не вставал. Но не хватило-то всего одного дня. Он с трудом разгибает трясущиеся от напряжения колени и вспоминает о рубахе. Надо было надеть ее, пока он стоял на коленях. А теперь придется нагибаться.

Страшная мысль пробивается сквозь сон: этого не было. Так могло бы быть, но этого не было. Он трижды поднимался на ноги после кнута, и каждый раз это происходило не так! Это не прошлое, это – его настоящее! Это – на самом деле, это не во сне!

Холодный, росный рассвет встает над рудником: Нечай смотрит в июньское бело-розовое небо, тяжело переставляя ноги. Теперь он не думает о свободе, он не хочет стать птицей и улететь, не хочет бежать по полю, раскинув руки и с разлета падать в траву: мысли о свободе причиняют невыносимую боль. Не вышло. Ничего не вышло и никогда не выйдет. До самой смерти. Так может и не стоит долго мучится?

На горизонте, на фоне розового зарева рассвета, ему видится бесконечная снежная дорога. Та дорога, по которой он ускакал от погони на невзнузданном коне. И в конце ее – поджидающие его конные монахи. Те, которых там быть не могло…

Нечай проснулся, сотрясаясь от рыданий. Скоро сны поменяются местами с явью. Скоро эти четыре месяца дома начнут сниться ему по ночам, и он сам перестанет верить, что все это случилось наяву. Скоро он проснется в холодной клети под рваным армяком, надеясь нащупать под собой теплую овчину, и не найдет ее. Что есть явь? Может, теплая овчина только снится ему, а на самом деле он давно на руднике, спит и видит счастливый сон? Слезы лились из глаз, и рыдания судорогой надрывали ребра.

Он никогда не станет домовым, потому что никто не даст ему умереть дома. Никогда не будет озорничать по ночам, а днем прятаться за печкой. Он так и не доучит ребятишек. А может, не ждать, пока за ним приедут из города? Пойти, повеситься на сеновале…

– Сыночка мой, – мама поднялась на табуретку и обняла его за плечи, – что ты, сыночка?

От ее жалости Нечай лишь расплакался сильней. Он не сможет повеситься: мама этого не переживет. Если его увезут, она станет его ждать, и верить, что он опять вернется. И никогда не узнает, что с ним будет. Нечай хотел сказать, что все хорошо, но выговорил только:

– Мам… мамочка…

Она обняла его еще крепче. Гробовщик сказал, что мертвые дети скучают по родительской ласке. А он скучал? Нечай никогда не думал об этом, он, наверное, не понимал, чего ему не хватало столько лет. Но от маминых прикосновений вздрагивало сердце, и слезы из горьких превратились в сладкие, счастливые. Все это правда, все это на самом деле, наяву. И дом, и печь, и овчина, и мамины руки. Это не может быть сном.

– Спи, мой мальчик… Спи, еще очень рано… – мама целовала его волосы и расправляла их рукой, – спи, я с тобой побуду… Ничего не бойся, сыночка, все будет хорошо.

Нечай боялся заснуть: вдруг он проснется совсем не здесь? Вдруг? Он лежал, потихоньку шмыгая носом, и упивался маминой лаской, и хотел, чтоб это продолжалось целую вечность.

От снега даже в доме стало светлей. Нечай проснулся, когда рассвело, и до обеда записывал сказки и рисовал картинки к новым буквам. Писал он ровным полууставом, строчки выходили прямыми, ну точь-в-точь как в книгах. Не хватало только красных строк. Нечай подумал, что стоило бы раздобыть немного киновари, но в Рядок ее, конечно, не возил ни один купец. Надо было просить кого-нибудь, хоть бы Макара…

Мама кормила Нечая горячими блинами с медом и заглядывала в глаза, надеясь угадать, что творится у него внутри. Но Нечай совершенно успокоился и старался не думать ни о Туче Ярославиче, ни о воеводе, только прислушивался и вздрагивал от каждого непонятного звука с улицы. Мишата постукивал молотком и косо посматривал на Нечая – он так и не решился спросить, зачем его звали в усадьбу, а Нечай рассказывать не стал. Но, видно, брат и сам догадался, потому что тоже иногда напряженно смотрел в окно, словно ждал чего-то недоброго.

После обеда Нечай пошел к гробовщику, послушать, что рассказали ему его покойники, но по дороге наткнулся на старосту.

– В первый раз боярин ни копейки с меня больше не потребовал. Спасибо так спасибо! – староста улыбнулся во весь рот, – в будущем году никому больше счет не доверю, собирать оброк тебя возьму…

Нечай кивнул – ничего, значит, Туча Ярославич не сказал о воеводе… А с другой стороны, что ему за дело до Рядка и до его старосты? Он мужикам отчета давать не обязан. А может, староста с ним виделся до того, как к нему приехал Нечай?

– Мужикам я сказал, что с тобой боярин разбирается: дело нешуточное, времени требует. Да и Радей что-то присмирел. Не знаешь, чего это он?

– Понятия не имею, – усмехнулся Нечай.

– А правда, что ты Дарену у молодых бояр отбил?

Нечай пожал плечами:

– Ну, отбил – не отбил… Вернул тятеньке…

– То-то Радей тихий третий день ходит… – староста крякнул, – я думал, он ответа от Тучи Ярославича не дождется, сам к воеводе поедет. Я как услышал, что доезжачего на болоте убили, после схода как раз, думал – не даст он мне прохода, опять схода потребует. А вообще – глупость все это. Сказал же гробовщик – не человек это и не оборотень. Так что ты по лесам ночью больше не ходи. Некрас вот предлагает всем миром собраться да ночью лес прочесать.

Нечай сжал губы.

– Не надо. Не ходите… – пробормотал он.

– А что? Правду говорят, что ты чудовищ встретил, когда после схода в лес пошел?

– Да нет, так, привиделось что-то… – Нечай постарался усмехнуться непринужденно, – но в тот раз, с егерями… Не надо, только люди напрасно погибнут. Силой с ними не справится.

– А как еще? Может, крестным ходом? – серьезно спросил староста.

Нечай скривился.

– Не знаю. Подумаю. Вот сейчас с гробовщиком поговорю – он о нечисти много знает. А там посмотрим.

– Темнишь ты что-то, – староста покачал головой.

– Может, и темню… – проворчал Нечай себе под нос.

Лес прочесать… Если дети окажутся возле идола – мужики их на самом деле уложат в могилы осиновыми кольями. А если нет? Нечай вспомнил мутный свет из глаз Ероши, и между лопаток пробежали мурашки. Никому лучше от этого не будет.

Повитуха не хотела Нечая пускать, загородив собой калитку.

– Отец сегодня не в себе. Нечего его тревожить.

– Чего это он не в себе-то? – хмыкнул Нечай.

– С ним бывает такое. Уходи лучше, – вздохнула повитуха.

– Нет уж! Он меня звал сегодня после обеда.

– Как знаешь. Тебе же хуже, – она сложила губы бантиком и посторонилась, распахивая калитку.

Гробовщик сидел в красном углу, подняв ноги на лавку, и держал в одной руке образ Николая-чудотворца, а в другой – маленького деревянного божка.

– Прочь, нечистые! – шикнул он на Нечая.

– Эй, дядя… – Нечай растерялся, – это не нечистые, это я.

Гробовщик посмотрел на него пристальней.

– А! Пришел? – вскрикнул тот, – Почему навьи не заснули, хочешь знать? Мертвецы им не дают. Они и мне спать не дают. Шепчут, шепчут… Растревожил кто-то мертвецов. Глумится кто-то над мертвыми, вот они и бродят духами бесплотными. И наших, Рядковских, подняли, а бесов-то, бесов-то налетело! Вон там он должен сидеть, я их чую!

Гробовщик ткнул пальцем в притолоку. Нечай непроизвольно оглянулся, но беса не нашел.

– Не всем их видеть дано, – вздохнул старик, – я-то привык уже, они вокруг меня так и вьются. Не показываются, прячутся! И говорят-то – будто слова в голову кладут. Сколько их с кладбища за мной приволоклось – и не сосчитаешь! Кыш, нечистые!

В дом зашла повитуха, посмотрела на отца и покачала головой.

– Слышь, а отец твой вчера не слишком сильно выпил? – спросил Нечай.

– Отец капли в рот не берет. Никогда. Даже медовухи не пьет.

– А чего это он?

– Говорю же, бывает с ним такое. Осенью, обычно, или весной. С мертвецами говорить начинает. Чего это он к зиме разбушевался – не знаю. Вчера еще начал. Да пройдет скоро. Вот отец Афанасий придет, поговорит с ним, успокоит – и все пройдет.

– Глумится кто-то над мертвыми, вот навьи и не спят, – повторил гробовщик с пафосом, – скоро в Рядок придут, всех нас перережут, как волки овец! Им духи бесплотные на ухо нашепчут, они и придут. Самим-то им из могил не подняться, отпетые они, так навий пошлют мстить за поругание! А вместе с навьями бесы прилетят, в ад нас потащат.

– А ты бесов – крестным знамением, – Нечай покачал головой.

– Мало, мало крестного знамения… – зашептал гробовщик затравлено, – что б отец Афанасий не говорил – мало. Идола бы поставить на старое место… Без идола пропадет весь Рядок. Дед мой искал – не нашел, видно, бесы его под землю уволокли…

– Идола, – кивнул Нечай, – бесы.

– Надо идола поставить, иначе придут навьи – всех нас, как овец, перережут.

– Да ладно, батя, – Нечай пожал плечами, – нашел я твоего идола, давно на место поставил.

Гробовщик осклабился:

– Нашел?

Нечай кивнул.

– А не врешь?

Нечай покачал головой.

– Мой дед искал – не нашел… А ты, значит, нашел?

– А я, значит, нашел… – согласился Нечай.

– Слава Богу, – вздохнула повитуха, сидевшая у окна, – идет отец Афанасий…

Нечай решил, что на пару с Афонькой ему тут делать нечего и поспешил попрощаться. У калитки он вежливо раскланялся с попом, но тот его остановил.

– Ты, говорят, детишек грамоте учишь?

– Учу, батюшка! – ухмыльнулся Нечай.

– Ты это заканчивай. Не положено это. Чтоб всякий, кому не лень, грамоте детей учил!

– Что-то нету больше неленивых-то…

– Так, глядишь, все грамотными станут!

– А что, всем нельзя? – Нечай перешел на шепот.

– Нельзя кому попало! В монастырях-от, настоятели решают, чему и как учить, на соборе это обсуждают, а ты на этом соборе был? Откуда тебе знать, как учить нужно? И чему?

– Я в монастыре был, батюшка. Там мне показывали, как учить не нужно. А как нужно, я без собора разберусь, хорошо?

– Смотри, пожалуюсь я на тебя боярину! – Афонька погрозил ему пальцем.

– Да ты уже жаловался! – рассмеялся Нечай.

– Смейся, смейся! Зубоскальствуй! А я ему бумагу на тебя напишу. Над бумагой Туча Ярославич смеяться не станет!

– Да напиши ты ему хоть десять бумаг! – фыркнул Нечай, смеясь, и пошел со двора, не попрощавшись с Афонькой.

Вот уж точно, хуже не будет… Гробовщик, конечно, не в себе. Уж очень похож на сумасшедшего старика-раскольника на руднике, который в каждом видел антихриста. Но не сам же он придумал, что кто-то глумится над мертвыми! Кто его знает…

Нечай свернул на рынок и направился к лотку со сластями. Баба, что их продавала, на этот раз встретила его с прежней улыбкой. Интересно, кто-нибудь в Рядке покупает у нее столько леденцов, сколько Нечай?

– Ты, говорят, Дарену от оборотней спас? – спросила она, хитро улыбаясь.

– Ага, – кивнул Нечай, – налетели оборотни, словно коршуны, и все на Дарену. А тут я, откуда ни возьмись! Бегал-бегал за ними, пока всех не изловил.

– А потом? – баба раскрыла рот.

– А что потом? В пропасть сбросил. Чего там, хватаешь оборотня поперек живота, кричишь: «Во имя отца, сына и святаго духа» и в пропасть его!

– Ой, – задумалась баба, – ой, опять ты врешь все! Откуда у нас пропасти-то взяться!

– Если поискать, можно найти. Я ж нашел. На алтын мне леденчиков насыпь, – Нечай достал из кармана тряпицу.

– Да врешь! – захихикала баба, а потом заговорщицки зашептала, – а че? Дарена-то получше Косой Олены будет. Бери лучше Дарену.

– Я лучше леденчиков возьму. И два петушка.

– Петушки по полушке.

– А че так? Всегда три на деньгу давала?

– Три – на деньгу, а два – по полушке.[19]

Нечай рассмеялся:

– Ну, тогда давай три.

На рынке он зашел к Макару и попросил привезти из города киновари. Макар потребовал деньги вперед, но к субботе пообещал привезти – в городе базарным днем была пятница.

Груша всегда радовалась, если Нечай звал ее с собой: до заката оставалось часа два, и он надеялся добраться до крепости и уйти оттуда засветло.

– Ну что? Идем к твоим товарищам, – сказал он, когда они вышли со двора, и протянул ей петушок, – я вот леденчиков им купил. И нам с тобой.

Нечай засунул петушок за щеку, и Груша последовала его примеру с довольной улыбкой. Стоило им выйти в поле, как снова пошел снег, только на этот раз не было ветра, и крупные снежинки падали на землю медленно и спокойно. Груша подставляла им руки в рукавичках, разглядывала вычурный ледяной узор и смеялась над Нечаем: на его голых руках снежинки быстро превращались в капельки воды.

Лес, и без того белый, заволокло снежной мглой, и Рядок быстро скрылся из виду. Тропинку, ведущую к идолу, за ночь совсем засыпало, но Груша уверенно семенила впереди, стараясь протоптать дорожку. Она первая заметила, что около истукана кто-то стоит, испугалась, вернулась к Нечаю и взяла его за руку, показывая пальцем на полянку.

– Не бойся. Щас посмотрим, кто это тут идолопоклонник! – Нечай прижал девочку к себе и присмотрелся.

Сначала ему показалось, что перед идолом стоит девушка-Снежевинка, о которой мама рассказывала ему в детстве. Будто ходит зимой по лесам красавица в белой шубке и белой шапочке, одевает деревья инеем…

Но, приглядевшись, Нечай только усмехнулся: просто шубку и шапочку Дарены засыпало снегом. Груша смутилась и спрятала лицо в полах его полушубка, а Нечай снял мурмолку, приветствуя древнего бога.

– Здравствуй, – тихо обронила Дарена. На щеках ее с мороза горел румянец, и Нечай в который раз подумал, как она хороша!

– И тебе… – проворчал он, – не боишься одна по лесу ходить?

– Так ведь день же… – виновато ответила она.

– Тебя из Рядка средь бела дня уволокли, ночи не дожидались. И что ты тут делаешь?

– Стою просто. Разговариваю, – вздохнула она.

– С кем? С идолом? Отцу Афанасию об этом в воскресенье рассказать не забудь…

– Ты же сам меня сюда привел, – укоризненно ответила Дарена.

– Ну и привел… И что? Ты меня здесь теперь караулить будешь?

– А я тебя вовсе не караулила. Я на лесных духов хотела посмотреть. Вдруг они днем придут? Я следы их видела, но теперь их замело уже.

Нечай недовольно покачал головой – только не хватало, чтоб Дарена по следам отправилась в крепость! Хорошо, что пошел снег.

Груша осмелилась глянуть на Дарену, и та ласково ей улыбнулась:

– Здравствуй, девочка. А как тебя зовут?

Груша расплылась в улыбке и помотала головой.

– Она не слышит, – Нечай покрепче прижал ребенка к себе, – ее зовут Груша, она глухонемая. Это дочь моего брата.

Дарена присела на корточки и протянула руку, чтоб погладить Грушу по голове, и та с готовностью нырнула под ее ладонь.

– Какая ласковая девочка, – Дарена снова улыбнулась, поднимаясь на ноги, и Груша ответила ей тем же.

– И о чем же ты с идолом разговариваешь? – спросил Нечай и сунул в рот недоеденный петушок.

– Так… О разном. Он… знаешь… Он совсем не такой, как наш бог. Я когда в церковь приходила, всегда, еще когда девочкой была, мне было стыдно как-то. Будто я в чем-то виновата. А сейчас и подавно, – она потупилась, и щеки ее загорелись еще жарче.

– А девочкой-то ты чего стыдилась?

– Не знаю. Стыдилась и все. А здесь я стою, и мне так легко делается… Мне еще тогда, с тобой, тут понравилось. Он смотрит на меня, вроде строго, а на самом деле… Будто все грехи мне отпускает. Нет, будто вообще во мне греха не видит, смеется только. А ты почему в церковь не ходишь?

– Не хочу, – ответил Нечай.

– А почему не хочешь? Ты тоже себя виноватым чувствуешь?

– Неа. Душно там, – Нечай пожал плечами.

– Тебя за это кнутом били?

– С чего ты взяла? – у него сами собой передернулись плечи.

– Тятенька рассказывал. Что в городе, кто в церковь не ходит, кнутом бьют и в монастырь отправляют.

– Ну, считай, за это… – пробормотал он.

– И в монастырь отправили? – она широко распахнула глаза.

Нечаю вовсе не нравились ее вопросы: завтра о его ответах узнает весь Рядок. А впрочем, если он и не ответит, Рядок за него ответы додумает.

– Ты… ты лучше скажи, ты про идола никому не рассказывала?

– Нет. А что, нельзя?

– Да нет. Можно, наверное. Только… Если Афонька узнает, он его убрать заставит. Или сжечь.

– Почему?

– Ну… Это идолопоклонство. Это еще хуже, чем старообрядчество. За это тебя на страшном суде точно в ад отправят, – Нечай усмехнулся.

– А ты? Ты сам не боишься в ад?

Нечай покачал головой.

– Я буду домовым после смерти. Днем буду спать за печкой, а ночью за домом присматривать.

– Правда? А откуда ты знаешь?

– Знаю, – Нечай пожал плечами.

– А я?

– А ты в ад отправишься. За грехи, – злорадно рассмеялся он.

– Почему?

– Потому что узки врата… Всем не пролезть. Вон впереди тебя сколько народу толпится: монахи первые, потом попы, потом праведники… Где уж тебе-то втиснуться!

– А здесь нельзя остаться? Ну… тоже домовым?

– Женщин в домовые не берут. Ну, есть, правда, водяницы, но в водяницы только красивых принимают. А ты, когда умрешь, старая будешь и страшная. Есть еще лярвы и кикиморы. Вот это для тебя в самый раз.

Нечай не сразу догадался, что Дарена обиделась. Во всяком случае, она постаралась это скрыть, только повернула голову в другую сторону и замолчала. А потом приподняла лицо, надеясь, что слезы закатятся обратно в глаза: Нечай сам делал так, когда был маленьким.

– Да я же пошутил, ты чего… – проворчал он: наверное, не стоило ей говорить про кикимор…

Она еле слышно всхлипнула. Груша дернула его за рукав, вынула изо рта огрызок петушка и протянула Дарене, только та этого не увидела, а то бы обиделась еще сильней.

Нечай порылся за пазухой, выудил оттуда третий – целый – петушок, и тронул Дарену за локоть.

– На, возьми. Не реви только.

Дарена посмотрела на него и улыбнулась сквозь слезы:

– Спасибо.

– Да не реви, сказал… Я ж на самом деле пошутил.

Она кивнула – настроение у нее менялось очень быстро, и, хотя она оставалась тихой и несчастной, глаза ее ожили: огонь ведь девка! Стерва, конечно, и хитрая, и балованная, но живая, с кипучей кровью. А уж любопытная…

– А откуда ты узнал про идола? – спросила она, шмыгнув носом.

– Его Груша нашла. Он в земле лежал. Ну, мы его поставили, очистили. Красивый, правда?

– Ага.

– Его зовут Волос.

– Откуда ты знаешь?

– Мне сказали лесные духи, – улыбнулся Нечай.

Короткие сумерки были удивительно тихими и безветренными: снег валил и валил, бесшумно и упорно. Нечай не очень верил в успех своей задумки, но продолжал сидеть у выбранной Ерошей могилы: в вывернутом мехом наружу полушубке, в шапке, надетой наизнанку и задом наперед, зажав в руке камушек с дыркой, который носил на груди. Этот камушек ему подарил на память о себе разбойник, которого повесили на следующий день после этого, и Нечай считал его своим оберегом. Ероша сказал, что вывернутая наизнанку одежда защищает живого человека от вредоносных духов, и что говорить с призраками очень опасно – им ничего не стоит утащить человека за собой в могилу или напугать до смерти. Духи мертвецов, которые не могут встать из могил, обычно злые, тем более те, что умерли безвременной смертью, как большинство похороненных здесь.

Ероша знал о них немного, но гораздо больше Нечая. Призрак придет либо в сумерках, либо в полночь. Если вообще захочет прийти, а тем более – говорить. Но если его звать, то он услышит.

Сумерки сгущались, а Нечай не чувствовал ни волнения, ни страха: ему было холодно и скучно. От снежинок рябило в глазах, от тишины в ушах шебаршился ватный шепот. Снег валил так густо, что Нечай не видел ни усадьбы, ни ельника, прикрывающего крепость – словно белый свет сжался, скукожился до крохотного пятачка: могильных холмиков с подгнившими крестами. Нечай сидел посреди этого пятачка, подтянув колени к груди, и мерз.

– Ну что? – наконец спросил он у падающего снега, – будем выходить или как? Мне это, что ли, надо? Мою могилу пока не раскапывали.

Голос утонул в снежной пелене, словно в вате. Никто ему, конечно, не ответил, и Нечай вздохнул долгим, протяжным вздохом. Однако, что-то произошло, потому что собственный голос не показался Нечаю уверенным. Наоборот, в тишине было как-то спокойней, а тут внутри что-то засвербело, и захотелось поскорей уйти.

Он не сразу уловил движения в снегу перед собой, примерно в трех шагах: мешали падающие снежинки. Только уйти захотелось еще сильней. Да что там уйти – убежать. Нечай повел озябшими плечами и посмотрел вокруг: он всегда плохо видел в сумерках, словно на глаза наползала какая-то пленка, и все время хотелось их протереть или сощуриться.

Страх тупым, зазубренным копьем воткнулся в солнечное сплетение и оборвал дыхание… Он пришел ниоткуда, за секунду до того, как порыв ветра сорвал с могилы пушистый снег и швырнул его Нечаю в лицо. И под сдутым снегом Нечай сначала разглядел темно-красные капли: пахнуло кровью, настоящей, человеческой кровью, и мертвечиной, и сырой землей. Страх забился, затрепыхался в горле, Нечай отшатнулся, оперев руки в землю, и замер, открыв рот, не в силах ни шевельнуться, ни вскрикнуть.

На снегу лежала отрубленная по локоть человеческая рука, истекала кровью и шевелила пальцами. От лужицы крови, от места отруба вверх поднимался парок, сильные мышцы судорожно сжимались и перекатывались под бледной кожей, синюшные короткие ногти цеплялись за рыхлый снег, стискивая его в кулак. Большая, грубая рука воина… она ползла к Нечаю, медленно перебирая пальцами и оставляя за собой глубокий кровавый след, расплавляя снег до самой земли. В серых сумерках кровь казалась неестественно красной, словно светилась изнутри.

Если бы Нечай мог двинуться, он бы, наверное, убежал… Ероша говорил, что крепкая брань может прогнать призрака обратно в могилу, но Нечай не смог выдавить из горла ни звука, какое уж там ругаться…

Рука подползала все ближе к его сапогам, подбираясь к спуску с могильного холмика. Теперь мысль о том, что призрак может утащить его за собой в могилу, почему-то не казалась ни смешной, ни нелепой. Нечай молча смотрел, как рука соскользнула вниз, словно саночки с горы, зарылась в снег и поползла дальше, загребая снег пальцами.

Паника трепетала внутри и не могла прорваться наружу. Из-под мурмолки выкатилась быстрая струйка пота и попала в глаз. Нечай лишь вздрогнул, когда серые пальцы ухватились за носок его сапога – сильные пальцы, до боли стиснувшие ногу. Он думал, что умрет от этого прикосновения, но вместо этого почувствовал твердый ком в горле, головокружительную дурноту и слезы на щеках.

Рука медленно поднималась выше, хваталась за сапог, и его кожа скрипела и сминалась. Из горла вырвался, наконец, слабый, сиплый всхлип, Нечай подался назад, но рука вдруг рванулась вверх и обхватила его лодыжку крепким кулаком. Нечай дернул ногу к себе, забился молча, надеясь освободиться, пинал кулак другой ногой, но рука приросла к нему, как колодка, цепью прикованная к стене. Шапка слетела на землю, снег полез за воротник и в рукава, Нечай скреб ногтями землю, но не смог сдвинуться ни на вершок. Силы быстро оставили его: он обмяк, обливаясь слезами, и замер, ожидая не столько смерти, сколько ужаса, который его убьет.

И тогда над покосившимся крестом раздался гул высокого пламени: упругие, тугие хлопки его оторвавшихся языков и ровный глухой ропот раскаленного света. Только огня не было, лишь снежинки разлетелись в стороны, как от ветра: в сумраке над могильным холмом проступил еле видимый силуэт. Островерхий шлем венчал его голову, плечи его развернулись на сажень, правая рука стискивала рукоять боевого топора, широко расставленные ноги уперлись в воздух над могилой. Вместо левой руки призрака из короткого рукава кольчуги свисал обрубок.

Тяжелый запах тлена стелился по земле, накатывал на грудь и густой слюной скапливался во рту. Нечай приподнялся на локтях и еще раз дернул ногу к себе – не помогло. Призрак легко и неслышно шагнул в его сторону: воздух под ним пружинил и прогибался, и Нечай рассмотрел прозрачные сапоги, и боевые кольчатые чулки, обтянувшие колени. Он снова попробовал освободиться, ударил сапогом по стискивающей лодыжку длани изо всех сил, рванулся назад, но широкая ступня призрака, едва заметно приподнявшись, опустилась ему на грудь, пригвоздив к земле. Локти подвернулись, и руки распластались по снегу – Нечай едва мог дышать, такая тяжесть давила на него сверху.

– Што тебе надо? – голос у призрака был глухим, и едва отличался от того гула, который окружал его прозрачное тело.

Нечай лишь всхрапнул, надеясь вдохнуть воздуха в грудь. Слезы высохли, но страх клокотал под тяжелой ступней, сотрясая тело не дрожью даже, а мелкими судорогами.

– Ну? – призрак надавил на него сильней.

Нечай захрипел – ему показалось, что у него треснули ребра. Тяжесть немного отпустила… Нечай стиснул зубы, чтоб унять трясущуюся нижнюю челюсть. Надо было, надо было спросить о том, зачем он сюда пришел… Но губы разъезжались, и голос не слушался. А вдруг раздавит?

– Ну? – повторил дух.

Надо, надо. Иначе зачем все это? Ну да, Нечай ни секунды не верил, что такое произойдет, что призрак встанет и будет с ним говорить, он смеялся и не верил! Досмеялся…

– Кто… – прохрипел Нечай пересохшим языком, – кто… не дает навьям покоя?

И тут же зажмурился, ожидая, как расплющится под ногой призрака грудная клетка.

– Что тебе за дело до навий? – голос призрака был презрительным и едким.

– Кто? – повторил Нечай еле слышно.

– Навьи не уснут, пока прах моих соратников не вернется в землю. И это все, что тебе нужно?

– Отпусти… отпусти детей… Люди их уничтожат… – выдохнул Нечай, – ты ничего не добьешься!

– Ты для этого звал меня из могилы?

– Да, – сглотнул Нечай.

– Хватило дерзости… – устало и зло сказал призрак.

Отрубленная рука, сжимающая лодыжку, стиснула ее еще сильней и дернула Нечая в сторону креста. Нога призрака скользнула на горло, Нечай попытался оттолкнуть ее руками, но руки хватали только воздух – это воздух давил ему на шею и не давал вздохнуть.

– Пусти, сволочь! – прохрипел Нечай, – пусти!

Он забился скорей от отчаянья, чем в надежде на освобождение. Он молотил свободной ногой по обрубку руки, ногтями цеплялся за землю под рыхлым снегом, рычал, извивался и бился головой об землю. С губ сами собой рвались ругательства – сиплые и еле слышные, как заклинания. Нечай сопротивлялся до последнего, ощущая, как медленно и верно тело его ползет к могиле: и когда потемнело в глазах, и когда запах сырой земли и талого снега набился в нос, и когда свет внутри головы яркими вспышками ослепил его окончательно.

Было холодно. Темно и холодно. На лице лежала подтаявшая лепешка снега, и чьи-то руки осторожно счищали ее со щек. Полушубок задрался вместе с рубахой, спина лежала на голом снегу, и поясницу ломило от мороза. Нечай вскинул руку и вытер снег с глаз – над ним сидела Груша, сверху все так же летели большие белые хлопья, и давно наступила ночь.

Нечай сел и откашлялся: в горле першило, и какой-то комок на уровне кадыка мешал глотать. Груша начала снимать снег с его головы: и волосы, и мех полушубка, вывернутый наружу, и подол рубахи, и штаны – все сплошь было покрыто примерзшими ледышками, как будто он катался по снегу несколько часов. Нечай встряхнул головой, но лед все равно запутался в волосах и весь не слетел.

– Ну чего? Не пора ли нам домой? – спросил он у Груши: говорить было больно – мешал комок в горле.

Она кивнула, погладила его по плечу и махнула рукой в сторону тропинки, ведущей мимо идола.

– Что, нас там ждут? – он поднялся на ноги, скинул полушубок и долго его тряс, надеясь очистить ото льда.

Взгляд сам собой упал на могильный холмик: снег на нем был взрыт, но никакой крови Нечай не заметил. Или ее уже присыпало сверху? А было ли оно на самом деле, или ему все это привиделось в кошмаре? И чего он так испугался? От страха не осталось и следа, только усталость и равнодушие.

Кое-как очистив промокшие штаны и рубашку, Нечай завернулся в полушубок.

– Холодно-то как, – он передернул плечами, – пошли отсюда скорей.

Он взял Грушу за руку – она не сможет идти так же быстро, как он, тем более по глубокому снегу.

У идола их ждали: белые рубахи на снегу были заметны еще меньше, чем на черном фоне осеннего леса. Только глаза светились ярче, и снег поскрипывал под их тяжестью.

– Мы не смогли выйти… – виновато сказал Ероша и опустил голову.

– Да ладно… Я и не ждал, – Нечай улыбнулся и взлохматил ему волосы.

– Ты здорово ругался, дядя Нечай, – тот поднял горящие глаза, – они не любят, когда ругаются.

– А что, и тут было слышно?

– Если ухо к земле прижать, мы много чего можем услышать.

Они попрощались быстро – Нечай продрог так, что зуб на зуб не попадал. И насчет ночи он ошибся – когда они с Грушей вернулись домой, все только садились ужинать. Мама, конечно, ругала его за насквозь промокшую одежду, но, развесив ее около печки, кутала его в овчинный тулуп, под которым он обычно спал, и поила горячим малиновым настоем. Он так и сидел, накинув тулуп на плечи, когда ребята пришли учиться, покашливал и с трудом выталкивал из горла слова.

Дата добавления: 2015-09-03