Суд богов 4 страница

— Хорошо. Коли так, слушай мое решение, новгородец Олег, слобода меховая и весь люд угличский. Проведя по обвинению слободы супротив служивого, здесь стоящего, полный сыск, узнал я, что ссора между ним и промысловиками случилась недавняя. Посему был у новгородца Олега явный повод душегубство свершить, и конь одного из пропавших, в его руках оказавшийся, сие подтверждает. Но показал сыск сей и то, что не искал служивый ссоры и стараний для свершения душегубства никаких не прилагал. Конь же в руках его оказался путем странным, от прочего добра промысловиков сгинувших отдельно. И вижу я в деле сем столь много противоречий, что без прямого указания богов небесных верного ответа получить не могу. Воевода, вели принести служивому два щита, бо у него я токмо один вижу. Старшина! Я хочу видеть родича сгинувших безвестно Родионовых, дабы родич этот отдался на волю Белбога и помог нам принять решение верное.

Князь перевел дух, дожидаясь, пока будут выполнены его указания. Щиты для поединка дружинники вынесли почти сразу. С поисками родича погибшего вышла некоторая заминка, но вскоре из толпы кого-то вытолкали вперед.

— Три щита и меч родичу передайте, — распорядился Всеволод и повысил голос: — Слушайте меня, люди угличские! Сим назначаю божий суд по делу пропажи промысловиков из меховой слободы. Коли боги укажут на служивого как на татя и душегуба, надлежит ему выплатить виру по сорок гривен за каждого мертвого мужа! Коли сложит он живот свой на поединке, надлежит разделить его добро между семьями, а коли свыше сорока гривен окажется, то добро излишнее надлежит передать в городскую казну. Коли жив останется новгородец, то обязан он виру выплатить, а коли не сможет, то будет выдан семьям погибших головой вместе со всем добром, женой и детьми, ежели таковые имеются. Если же боги укажут на невиновность новгородца, будет он с того часа считаться невиновным, и со всякого, кто после того посмеет обвинять его, хулить, серебро спрашивать али иначе к душегубству причислять, указываю штрафовать на две гривны, одну в пользу служивого, другую в пользу княжеской казны. Все ли меня слышали? От примирения слобода и новгородец Олег уже отказались, посему решения сего менять я более не намерен. Воевода, начинай.

— Слушаю, княже, — кивнул воин и выступил вперед: — Слушайте меня! Здесь ныне божий суд творится, а не поединок кровавый. Мы желаем знак богов получить и ничего более. Понятно? Посему: коли кто из вас без трех щитов окажется, тот признан проигравшим суд будет. Коли кто из вас неспособным к продолжению боя окажется, признан будет проигравшим суд. Коли кто из вас побежит с поля, проигравшим суд будет считаться. Вы слышите меня? Упавшего, оружие утерявшего, щита лишившегося добивать не сметь! Сей поступок к простому душегубству приравнен будет и судим так же! Вы слышите меня?

Правила божьего суда за время скитаний Олег слышал не раз, а потому внимал вполуха, глядя на своего будущего противника. Худощавый мальчишка лет пятнадцати, в рубахе, выцветших штанах и кое-как сшитых поршнях, он побледнел как мел еще до начала поединка, хотя и подпрыгивал, покачивал тяжелым мечом, страшно шевелил нижней челюстью, явно пытаясь хоть как-то себя подбодрить.

— Что это за сикарака, воевода? — перебил он воина, указав на мальчишку саблей. — Вы хотите, чтобы я дрался с этим тараканом? Какой это, к лешему, суд! Я же убью его одним плевком и растирать не придется! Воевода, я воин, а не убийца детей! Дайте мне нормального противника, не превращайте в клоуна!

— Что он сказал?! — сжал подлокотники унизанными перстнями пальцами Всеволод. — Я не слышал воевода!

— Один миг, княже, — поклонился тот и крута нулся на месте: — Старшина! Кто этот котенок? Кого вы выставили на поединок?

— Племянник родионовский, Вторуша, — пожал тот плечами. — По «Правде» мстить токмо брат может, сын, двоюродный брат да племянник. Братья родионовские сгинули оба, сын малой совсем, двою родные братья на выселках. Токмо племянник здсь и имеется.

— Мы не месть затеваем, а суд божий! — повысил голос Середин. — На суд, по «Русской Правде», каждый имеет право выставить заступника. Вот пусть и выставляют!

Воевода оглянулся на князя. Всеволод приподнял брови, согласно кивнул.

— Староста, вы можете выставить вместо племянника заступника.

— Откуда заступник? У них на сапоги нормальные ныне денег нет, не то что на заступника. На все воля богов. Коли правда на стороне нашей, то и племянник малой душегуба одолеет.

— Проклятие! — Ведун полуприкрыл глаза. — Воевода, я воин, а не убийца. Ква! Пусть выставляют защитника, я заплачу ему сам!

Площадь дружно охнула, и даже князь громко крякнул в кресле:

— Ты намерен платить тому, кто станет сражаться супротив тебя, служивый? Да, вижу, честен ты избытком. Пожалуй, такой честный и вправду мог отвезти в святилище попавшие к нему неправедно пятнадцать гривен и чужих коней… Но такой правильный не оставил бы себе четвертого коня и не лгал бы на суде. Проклятие! Мне надоел этот суд и его путаница! Я хочу покончить с ним сегодня, покончить немедленно! Слушайте все! Своей волей назначаю плату заступнику в две гривны, кои обязан выплатить ему новгородец Олег, буде жив останется, или кои будут взысканы из добра его, коли он живота лишится. Но заступник сей обязан явиться немедленно. Считаю до трех. Эй, кто там у вечевика? Начинайте бить.

Над городом прокатился протяжный звон вечевого колокола, но еще до того, как в него ударили второй раз, от княжьего дома кто-то громко заревел, начал протискиваться вперед, и вскоре с дубового тротуара на площадь шагнул криво оскалившийся дружинник в распахнутой на груди плотной шерстяной рубахе в крупную клетку. Хотя, может, и не в рубахе, а в свитере скандинавском, напяленном на голое тело. То, что перед ним скандинав, Олег понял по крупной костяной букве «Т», что болталась на веревочке на груди у этого белокожего, волосатого, со встрепанной бородой мужика — молот Тора. Варяг, дитя северных фьордов.

Земля скандинавская всегда была богата лишь камнями да холодной соленой водой, а потому вечно нищие варяги торговали по всему свету единственным, что у них было — кровью, служа в разных дружинах от Холмогорской до Византийской включительно. Хотя, кто знает — может, они и в египетских, а то и карфагенских разборках участвовали. За горсть серебра они готовы были резать кого угодно и где угодно. За две — согласились бы оторвать бороду собственному богу. Две гривны для варяга — подарок судьбы, ради которого не страшно продать душу морскому дьяволу и навеки лишиться Валгаллы.

Скандинав, продавшийся в княжескую дружину, превышал Олега почти на две головы в росте и вдвое по ширине плеч, к тому же успел отожраться на русских харчах и имел вполне солидное брюшко — отчего стал более опасным. Чтобы такого прирезать, мало просто достать до тела саблей, нужно еще добраться сквозь жировую прокладку до внутренних органов.

— Это не поединок, Торос! — сурово предупредил его воевода. — Станешь добивать — самолично в болоте утоплю.

— Легкие деньги, — отмахнулся варяг, помахивая пудовым мечом, как легкой тростинкой. Вблизи оказалось, что он вовсе не скалился — у него была вспорота верхняя губа.

— Эй, племянник! Меч в дружину верни, а щиты заступнику оставь. Может, пригодятся…

— Ты беги, служивый, — предложил варяг. — Тогда калечить не стану.

— Тебе губу подрезали? Гляди, язык тоже укорочу, — пообещал Олег.

— Щит подбери, служивый, — посоветовал воевода. — Ну, готовы?

Ведун отошел, взял с земли щит. Сразу было понятно, что деревяшке достанется, поэтому первым он взял щит чужой, его не жалко.

— Готовы? — снова спросил воевода.

Скандинав вместо ответа стукнул клинком по щиту. Олег сделал то же самое.

— Да обратят на вас боги свое внимание! Сходитесь…

Торос тут же ринулся вперед, безо всякой грации и мастерства справа налево рубанул мечом, направляя его под совсем небольшим углом вниз. Дикарь наверняка учился драться топором на палубе: это там, коли сверху вниз промахнешься, острие так в палубе засядет, что сто раз проткнуть успеют, пока вытянешь.

Ш-шир-р… прошелестел клинок над головой. Олег выглянул из-за края щита, готовый начать встречную атаку, но в его щит ударила деревяшка варяга, и тут же — ш-шир-р… Скандинав успел снова размахнуться и ударить. Ш-шир-р… Трах!!! От третьего удара ведун пригнуться не успел, клинок врезался в щит и с потрясающей легкостью снес верхнюю треть.

— У-а!!! — торжествующе взревел варяг.

Олег поймал его взмах на умбон — от удара медяшка прогнулась, связанные ремнем доски полетели в стороны.

— Электрическая сила! — Середин отшвырнул рукоять с болтающимися на ней двумя щепками, отошел к своему месту, подобрал другой щит. Стукнул клинком по деревяшке, показывая, что готов к бою, и варяг тут же снова кинулся вперед.

Он бил тупо и однообразно, словно не сражался, а рубил дерево. Справа налево, справа налево, справа налево. Олег мог бы продемонстрировать ему десятки разнообразнейших приемов и ударов, мог бы показать настоящее мастерство — но проклятый варяг, пользуясь преимуществом в росте и в длине рук, просто не подпускал его к себе на опасную дистанцию. Взмах меча, потом он бьет вперед краем щита, отпихивая Олега, тем временем снова размахивается и бьет опять… Раз за разом — десять, пятнадцать, двадцать раз, пока ведун не допускает оплошности и — хрясь!!! От щита опять летят щепки. Хрясь!!!

— Електрическая сила! — Откинув деревянные лохмотья, ведуи поднял свой щит, остановился, глядя на скалящегося скандинава и лихорадочно пытаясь придумать хоть что-нибудь.

— Пять гривен на новгородца ставлю! — Олег узнал голос Любовода. Во дает купчина! Тут уже совсем рядом с Калиновым мостом ходишь, а он пари устраивает. Правда, на него все же ставит, не против. — Пять гривен! Серебро покажи… И тебе отвечу, коли покажешь. Пять! Пятнадцать… Есть пятнадцать, Елага Скотин поручится…

Ведун рассмеялся, стукнул саблей о щит, ринулся вперед. Ш-шир-р… Олег резко присел, подныривая вперед, торопясь проскочить варягу за голую спину — но тот неожиданно дернул меч назад обратным движением. Середин лишь в последний миг успел подпрыгнуть, перекувыркиваясь через смертоносную сталь, и грохнулся спиной оземь. Скандинав зарычал, устремился в атаку — Олег, привстав на колено, успел закрыться щитом. Сталь, выбивая искры, резанула по железу, ведун тут же отскочил, перебежал в сторону, вновь рванулся к противнику. Варяг, ошарашенный внезапным напором, чуть попятился.

— Сейчас ты сдохнешь, — пообещал ведун. — Закрутишься, как гусь на вертеле.

Олег развернулся лицом к знатным горожанам, отсалютовал саблей:

— Я могу убить его, княже?

Площадь в ужасе ахнула — ведун, пригибая голову, резко упал на колени… Ш-шир-р… И со всей силы ударил щитом назад и вверх. Там что-то деревянно хрустнуло, чмокнуло. Голова варяга с посиневшим лицом ткнулась рядом в землю, и уже потом он, сложившись пополам, завалился набок. Его губы пробормотали что-то похожее на «Ямочки…», после чего пальцы рук наконец разжались, отпуская оружие, и ладони сошлись внизу живота.

— Мамочка, — сглотнул ведун. — Извини, служивый, между ног я не метился. По бедру хотел попасть.

— Ямочки, — закатив глаза, повторил скандинав. Похоже, сейчас ему было не до светской беседы.

Площадь, наконец переварив внезапный поворот событий, взревела радостными криками. Дав горожанам проораться несколько минут, князь Всеволод вскинул руки и в наступившей тишине объявил:

— Боги ясно показали нам свою волю! На основании божьего суда объявляю новгородца Олега невиновным в душегубстве, любые прочие обвинения, связанные с пропажей промысловиков из меховой слободы, снимаю. Служивый этот отныне чист и честен пред богами и людьми!

Горожане опять зашумели, теперь уже расходясь, ведун выпрямился, спрятал в ножны саблю, кивнул Урсуле:

— Собирай вещи, малышка. Видать, никуда вам от меня не деться. Такова воля богов.

— Да, господин! — весело и звонко крикнула она, кинулась к лошадям.

Олег чувствовал себя действительно честным, очищенным от всякой скверны. Усталость после трудной схватки, прогулка по краю Смородины, ощущение близости смерти, эйфория победы заставили раствориться в прошлом воспоминания о зарытых в снег трупах, притупили уколы совести. Он прошел через судилище, он сразился за право на честное имя — и победил. Такова воля богов — он не должен расплачиваться за мимолетную дурость четырех промысловиков. Суд окончен. Все!

* * *

— Ну ты крохобор, — расхохотался ведун, чокаясь с купцом. — Ох, крохобор. Я уже, надо признать, Мару с ее чашей рядом углядел, а ты, знай, ставки делаешь. Думал, не слышал я ничего?

— Ну так тебя ужо вся площадь похоронила. Только и ждали, как голова по грязи запрыгает. Я и не утерпел. Я ведь знаю, что ты колдун и убить тебя нельзя. Думал, просто прикидываешься для правдоподобия. Еле ставки собрать успел. Пятнадцать гривен на пустом месте! За тебя, ведун.

Они выпили, и Олег покачал головой:

— Ничего себе на пустом месте! Ты сам на таком месте побегать не хотел бы?

— Так я ничего и не говорю! Тебе треть честно отдал. Все три гривны.

Еще два тяжелых мешочка с серебром Любовод уронил на площади рядом с варягом, презрительно хмыкнув:

— Держи, заступничек.

Скандинав, даром что стонал, сизый, как утопленник, но денежки под себя все равно подгреб.

— Давай за тебя выпьем, Любовод, — опять налил меду Олег. — Хватка у тебя что надо. Деньги буквально из ничего создаешь.

— Серебро — не знатность, из ничего не добудешь, — посерьезнел купец, отодвигая кубок. — Так как ты решил, друг, идешь со мной в новые земли?

— Иду, чего уж там, — махнул рукой ведун. — Надоело задницу седлом натирать. Хоть немного с комфортом попутешествую.

— А коли так, надобно тебе о доле своей в деле подумать. Ты пойми, ведун, ты мой друг, и я обманывать тебя, наживаться на тебе не хочу. Я все товары, припасы за свой счет могу снарядить. Но тут все как в споре: сколько поставил, столько прибыли и получишь. В новых землях, коли повезет, сам-пять обернуться можно. У тебя сейчас три гривны? Значит, пятнадцать вернуть можно. Неплохо, конечно, но иной боярин из воинского похода и поболее добудет. Вложишь десять — получишь полсотни. Столько с похода ни один боярин не вернет. Вложишь двадцать — вернешься с казной княжеской. Риск, конечно, есть… Но без риска, вон, кормчий плавает. Расходов никаких, но и прибытку — полгривны за сезон. А гребцы да рать судовая — и того меньше. У тебя серебра-то сейчас сколько?

— Без твоих трех еще гривны три-четыре наберу. А то и пять.

— Восемь? — прищурил один глаз Любовод. — Ну куда ни шло. На ладью не заработаешь, но шубу завести можно.

— Добычу я еще не спихнул. Еще гривну точно получу. А повезет, так и две.

— Сбывай все. Ты ведь доход ждать не остаешься, тебе бояться нечего. Коли добро пропадет, так ты вместе с ним сгинешь, нищенствовать не останешься. На все можно ставить. Так что выворачивав карманы, сбывай коней. Рабыня у тебя есть, тоже гривен за десять сдать можно.

— Я думал за двадцать продать…

— Так оно и лучше. Тридцать гривен наберешь на товары — вернешься богаче князя иного. Опять же, друг, сам-пять может и не повезти. Но при крупном закладе и сам-три хорошо в кошель ложится, уж вдвое и обычная ходка почти всегда отбивается. Так что думай, друг мой, думай. Можешь дружинником богатым вернуться, а можешь — князем. С какой ставки начнешь. А теперь извини, что не допил. В доме лампы гасят. Коли мамка от Зориславь ушла, она мне щелочку приоткроет — посидеть рядом перед сном.

Любовод довольно подмигнул, бесшумно выше; из трапезной и растворился в темноте. Олег остался один. Купец Скотин, хотя с успешным судом ведуна и поздравил, но пира по такому поводу закатывать не собирался. Давние друзья лишь посидели после ужина вдвоем, обмыв успех парой корцов хмельного меда, и все.

— Интересно, хозяин про жениховские визиты знает? — усмехнулся Середин. — Или считает, что доченька за прочными засовами сидит? Хотя какая разница, коли о свадьбе, считай, сговорились? Жених согласен, отец им доволен, а о прочих пустяках и сваты летом договорятся.

Пить в одиночку не хотелось. Олег задул медную лампу, похожую благодаря длинному носику с фитилем на заварочный чайник. Перебирая пальцами по стене коридора, отыскал лестницу, поднялся на второй этаж, нащупал дверь в горницу, вошел.

Лампа оказалась уже погашена. Найти ее во мраке, а уж тем более зажечь не представлялось возможным. Середин разделся на ощупь, забрался в постель, оказавшуюся пустой и холодной, — и вдруг услышал легкое позвякивание. Он повернул голову на звук и увидел, как у окна разгорается желтый круг, а в нем, мерно перебирая ногами, танцует Урсула. Она словно общалась сама с собой, думала, мечтала о чем-то, то мелко играя бедрами, то кружась в танце, то ласкала себе обнаженную грудь, извиваясь всем телом, подобно змее. Вскоре танец на месте сменился более широким, захватывающим всю комнату. Нагое тело то растворялось в темноте, то вдруг ярко освещалось, демонстрируя все свои прелести. Бедра старательно прятали самое сокровенное место, но как-то так получалось, что оно то и дело попадалось ведуну на глаза, порождая греховные желания, маня и зачаровывая.

Урсула танцевала уже совсем рядом, и когда она, кружась, наклонялась вперед, ее волосы скользили Олегу по ногам, задевая его достоинство, от таких шаловливых ласк быстро наливавшееся силой. Середин понимал, к чему опять ведет невольница, все собирался ее остановить — но никак не мог выбрать подходящего момента. Между тем по «нефритовому стрежню» скользили уже не волосы, а тонкие пальчики, пробегаясь то выше, то ниже, скользя по коже и тут же исчезая, чтобы тотчас появиться вновь.

Девочка танцевала, словно раздвоившись — одновременно маня близким гибким телом и нежно лаская мужскую плоть, заставляя ее достичь каменной твердости.

«Двадцать гривен…» — откуда-то выскочило в его голове.

Улучив момент, когда Урсула в своем танце повернулась к нему спиной, ведун положил ладони ей на талию, привлек чуть к себе и скользнул губами по позвоночнику вверх. Кожа невольницы пахла миндалем и имела привкус горького шоколада. Олег поцеловал ей сзади шею — справа, слева, наклонился чуть сильнее и поцеловал снова. Урсула мягко попыталась освободиться — видать, поведение ведуна не укладывалось в рамки «правильного танца». Но глупо сопротивляться тому, кого собираешься соблазнить, и девочке пришлось подчиниться.

Губы Олега нежно касались то края ее маленького ушка, то за ушком изнутри. Ладони медленно скользнули вперед на живот, потом поднялись наверх, прокрались по груди, коснувшись упругих сосочков каждым из пальцев, дошли до подбородка, мягко прокатились по шее, на которой упруго и часто бился пульс — словно у попавшей в силки птички. Похоже, рабыню много учили тому, как ласкать мужчин, но она совершенно не понимала, как быть, если ласкают ее саму.

Ведун опять наклонился вперед, целуя уже уголки глаз, щеки, края губ. Невольница зажмурилась, задышала глубоко и ровно. Тогда он опустил руки ниже, левую задержал на ее груди, словно случайно то и дело задевая сосок подушечками пальцев, а правой мягко провел вниз, уже не останавливаясь на талии, а пробираясь ниже, где в небольшом лесочке разгорался пожар. Очень осторожно коснулся влажных губ, начал тихонько поигрывать с ними — и Урсула взорвалась, забилась в резких судорогах, выгнулась дугой, чтобы потом сложиться снова и опять выгнуться. С губ ее сорвался вой, как от предсмертной муки, и она вдруг резко обмякла, повиснув в его руках подобно тряпке.

Олег осторожно положил ее на постель, прикрыл одеялом и шепнул на ушко:

— А для всего остального ты еще маленькая.

Середин подошел к окну, потушил спрятанную за сундук лампу, ткнулся лбом в холодное слюдяное окно. Его губы повторили:

— Двадцать гривен.

Увидит ли еще кто-нибудь в ней хрупкую малышку, которую важнее не сломать, чем получить что-то взамен? Богатый дом, хороший хозяин… Который решительно подомнет ее, чтобы ощутить власть над красивой собственностью, чтобы получить удовольствие, щедро оплаченное серебром. Узнает ли она, что такое восхищение и ласка, — или усвоит только покорность и почтение?

— О чем ты думаешь, господин? — тихо спросили с постели.

— Я гадаю о твоем будущем, Урсула.

— И какое будущее меня ждет?

— Ждет тебя, малышка, дальняя дорога, деревянная клетка да волосяной тюфяк.

— А тебя, господин?

— А меня мой хороший друг сочтет за законченного дурака. И будет прав. Не получится из меня хорошего купца. Впрочем, я и сам это всегда подозревал.

— Ты никогда не пожалеешь об этом, господин…

— О чем, Урсула?

— Я не знаю, господин. Но чувствую.

Дата добавления: 2015-09-02