О русском правописании

Дивное орудие создал себе русский народ, – орудие мысли, орудие душевного и духовного выражения, орудие устного и письменного общения, орудие литературы, поэзии и театра, орудие права и государственности, – наш чудесный, могучий и глубокомысленный русский язык. Всякий иноземный язык будет им уловлен и на нем выражен, а его условить – и выразить не сможет ни один. Он выразит точно – и легчайшее и глубочайшее, и обыденную вещь и религиозное парение, и – безысходное уныние и беззаветное веселье, и лаконический чекан и зримую деталь, и неизреченную музыку, и едкий юмор, и нежную лирическую мечту. Вот что о нем писал Гоголь: «Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок; все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и право, иное название еще драгоценнее самой вещи»… И еще: «Сам необыкновенный язык наш есть еще тайна… Язык, который сам по себе уже поэт»… О нем воскликнул однажды Тургенев: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

А новое поколение его не уберегло… Не только тем, что наполнило его неслыханно-уродливыми, «глухонемыми» (как выразился Шмелев), бессмысленными словами, слепленными из обломков и обмылков революционной пошлости, но еще особенно тем, что растерзало; изуродовало и снизило его письменное обличие. И эту искажающую, смысл убивающую, разрушительную для языка манеру писать объявило «новым» «правописанием». Тогда как на самом деле эта безграмотная манера нарушает самые основные законы всякого языка. И это не пустые жалобы «реакционера», как утверждают иные эмигрантские неучи, а сущая правда, подлежащая строгому показательству.

Всякий язык есть явление не простое, а сложное; но в этой сложности все в языке взаимно связано и обусловлено, все слито воедино, все органически сращено. Так и вынашивает его каждый народ, следуя одной инстинктивной цели – верно выразить и верно понять выражение. И вот именно эту цель революционное кривописание не только не соблюдает, но грубо и всемерно, вызывающе попирает.

Язык есть прежде всего живой исток звуков, издаваемых гортанью, ртом и носом и слышимых ухом. Обозначим этот звуковой – слуховой состав языка словом «фонема».

Эти звуки в отличие от звуков, издаваемых животными, членораздельны: иногда, как в русском, итальянском и французском языках, отчетливы и чеканны, иногда, как в английском языке, неотчетливы, но слитны и расплывчаты. Членораздельность эта подчинена особым законам, которыми ведает грамматика; она различает звуки (гласные и согласные), слоги и слова, а в словах корни и их приращений (префиксы – впереди корня, аффиксы и суффиксы – позади корня); она различает еще роды и числа, склонения (падежи) и спряжения (у глаголов: времена, числа, наклонения и виды); она различает далее части речи (имя существительное, прилагательное, местоимение, глагол и т.д.), а по смысловой связи слов – части предложения (подлежащее, сказуемое, определение, дополнение, обстоятельственные слова и т.д.). Все это вместе образует учение о формах языка и потому может быть обозначено словом «морфема».

Само собой разумеется, что и фонема и морфема служат смыслу, который они стараются верно и точно выразить и которым они внутренне насыщены. Бессмысленные звуки – не образуют языка. Бессмысленные суффиксы, падежи, спряжения, местоимения, глаголы и предлоги, дополнения – не слагают ни речи, ни литературы. Здесь все живет для смысла, т.е. ради того, чтобы верно обозначить разумеемое, точно его выразить и верно понять. Человек даже стонет и вздыхает не зря и не бессмысленно. Но если и стон его, и вздох его полны выражения, если они суть знаки его внутренней жизни, то тем более его членораздельная речь, – именующая, разумеющая, указующая, мыслящая, обобщающая, доказывающая, рассказывающая, восклицающая, чувствующая и воображающая, – полна живого смысла, жизненно драгоценного и ответственного. Весь язык служит этому смыслу, т. е. тому, что он хочет сказать и сообщить и что мы назовем «семемою». Она есть самое важное в языке. Ею все определяется. Возьмем хотя бы падежи: каждый из них имеет иной смысл и передает о предмете что-то свое особое. Именительный: предмет берется сам по себе, вне отношений к другим предметам; родительный: выражает принадлежность одного предмета – другому; дательный: указывает на приближающее действие; в винительном падеже ставится имя того объекта, на который направлено действие; в творительном падеже ставится имя орудия; местный или предложный падеж указывает на обстоятельства и на направление действий. И так, дело идет через всю грамматику…

К фонеме, морфеме семеме присоединяется, наконец запись: слова могут быть не только фонетически произнесены, но еще и начертаны буквами, тогда произносящий человек может отсутствовать, а речь его, если только она верно записана, может быть прочтена, фонетически воспроизведена и верно понята целым множеством людей, владеющих этим языком. Именно так возникает вопрос правописания. Какое же «писание» есть верное или правое?

Отвечаем: то, которое точно передает не только фонему, насыщенную смыслом, и не только морфему, насыщенную смыслом, но прежде всего и больше всего самую семему. И скверное или кривое «писание» будет то, которое не соблюдает ни фонему, ни морфему, ни семему. А вот именно в этом и повинно революционное кривописание: оно устраняет целые буквы, искажает этим смысл и запутывает читателя, оно устраняет в местоимениях и прилагательных (множественного числа) различия между мужским и женским родом и затрудняет этим верное понимание текста, оно обессмысливает сравнительную степень у прилагательных и тем вызывает сущие недоумения при чтении и т. д., и т. п.

Удостоверимся во всем этом на живых примерах. Вообще говоря, одна-единственная буква может совсем изменить смысл слова. Например: «не всякий совершенный (т.е. сделанный) поступок есть совершенный (т.е. безупречный) поступок». Погасите это буквенное различие, поставьте в обоих случаях «е» или «о» – и вы утратите глубокий нравственный смысл этого изречения. «Он сказал, что будет (т.е. придет), да вот что-то не будит (т.е. не прерывает мой сон)». Такое же значение имеет и ударение: его перемещение радикально меняет смысл слова: «ты дорога мне, большая дорога». И так вся ткань языка чрезвычайно впечатлительна и имеет огромное смысловое значение.

Это особенно выясняется на омонимах, т.е. на словах с одинаковой фонемой, но с различным смыслом. Здесь спасение только одно: необходимо различное (дифференцированное) начертание. Это закон для всех языков. И чем больше в языке омонимов, тем важнее соблюдать верное писание. Так, французское слово «вэр» обозначает: «червяка» (ver), «стих» (vers), «стекло-стакан» (verre), «зеленый» (vert) и предлог «на, при, к, около» (vers). Попробуйте «упростить» это разнописание и вы внесете в язык идиотскую путаницу. Словом «мэр» француз обозначает «море» (mer), «мать» (mere) и «городского голову» (maire). Словом «фэр» – «делать» (faire) «отделку, мастерство» (faire), «железо» (fer) и «щипчики для стекла» (ferre). Словом «вуа» – «голос» (voix), «дорогу» (voie), «воз» (voie), «я вижу» (vois), «смотри» (vois). Словом «кор» – «тело» (corps), «мозоль» (cor) и «волторну или рог» (cor). Отсюда уже видно, что различное начертание слова спасает язык от бессмыслицы, а при недостатке его бессмыслица оказывается у порога. Подобное мы находим и в немецком языке. Словом «мален» немец обозначает «писать криками, воображать» (malen) и «молоть» (mahlen). Но там, где начертание не меняется, грозит недоразумение: «sein» означает «быть» и (чье?) «его»; «sie» означает «вы» и «она» – и недоразумения, могущие возникнуть из этого одного смешения, бесчисленны. Немецкое слово «schauer» имеет пять различных значений при совершенно одинаковом начертании, оно обозначает – «портовый рабочий», «созерцатель», «страх», «внезапный ливень» и «навес». Это есть настоящий образец того, как начертание и фонема могут отставать от смысла, а это означает, что язык не справляется со своей задачей.

И вот, русский язык при старой орфографии победоносно справлялся со своими «омонимами», вырабатывая для них различные начертания. Но революционное кривописание погубило эту драгоценную языковую работу целых поколении: оно сделало все возможное, чтобы напустить в русский язык как можно больше бессмыслицы и недоразумений. И русский народ не может и не должен мириться со вторжением этого варварского упрощения.

Новая «орфография» отменила буку «i». И вот различие между «миром» (вселенной) и «миром» (покоем, тишиной, не войной) исчезло; заодно погибла и ижица, и православные люди стали принимать «миро- помазание» (что совершенно неосуществимо, ибо их не помазуют ни вселенной, ни покоем).

Затем новая орфография отменила букву «Ъ», и бессмыслица пронеслась по русскому языку и по русской литературе опустошающим смерчем. Неисчислимые омонимы стали в начертании неразличимы; и тот, кто раз это увидит и поймет, тот придет в ужас при виде этого потока безграмотности, вливающегося в русскую литературу и в русскую культуру, и никогда не примирится с революционным кривописанием.

Мы различаем «сам» (собственнолично) и «самый» (точно указанный, тождественный). Родительный падеж от «сам» – «самого», винительный падеж – «самого». А от «самый» – «самаго». «Я видел его самого, но показалось мне, что я вижу не того же самаго»… (письмо из современной Югославии). В кривописании это драгоценное различие гибнет: оно знает только одну форму склонения: «самого»… Мы склоняем: «она», «ея», «ей», «ее», «ею», «о ней». Кривописание не желает различать всех падежей: родит, пад. и винит, пад. пишутся одинаково «ее». «Кто же растоптал нам в саду наши чудесные клумбы? Это сделала ее коза» (вместо «ея» соседкина коза); бессмыслица. «Я любил ее собаку!» Не означает ли это, что женщина была нравом своим вроде собаки, но я ее все-таки не мог разлюбить. Какой трагический роман!… Или это, может быть, означает, что я охотно играл с ея собачонкой? Но тогда надо писать ея, а не ее! «Кто ввел у нас это бессмысленное правописание? Это сделала ее партия» (вместе «ея», партия революции). Что значит фраза: «это ее вещи»? Ничего. Бессмыслица. «Надо видеть разумность мира и предстоять ее Творцу»… Что это означает? Ничего, весь смысл тезиса искажен и воцарилась бессмыслица. Разумность мира! Ея Творцу!

Новое кривописание не различает мужской род и женский род в окончании прилагательных (множеств, числа) и местоимений. Вот два образца создаваемой бессмыслицы. Из ученого трактата: «В истории существовали разные математики, физики и механики» (теории? люди?!); некоторые из них пользовались большою известностью, но породили много заблуждений»… Читатель так до конца и не знает, что же, собственно, имеется в виду – разные науки или разные ученые… Из Дневника А.Ф. Тютчевой: «Я всегда находила мужчин гораздо менее внушительными и странными, чем женщин: они (кто? мужчины или женщины?) более доброжелательны»… Минуты три ломает читатель себе голову – кто же менее доброжелателен и кто более? И недопоняв, пытается читать дальше. «Мужчины, просящие на улицах милостыню, суть «нищие», а женщины? Они не нищие; они тоже нищие».

Это означает: грамматическое и смысловое различие падежей и родов остается: а орфографическое выражение этих различий угашается. Это равносильно смешению падежей, субъектов и объектов, мужчин и женщин… Так сеются недоразумения, недоумения, бессмыслицы; умножается и сгущается смута в умах. Зачем? Кому это нужно? России? Нет, конечно, но для мировой революции это полезно, нужно и важно.

Однако обратимся к обстоятельному и наглядному исчислению тех смысловых ран, которые нанесены русской литературе «новой орфографией». Исчерпать всего здесь нельзя, но кое-что существенное необходимо привести.

Дата добавления: 2015-08-21