Суд богов 2 страница

Ведун думал, что его засунут в поруб — но вместо этого ратный наряд вывел его на вечевую площадь, отмеченную тяжелым колоколом на «П»-образной дубовой подвеске. Спасибо, не эшафотом. Пожалуй, еще никогда Олег не радовался тому, что попал на Русь, а не в дикую послеримскую Европу, так искренне, как в эти минуты. Смертной казни «Русская правда» не предусматривала. Допрос с пристрастием, виру, право на месть — да. Но только не казнь.

Широкая, изрядно утоптанная площадь, за которой стояли скромные избы, примыкала к тротуару из дубовых плашек, что окружал коричневый каменный дом, представляющий собой правильный куб, крытый крестообразной крышей. Саженей десять высотой, он имел всего два этажа — с узкими бойницами в стенах первого и широкими стрельчатыми окнами на втором. Еще ведуна удивил выпирающий наружу из стены дымоход печи. Тепло на Руси обычно берегли, и дымоходы убирали внутрь, к центру дома. Хотя, кто знает: может, там святилище от стены до стены, и труба посередине нарушит всю духовную гармонию.

Связывать поставленного рядом с колоколом Олега ратники не стали — но копейные острия по-прежнему покалывали его кожу сквозь плотную косуху. Теперь, наверное, походившую на дуршлаг. Один из дружинников забежал в дом, очень быстро выскочил обратно:

— Воротила, на суд в вечевика бей. Дражко, со мной пойдем. И приглядывайте за татем, кабы не учудил!

Ратник в мисюрке вместо обычного для русских воинов шелома пригладил усы, словно пива пенного глотнул, отставил рогатину, взялся за свисающую с колокола веревку, потянул. Вечевик отозвался низким протяжным звоном. Ратник выждал, снова потянул. Потом еще. Бой получался не частый тревожный, не сполошный, а уверенный, неторопливый, как поступь не сомневающегося в своей мощи слоновьего вожака.

Из каменного дома вышли слуги, вынесли сбитый из брусьев щит, накрыли его ковром, затем притащили тяжелое деревянное кресло с высокой спинкой, которое поставили сверху. Торопливо обмели вениками тротуар.

С окрестных улиц начали подходить горожане. С интересом поглядывали они на выставленного у колокола арестанта, разбредались вдоль изб. Когда любопытствующего простого люда собралось тысячи три и по краям площади сделалось тесно, стали появляться бояре и горожане позажиточнее — с посохами, в тяжелых турских^[4] шубах. Шли они степенным шагом, снисходительно раскланиваясь с простым людом и чуть спокойнее — друг с другом. Среди прочих Середин узнал Словея Ратина. Купеческий старшина на него даже не глянул и занял почетное место на дубовом тротуаре, в двух шагах от пустующего пока кресла.

Появился воевода караула — он и Дражко вели в поводу гнедую, чалого и вороного коня, на котором от Суздаля скакала невольница. Четвертого, как вспомнилось ведуну, он у старшины со двора так и не забрал. А тот не напомнил, не прислал. Дражко начал развьючивать лошадей, выкладывая на землю Олеговы сумки, узлы, припасы, раскатали шкуру. Воевода тем временем направился в дом. Народ оживился. Начало представления близилось.

— Эх-х… — Олег повел плечами, попытался размять руки, и наконечники рогатин впились в бока и спину еше жестче. Ведун даже крякнул: — Поаккуратнее!

Ратники лишь презрительно хмыкнули.

Собравшиеся горожане зашевелились, качнулись. Из высоких, в два человеческих роста, дверей каменного куба стремительным шагом вышел Угличский князь в легкой, как пух, и дорогой, как золото, епанче из кротовьих шкурок. Этот драгоценный наряд ни в каких дополнительных украшениях не нуждался, однако на плечах правителя княжества лежала золотая цепь из широких и плоских, как на окладне, колец. Вытянутое и розовое, словно сгоревшее на летнем солнце, лицо Всеволода заканчивалось коротенькой узкой вьющейся бородкой, длинные седые волосы перехватывала золотая тиара, украшенная синими и красными самоцветами.

— Волосы? — удивился ведун, глядя на князя, за которым еле поспевала его свита. — Я думал, волосы на Руси отпускают только в знак траура.

Но тут он вспомнил про сыновей князя и понял все. Для потерявшего наследников Всеволода вся жизнь превратилась в траур.

Правитель опустился в кресло, направив ножны меча под подлокотник, поддернул плащ, прикрыл им колени. Свита поспешно выстраивалась вокруг. Кряжистый мужлан справа, в похожей на плюшевую куртяшке поверх стеганого поддоспешника, в свободных кожаных штанах и яловых сапогах, с мечом не на поясе, а на перевязи — наверняка воевода. Тогда относительно молодой, лет тридцати, мужчина в опашне, казавшийся безрукой статуей, — это волхв. Слева — место для служителя богов. Остальные — ближние бояре. Все почему-то без шуб. То ли на охоту собирались, то ли пировал «узкий круг», в котором обходились без условностей. Этакая братчина при князе.

Князь вскинул унизанную перстнями длань, сложил пальцы, оставив поднятым только указательный, кивнул. Из толпы горожан выдвинулся бровастый бородач, ведя за собой плачущую женщину в простом платье из домовины, скинул шапку, поклонился:

— Меховая слобода челом тебе бьет, князь Всеволод. Справедливости просим и заступничества.

— О чем плач?

— Убили-и-и!!! — вырвавшись вперед, женщина упала на колени, уронила голову чуть не до земли: распущенные волосы упали в грязь. — Убили-и, князь-батюшка, до смерти убили-и-и!!!

Она вдруг вскочила, кинулась к Середину, застучала кулаками ему по груди, потом изловчилась и царапнула по лицу — если бы Олег не отпрянул, могла и глаз зацепить.

— Ты, ты убил, змея подколодная, душегуб проклятый, отродье поганое! Ты убил!!!

Ратники лениво выставили копья, ратовищами отодвинули женщину — она подпрыгивала, норовя дотянуться ногтями до ведуна, и громко выла.

— Сказывай, старшина, — пригладил бородку Всеволод, видимо, привычный к подобным истерикам.

Выборный от ремесленников-меховшиков прокашлялся, сделал шаг вперед, опять поклонился, но уже на все четыре стороны.

— Слушай, князюшка наш, заступник, слушай, люд честной! По осени от нашей слободы четверо промысловиков отъехали. Средь них два брата Родионовых, Родиона Кривого внуки. На порубежье с вотяками отправились, к лесам богатым, нетронутым. Ныне ужо вернуться должны были, однако же нет никого. А намедни на Новом дворе этот чужак остановился. — Палец старшины вытянулся в сторону ведуна. — Глянь, а у него мерин Родиона младшего. Приметный скакун, два пятна белых на правом боку. Того мерина все соседи знают, опознали. Он это! Посему помыслили мы, чужак с сотоварищи соседей наших на пути обратном смерти предали, а добро их и прибыток меж собой поделили. Оттого и дождаться мы промысловиков своих не можем. Татям, разбойникам лесным токмо и ведомо, где косточки их гниют. Справедливости просим, княже. Суда честного и виры с душегуба пойманного.

«Вот так ква, электрическая сила, — мысленно выругался Олег. — Почему же конь этот при мне остался? Ах да, у святилища Урсула на нем сидела. А я и внимания не обратил. Хотя нет, обратил. Значения не придал. Больно к месту лишний конь пришелся. Сто шестьдесят гривен за халявную лошадку… Нет, не вытянуть мне такой виры. Придется врать».

— Житомир мой, кровинушка моя, дитятко!!! — в голос завыла женщина.

В душе у Олега что-то дрогнуло, он прикусил губу, дернулся к ней — но укол рогатины быстро привел его в чувства и прочистил мозги. Все мы чьи-то дети. Но это еще не значит, что люди не должны отвечать за свои поступки. У промысловиков и у самих рыльце в пушку: нечего на чужое добро зариться. Пусть цена мелкого хулиганства оказалась слишком высокой — но не тяни руки к чужому, тогда их никто и не отрубит.

— Из каких земель будешь, человече? — повернул голову к нему Всеволод.

— Олегом меня кличут, княже, — склонил голову в коротком поклоне ведун. — Путь свой я начал из Новгорода, так с тех пор и скитаюсь.

— Больно сытым ты выглядишь для калики перехожего, — усмехнулся княжеский воевода. — Чем кормишься?

— С сабли кормлюсь, княже, — глядя на правителя ответил Олег. — Нежить с проклятых мест гоняю, порчу от домов отвожу, лихоманку извожу, когда получается.

— Обвинение слышал? — поинтересовался князь. — Чем отбрехиваться станешь?

— Четверо промысловиков, как я слышу, было. А я один. Нет у меня сотоварищей, чтобы на путников нападать, да и времени на лиходейство такое нет. Не мог я, княже, в лесу сидеть и добычу искать, потому как с князем Муромским этой зимой в поход на торков ходил.

Толпа горожан колыхнулась, двинулась немного вперед. Видать, дело оказалось не таким простым, как все думали поначалу, и теперь каждый старался расслышать подробности.

— Весть мы получили из Мурома, токмо четыре дня назад рать с победой в стены возвернулась, — ласково ответил Всеволод. — Мыслимо ли: рать четыре дня как возвратилась, а ты уж несколько дней как тут?

— О том и речь веду, княже, — повысил голос Олег. — Третье утро я тут всего встречаю. Из Мурома торопился долю свою здесь продать. В Муроме-то цены уж раз в десять, поди, упали. Посему путников по зимнику ловить да в лесу с сотоварищи уговариваться я никак не мог. Времени у меня на это не имелось.

— Слова ладные, — согласился Всеволод. — Да кто подтвердить их сможет?

— Дозволь слово молвить, княже! — выступив вперед, поклонился Словей Ратин.

— Говори, старшина, — указал на него пальцем угличский правитель.

— Слушай меня, княже, слушай люд честной. Третьего дня пришел ко мне этот гость. Привел на продажу коня ратного с седлом степным, со снаряжением воинским, по всему на торкское похожим, невольница при нем была, тоже пленница степная, недавняя. Даже приодеть ее служивый не успел. О походе князя Муромского рассказал он мне во всех подробностях. Посему свидетельствую пред людьми и богами: правду речет ведун. Ходил он в поход с муромцами и с ними же вернулся.

— А может, он специально степняцкое оружие подобрал? — вскинулся слободской выборный. — Дабы людям разум морочить.

— Ты ври, да не завирайся, старшина. — Воевода, признав в Олеге собрата по ремеслу, тут же встал на его сторону. — Где же ты за ради разум поморочить снаряжение степное соберешь? Да еще чтобы свежее, в сундуках не запылившееся, кровью пахнущее?

Толпа загалдела, причем, по тону, уже не требуя крови, а поддерживая обвиняемого. Даже ратники впервые за все время отвели копья и перестали колоть своего пленника. Однако выборный не сдавался:

— А конь-то наш, родионовский!

— Откель коня взял, служивый? — немного расслабившись, откинулся на спинку кресла князь.

— Вдвоем с невольницей на трех конях скакали, княже. Второго заводного не хватало. Минуя Суздаль, встретили на дороге мужика с конем оседланным. Вот этим как раз. Пешим шел, рыжебородый, в тулупе овчинном, в колпаке таком же. Я спросил, не продажный ли конь. Тот полгривны спросил. У меня было, я отдал да рабыню на коня посадил. У степного и без того спина стерта вся под потником.

— Aral — обрадовался выборный. — Где же это видано: на дороге, коня, да под седлом — на продажу ставят? Кто — неведомо, разыскать — никак. Врет служивый, как есть врет!

— И вправду странно, Олег из Новгорода, — согласился князь.

— Думал ли я, что сыск по сему делу возникнет? — пожал плечами Олег, мысленно молясь, чтобы никто не догадался расспросить Урсулу. Она ведь его вранья не слышала, повторить не сможет. — Обрадовался везению своему, коня взял да дальше помчался.

Всеволод задумчиво почесал себя по переносице, потом вскинул голову. У Олега все ухнулось внутри, но…

— Помнишь ли ты вещи детей своих, женщина?

— Конечно, княже.

— Выложите перед ней, что в узлах у служивого. Может, чего и опознает…

Использовать в интересах следствия вещь, пусть и говорящую, правителю в голову не пришло.

Несчастная мать, зачесав волосы, подошла к сумкам и узлам, принялась в них рыться. Над площадью повисла мертвая тишина. Один мешок, другой-Скрутка с тряпьем, чересседельные сумки… Наконец женщина поднялась, вытерла глаза:

— Нет, нет тут ничего нашего, батюшка-князь.

Над горожанами пронесся вздох, который Олег принял за вздох облегчения. Похоже, большинство сочувствовало именно ему.

— Я в затруднении, — громко признал Всеволод. — По всему, не мог воин сей душегубом оказаться. Однако же конь к нему сомнительно попал, тоже спору нет. Что скажете, бояре?

Свита сдвинулась, принялась что-то нашептывать.

— Да ты совсем обезумел, Кареслав! — вдруг громко возмутился воевода. — С похода воин вернулся, а ты его на дыбу вздернуть желаешь!

— То не я, то по «Правде Русской» положено! — ответил волхв. — Коли нет свидетелей по делу о душегубстве, то испытанию надлежит подвергнуть того, кто под подозрение попал.

— А отчего ты помыслил, что не имеется свидетелей? Не искал их никто пока, сыска не чинил.

— А вот это мысль верная, — неожиданно прервал их ссору Всеволод. — Сыска мы не учинили. Засим повелеваю… Отправить до Мурома из дружины двух гридней, а от слободы меховой снарядить четырех родичей промысловиков сгинувших. Спросы по дороге чинить повелеваю, приметы сгинувших смердов и лошадей их указывать. Может статься, и попали они кому на глаза. Понятна тебе воля моя, старшина?

— Понятна, княже, — склонил голову выборный.

— На рысях до Мурома три дня, — пригладил бороду Всеволод. — Коли с расспросами — то все десять выйдут. Да еще назад вертаться… Посему суд новый пусть через пятнадцать дней состоится. До утра сыск снарядите, слышишь, старшина? А ты, служивый… Поручителей у тебя, я так мыслю, нет. Посему время это ты у меня в порубе посидишь.

— Я за него поручусь, княже! — крикнули из толпы.

— Кто это? — не поверил Всеволод.

— Купец наш, Елага Скотин за гостя ручается, — узнал выкрикнувшего купеческий старшина.

— Коли поручается, то пускай, — поднялся с кресла князь. — Скроется — будет с кого за убыток спросить. Стража, отпустите служивого купцу под поручение. И добро ему отдайте, коли чужого там не нашли.

— Держи, служивый. — Опустив копье и похлопан Олега по плечу, один из ратников протянул ему поясной набор. — Как на поганых-то сходили?

— Поганых на наш век хватит, — ответил, опоясываясь, Середин. — Но торков среди них более нет.

— Добре! — довольно кивнул ратник. — На нас зла не держи. Бабы дуры. Увидела коня — и сразу в слезы. А то невдомек, что сынок и сам мерина продать мог. Иной раз в загул пойдешь, так ничего не считаешь. Нагуляется, глядишь, и вернется. Дело-то молодое.

От такого утешения в душе Олега что-то нехорошо провернулось. Промолчав, он пошел к скакунам укладывать и увязывать разворошенное добро.

— Видать, так складывается, у меня тебе придется маненько погостевать, — услышал он ласковый голос купца Скотина и выпрямился.

— За заступничество благодарю, уважаемый Елага. Однако же за что такая честь?

— Рази не должны люди помогать друг другу? — удивился купец. — Опять же, слыхивал я про странствия твои, ведун. Ты от суда не сбежишь.

— Не сбегу, — согласился Середин, забрасывая вьюки чалому на спину.

Связанному честным словом гостю и его невольнице Скотин отвел обширную горницу, внешней стеной упиравшуюся в городскую стену, а единственным небольшим оконцем выходившую во двор над хлевом. Впрочем, через слюдяные пластинки, вклеенные воском в причудливо изогнутый медный каркас, все равно нельзя было разглядеть ничего, кроме светлых голубых и белых разводов наверху и темных прямоугольников внизу. А распахивать створки было рановато. Весна потихоньку вступала в свои права — но еще не травень на улице.

Во время обильного ужина, щедро сдобренного медом и вином, Олег опять сидел напротив густо выбеленной мелом и нарумяненной поверх того хозяйской дочки. Сквозь слой побелки ни изъянов, ни достоинств девичьей красоты было не определить, но на глазок «красавице» стукнул годик пятнадцатый-шестнадцатый. Самое время замуж выдавать. На Руси только мужики в изрядном возрасте о семье думать начинают — когда уже и домом, и хозяйством обзаводятся, содержать жену могут. Девицам же под венец пора, когда молоды и красивы — детей нарожать, пока кровь с молоком, поднять их, чтобы по хозяйству сил хватало крутиться, пока помощники не подрастут.

«Уж не меня ли в женихи прочат? — От неожиданной мысли душа екнула еще глубже, чем в тот момент, когда ратники обвинили его в душегубстве. — Может, оттого и поручился за меня Елага?»

— Да уж, подросла кровинушка, — проследив его взгляд, кивнул купец. — Пора цветочку в мужниных руках распускаться, внуков нам с матерью дарить.

Сердце у Олега заколотилось. Он опустил взгляд, отчаянно придумывая, как отмазаться от нежданной чести. И ведь не сбежать из этого дома — он тут как под арестом!

— Да, пора. И жених достойный есть у меня на примете. Но о сем мы с тобой, ведун Олег, опосля поговорим.

За то время, что прошло до окончания обеда, в голове у Середина созрело множество доводов против возможного предложения. Начиная с того, что после суда он может быть выдан головой родичам пропавших промысловиков, и заканчивая тем, что он нищ, как степная крыса, а невеста — купеческая дочь.

Однако милость богов не оставила охотника за нежитью. Войдя в небольшую светелку терема, в которой хозяин устроил нечто вроде кабинета, Олег не поторопился заговорить первым, молча следил через оконце за въезжающими и выезжающими возками. А купец Скотин, обойдя высокий пюпитр с чернильницей и стянутыми нитью перьями, выглянул в окно, затем опустился на укрытый густым персидским ковром сундук, указал Олегу на тот, что стоял в углу.

— Есть у меня к тебе просьба малая, мил человек. Да что просьба — так, безделица.

Подобным образом о свадьбе дочери обычно не говорят, и ведун сразу приободрился.

— Уговорились мы о свадьбе детей наших с одним из купцов новгородских. Купцов знатных, видных. У детей его уже по две ладьи за товарами ходят. Породниться с ним и бояре бы за честь считали. Но старший сын, так получилось, все еще холостым ходит. Нехорошие слухи долго о нем сказывали, волхвы гибель предрекали. Однако же жив он и поныне, все предсказания презрев.

— Значит, крепкий парень, — облегченно кивнул Середин. — За таким будет, как за каменной стеной.

— Да, крепок и удачлив, коли злые духи управиться с ним не могут. Сговорились мы, по весне перед ледоходом он на смотрины сюда прибудет. Мыслю, со дня на день явится.

— Что же, коли повезет, то я его увижу. До суда княжеского мне еще больше десяти дней ждать.

— Ну тебе опасаться нечего, ведун Олег, твоя честность известна. Ты душегубства свершить не мог. А вот меня уж который месяц беспокойство гложет. Зориславу, кровиночку мою, в чужие руки отдаю. Болит сердце отцовское. О прошлом годе сыновья на ладье на острова бриттов холодным путем с товаром ушли, да по сей день никаких вестей от них нету. Теперь доченьку единственную от дома родного отрываю… — Купец скинул тафью, мотнул головой, пригладил волосы. — Дабы сердце отцовское успокоить, хотел бы я узнать, какой будет жених наш в душе своей, чист ли сердцем, честен али нутро у него гнилое, черное.

— Это мудро, — согласился Олег. — Только как это сделать?

— Как обычно, — даже удивился Елага. — Узнать надобно, каков он во хмелю будет. В трезвом виде человек завсегда сдержать себя умеет. Плохое скрыть, доброе выпятить. А коли подпоить его от души, тут он уж не сдерживается, во всей красе себя кажет. Буйный силу норовит показать, жадный капли добирает, щедрый угощать всех рвется. Подлый хитрит, добрый помощь обещает. Во хмелю токмо человек душу свою истинную и кажет. А душа, нутро человеческое так или иначе наружу вылезет. С ним, нутром, жене жить и придется.

— Верно, — рассмеялся Середин. — Я со своими заговорами и зельями иногда забываю, что существуют более простые пути.

— Посему просьба у меня к тебе, мил человек, — наконец перешел к сути дела хозяин. — Ты новгородец — он новгородец. Ты молод — он молод. Ты человек достойный, с князьями за одним столом сиживал, с тобой и мне, и ему знаться почетно. Напои гостя моего, когда на смотрины приедет. Напои, сколь в него влезет, а уж мы посмотрим, стоит ли честь принимать али лучше отказаться от жениха со всею вежливостью.

— Ну да, — поморщился ведун. — Это значит, и самому нахрюкаться по самое не хочу.

— А чего, дело молодое, — отмахнулся купец. — Кто же в ваши годы до исподнего не пропивался? Однако же ныне все мужи солидные, дела держат да полки водят. Вот коли я с женихом вдруг медов хмельных переберу али у меня в доме знакомцы гулящие окажутся — гости неладное подумать могут. Про меня, про дела мои, связи. А если гость молодой и достойный с женихом повеселятся — что же в этом стыдного?

«Ах, вот оно что, — наконец понял Середин, зачем он нужен купцу. — По уму, сыновья с женихом перепиться должны. Да нет их ныне. Сам купец пить много не может — солидность нужно сохранить. И связи требуется показать весомые, приличные. Гуляк всяких в дом не пригласишь. Вот Елага и выкрутился: у ведуна Олега репутация известная, его среди знакомых иметь почетно. А коли переберет ведун с женихом — так то „дело молодое“. Отчего и не перебрать на пиру-то?»

— Так что скажешь, мил человек? — с тревогой поинтересовался хозяин. — Погуляешь с гостем нашим?

— Ква. На халяву и уксус сладкий, — рассмеялся ведун. — На пиру повеселиться — служба невеликая. Запасай меда, проверим жениха вашего на прочность.

Свой разговор Елага завел очень вовремя — уже на следующий день Олега разбудили шум, крики, конское ржание. Ненадолго наступило затишье, а затем во дворе завопили, хлопая крыльями, куры, захлебнулся предсмертным визгом поросенок, забегала дворня, часто стуча дверьми амбаров.

— Что там, господин? — Урсула так же, как и ведун, из отведенной комнаты почти не выходила. До окончания суда она «по описи» числилась собственностью Олега, и продать ее Середин не мог.

— Не иначе, пир большой готовится, — отошел от окна ведун. — Гости долгожданные, видать, прибыли. С дороги, по обычаю, в баньку сходят, попарятся. А хозяева пока на стол соберут, родичей оповестят. Придется тебе сегодня тут посидеть. «Нижних» мест сегодня у стола не предвидится.

Он распустил узел тюка и полез за свежей шелковой рубашкой. Была у него красная, еще в Белоозере купил. Как раз праздничной считается. И штаны чистые хорошо бы надеть.

Вскоре по двору поползли запахи жаркого, перемешиваясь с кисловатым ароматом пирогов и густым паром рыбного варева. Где-то через час опять заскрипели ворота, загудели низкие голоса. Не сдержав любопытства, Олег отворил окно, высунулся во двор. За краем укрывающей хлев дранки он разглядел лошадь под расшитой цветным картулином попоной, еще одну под седлом. Чуть дальше стояли двое мужчин в турских негнущихся шубах. Дородная тетка обмахивала платком девицу в высоком венце, украшенном самоцветами, с жемчужной понизью, с височными золотыми кольцами, в монисте из золотых колечек вперемежку с цветными камнями — просто ожерельем эту кольчугу, спускающуюся до груди, назвать было нельзя. Вместо обычного русского сарафана девица облачилась в расшитое золотой нитью платье из китайской парчи. Тоже, кстати, тяжесть изрядная.

«Килограммов тридцать, на глазок, на невесту напялили, — прикинул ведун. — Дело явно идет к смотринам».

— Идут!!! — промчался через двор мальчонка лет десяти.

Невеста с теткой шарахнулась куда-то за сарай. А может, и в дом отступили — из-за хлева не видно. Мужчины, поворачиваясь, сдвинулись к стене, лошади неспешным шагом пошли вперед.

С дальнего конца двора появились трое высоких молодцев во влажных полотняных косоворотках, коротких подштанниках и лаптях, прошли к дому. Ведун мысленно отметил, что лошади от них не шарахнулись, чуждого духа не почуяли. Значит — люди, не нежить какая маскируется.

— Сейчас позовут… — Он закрыл окно, оправил перетянутую поясом с саблей рубаху. Подумал — и саблю снял. Все же на пир, а не на сечу собирается. Купцы — люди не ратные, мечей в обычное время не носят. Что же он станет, как белая ворона, оружием бряцать? Жалко, шубой никакой не обзавелся или цепью золотой. Придется чуть не голышом сидеть, без мехов и украшений.

— Боярин, батюшка Елага к столу тебя кличет! — постучал кто-то в дверь и тут же умчался, даже не убедившись, что его услышали. У всех имелась масса дел.

— Ну, Урсула, не поминай лихом, — опять оправил рубаху Олег. — Сегодня у меня тяжелый день предполагается.

В трапезной, несмотря на распахнутые окна, было душно, жарко, тесно. Солидные люди парились в шубах и шапках, однако в рубахе и простоволосый Олег оказался не один. Среди стоящих особняком молодцев таких было двое: один русый, другой брюнет, оба в синих рубахах, алых портах, перепоясаны широкими ремнями с костяными накладками, но без мечей. Третий, как и положено русскому, вместо волос носил тафью, шитую золотой нитью и жемчугом, и прел в пурпурном суконном кафтане, отороченном скромным горностаем. Пояса у него не имелось, на пальцах поблескивали перстни и даже одна печатка, с шеи свисала массивная золотая гривна, соединенная спереди короткой цепочкой, на которой поблескивал массивный сапфир. Голубые глаза, розовые щеки, небольшое, но вполне заметное брюшко… Лет двадцать, может, чуть больше. Несмотря на возраст, бородка и усы еще только начали пробиваться, придавая низу лица сероватый оттенок.

Парень повернул лицо навстречу вошедшему, замер. У Олега тоже возникло чувство чего-то знакомого, которое быстро превратилось в узнавание.

— Любовод?

— Ведун!

Они кинулись навстречу друг другу, стиснули в объятиях, закрутили, похлопывая по спине.

— Ты тут откуда?

— Да так, поручение одно имеется. А ты?

— Занесло…

Оба отступили, внимательно разглядывая друг друга.

— Ты, вижу, и вовсе заматерел, купец.

— Да и ты на калику не похож более, колдун бродячий. В шелках, в атласах.

— Ну не всем золотом блестеть…

— Не ожидал. Всякого в Угличе ждал, но такого… Отчего не приехал ко мне ни разу?!

— Не поверишь, три раза пытался. И каждый раз кувырком дорога ложилась, не добирался. Хорошо хоть, ты ко мне… Только как зимой-то? Лед на реках! Где ладья твоя?

— Две, ведун, две. Не поверишь, на Шексне перед волоком в ледостав попал. Всего несколько дней до дома не хватило. Пришлось в Белоозере зимовать. Часть товара там продал, часть по зимнику на санях до Новгорода отцу отправил. Да тут недалече. Я… — Любовод запнулся. — Я с поручением малым… А ладьи до Углича старый Коршун после ледохода приведет, аккурат по половодью. Вон, глянь, сын его, Ксандр. Тоже ужо кормчий умелый, — указал на русого голубоглазого молодца Любовод. — Да и боец неплохой. Кулаки с два моих каждый. — Купец наклонился к самому уху ведуна и шепнул: — Христианин…

Плечистый, как и новгородский купец, такой же высокий парень, несмотря на коряво-вавилонское имя, физиономию имел откровенно рязанскую, а потому Олег уточнил:

— Ксандр?

— Александром во Христе окрестили, — поправил молодец. — В честь святого Александра.

— Это какого — воина-великомученика или епископа-борца? — не преминул похвастаться эрудицией Середин.

— Александра Александрийского, — вскинул голову молодой кормчий.

— Язык сломаешь, — поморщился Любовод. — Лучше просто Ксандр. Опять же, и нежить лесная али колдуны городские имени не услышат, порчи не наведут. Я не про тебя, ведун.

— А хоть бы и про меня, — отмахнулся Олег. — Всякое творить приходилось, не обидчивый.

— Елага идет! — стрельнул глазами за плечо ведуна Любовод. — Ты смотри, со мной рядом садись. Тут, кроме как с тобой, и словом перемолвиться не с кем.

— Здравствуйте, гости дорогие, — поклонился на три стороны хозяин. — Благодарю, что дом мой вниманием своим почтили, уважили. К столу прошу, гости дорогие, откушать, чем богаты.

Прислуга споро вынесла блюда с пирогами, кувшины, братины, викии, выставила ближе к хозяину кубки, а ниже по столу — медные ковши, деревянные корцы и ковкали. Елага Скотин занял место во главе. На лавке по правую руку от него, потянув за собой Олега, уселся новгородский гость. Его спутники очутились по рангу далеко у окна, в самом низу стола. По левую поместились жена и дочка, и таким образом Любовод и Зорислава оказались практически напротив друг друга и тут же развели взгляды: невеста на отца, жених на своих товарищей.

Елага, пока рассаживались прочие гости, многозначительно приподняв брови, указал на низкую медницу — медную емкость, формой похожую на обычную крынку. Середин спохватился, вспомнив про обязанности, налил полные кубки себе и Любоводу: с таким другом и напиться не грех. Пироги хватать пока не стал — с них пиршество только начинается. А застолье обещало быть долгим.

Под пироги гости выпили за Макошь, покровительницу наполненных кошельков, и за Марцану, богиню прибытка, за Похвиста и Стрибога, столь важных для путешественников. А после здравицы Сварогу и Даждьбогу слуги — мальчишки лет десяти, две девицы в подвязанных под самой грудью сарафанах и две женщины в возрасте — вынесли блюда с целиком запеченными поросятами, стерлядью пуда на два, из раскрытой пасти которой торчала щука, а у щуки — золотистый карась с вареной луковицей. Опричным блюдом стал прямоугольный серебряный поднос, на котором лежали грудой подрумяненные куски говядины, залитые сверху густым мясным соусом. Емкости с вином и медом поменяли на полные, в том числе и отдельную медницу для жениха.

— Вот, прими от меня в знак уважения, дорогой Любовод, — наколов на нож кусок мяса, протянул его гостю Елага. — Купец ты молодой да успешный, про то мне известно. За три года с одной ладьи прибытку на две получил. И ладно бы только на саму ладью. Но ведь и на товары, дабы трюмы ее заполнить, серебра хватает!

Дата добавления: 2015-09-02