Глава ХLV

Звякнул замок.

Брякнула цепь.

Заскрипели пронзительно проржавевшие петли.

Поднялась, громыхнув, тяжелая, железом обитая крышка.

И будто солнце под землей взошло!..

Упал в яму яркий сноп света, высветив грязные углы, метнувшихся с писком во все стороны крыс да четырех узников, что сидели на земле, подле друг друга, колодками деревянными по рукам-ногам скованные.

Зажмурились узники от света дневного, что глаза их, ко тьме привыкшие, слепил, да будто ножом острым резал.

Сунулись в дыру головы стражников, с любопытством глянув внурь. Произнесли что-то по-персиянски, засмеялись, пальцами вниз указывая, да тут же скрылись. Но скоро вновь объявились и начали опускать деревянную лестницу. А лишь уперлась она в землю, стал по ней слазить, за перекладины цепляясь, человек.

А как слез, на дно ямы встав, огляделся да принюхался, брезгливо морщась и нос платком надушенным прикрывая.

Сумрачно в яме, душно и влажно от земли сырой, да нестерпимо нечистотами пахнет. Гниют здесь узники заживо, света белого не видя и трапезу свою скудную с крысами деля.

Глянули на гостя незваного, что совсем не похож ликом и одеждой на перса, а боле на европейца.

Поклонился тот да сказал, в полумрак глядя:

— Вот где свидеться нам пришлось!.. Здравствуйте, друг любезный Яков Карлович.

Так ведь это посол русский, князь Григорий Алексеевич Голицын!

Вскинулся было Яков, да назад тут же упал! Громыхнули цепи, что к кольям, в землю вкопанным, приклепаны были, а другой стороной — к колодкам деревянным.

— Здравствуйте, Григорий Алексеевич! Разглядел его князь да ужаснулся!

— Как же вы живете здесь?! — ахнул он.

— Живем покуда, — ответил Яков, улыбнувшись. Хоть улыбка его вымученной вышла.

— Ай-ай-ай!.. — запричитал, заохал сердобольный князь Григорий Алексеевич. — Что ж вы, друг мой любезный, натворили-то?! Ведь сколь раз говорил я, сколь предупреждал вас, чтоб не совались вы в дела, вам, по молодости вашей, неведомые! Так не послушались вы меня! И вот теперь как все обернулось-то!..

Слушает его Яков, а сам улыбается.

Да не тому, что князь говорит, а голосу его радуясь, что как привет со света белого для него звучит. Ведь уж не знают они, счет потеряв, сколь дней и ночей здесь, во тьме египетской, живых людей не видя, сидят. Страшную кару придумал для них шах, не казнив сразу, а велев бросить заговорщиков в яму земляную, да крышкой, железом окованной, прихлопнуть, дабы пред смертью помучились они во тьме и зловонии, заживо гния. Покачал головой князь.

— Чему улыбаетесь вы, Яков Карлович?.. Разве ж можно так легкомысленно?.. Ныне положение ваше самое отчаянное! Все связи свои мне пришлось употребить на то лишь, чтобы попасть к вам да поговорить с глазу на глаз!

И скажу я — что уж и не знаю, чем вам теперь помочь. Хочу просить о заступничестве государыню нашу императрицу Елизавету Петровну, да уж и послал депешу ей, но покуда депеша та до Санкт-Петербурга дойдет да пока обратно эстафетой доберется, боюсь, как бы уж поздно не было! Палачи шахские на расправу скоры!

Ныне Надир Кули Хан в поход отправился, отчего до времени расправу отложил. Да ведь вернется скоро!..

— И что тогда будет? — спросил, одного боясь, что голос его дрогнет, Яков.

Вздохнул посол.

— Положено вам, Яков Карлович, по законам персиянским, за содеянное вами на кол сесть али в масле кипящем сваренным быть живьем. Но одно твердо обещать вам могу — что до варварства сего я не допущу! И коли есть вы иноземный подданный, добьюсь я, чтобы вас предали смерти цивилизованной — обезглавив али повесив за шею в петле веревочной. Хоть и осерчал ныне на вас шах, да не захочет он пред государствами европейскими, кои послов здесь содержат, дикарем себя выставить.

Тень пробежала по лицу Якова.

— Впрочем, вы, Яков Карлович, ране времени духом не падайте да не ропщите на судьбу, надейтесь на лучший исход, — спохватился князь Голицын. — Бог, он милостив... Ныне я подарки дорогие во дворец послал, да другие обещал. Шах персиянский хоть пригрозил по горячности своей России войной, да, думаю, остыл уж! Ныне сил у него нет на нас войском идти. Коли дождемся мы заступничества матушки нашей Елизаветы Петровны, что за вас шаха попросит, да в делах политических послабления Персии пообещает, да пошлины малость уменьшит, может, и обойдется еще все.

Бог даст — всего-то кнутом вас посекут да отпустят на все четыре стороны. Хуже, коли глаз лишат, за то, что вы на жену шахскую взор бросить посмели. Да все ж таки не убьют ведь!

— Да ведь не один я был! — сказал Яков. — А Дуня-ша моя и Никола-купец? Что с ними-то станет?

Вновь вздохнул князь Григорий Алексеевич да взор свой потупил.

И, на других узников не глядя, а лишь к Якову одно -му обращаясь, отвечал:

— Купчику тому, что бежать вам пособлял, я уж ничем не помогу. Потому — не имеет он к нашему ведомству никакого касательства, отчего не могу я за него пред императрицей хлопотать. Да и вина на нем больно великая — как вас ловили, он, силушку свою в узде не сдержав, персиянина одного рукой стукнул, да так, что до смерти зашиб.

— А Дуняша?! — вновь напомнил Яков.

— Так ведь не Дуняша она, а Зарина ныне, — отвечал вполголоса князь. — Хоть не по крови, да по вере своей — персиянка! Да мало того — жена шаха Надир Кули Хана, коему по праву принадлежит. И может он с нею, по законам их басурманским, поступать как угодно, за неверность ее наказав!

— А коли так, коли казнят ее — так пусть и меня с ней вместе! — сказал Яков. — Без нее, без Дуняши, все одно жизни мне нет!

Всплеснул руками Григорий Алексеевич.

— Да ведь и казнят, непременно казнят, можете в том даже не сумневаться, — в сердцах вскричал он. — Да как же вы не понимаете, сударь мой, что не в России мы, а в земле персиянской! Да ведь что толку с того, что не одну ее, а и вас тоже басурмане на кол посадят? Ведь инородка она вам, к чему же судьбу свою с ее связывать!

Да только увидел тут князь, как Яков губы упрямо поджал да нахмурился, и, тон свой сменив, уговаривать его стал.

— Да разве мало вам девок русских, кои одна другой краше? Ведь жених вы завидный — приедете домой, любую выбирайте, да, благословения батюшки испросив, — сразу и под венец! А уж я на вашей свадьбе посаженым отцом буду и детушкам вашим, что народятся, крестным!

Но не надобно Якову иных девиц, кроме Дуняши. Как бросит он ее?.. Да не ее одну, но и купца Николу, что согласился им помочь и через то дело божеское под смерть себя подвел.

— Что скажете, друг мой разлюбезный Яков Карлович?

Мотает Яков головой, будто бычок, да мычит лишь. Вздохнул князь Григорий Алексеевич — да делать нечего!

Видно, лишь палач один способен образумить сию голову неразумную! Жаль!..

Но все ж таки повторил:

— Подумайте, сударь, а как надумаете чего, велите меня к себе звать!

Сказал так да по лестнице шаткой наверх полез, к воздуху и свету дневному...

Скрипнули пронзительно петли.

Упала с громом тяжелая, железом обитая, крышка.

Громыхнула цепь.

Звякнул замок...

Все!..

Остался Яков в яме земляной, да теперь уж без всякой надежды на спасение!

Сел, колодками деревянными громыхнув. Хотел было голову руками в отчаянии обхватить, да колодки не дают, в лицо тыкаясь.

Слышит, подле него другие пленники тихо дышат да возятся.

— Зря вы, барин, так-то! — осуждающе молвил во тьме Никола. — Посол-то, он верно все сказал — нас вы хошь как не выручите, а себя тем сгубите! Зачем всем смертушку принимать?.. Вернулись бы вы лучше на родную сторонушку да привет ей от нас передали. А на кол усесться вы завсегда успеете, коли у вас охота на то будет.

Сказал да умолк.

И стало от слов его Якову еще горше.

Ведь не радость они делить меж собой будут, а смерть свою. Может, и прав был Григорий Алексеевич, как призывал его образумиться. Ведь всякая рана со временем затягивается, новым мясом обрастая. И душевная, верно, тоже зарастет...

Так подумал было Яков, страхам своим поддаваясь...

Но услышал тут стук колодок деревянных и мелодичный перезвон браслетов самоцветных, что странен был в яме сей. Да почуял, как дохнуло на него легким ветерком и кто-то нежно коснулся руки его.

А ведь это Дуняша его!

И стыдно стало ему за слабость свою минутную, коей поддался он.

Коснулась его Дуняша да молвила голоском тихим и нежным, от которого сердце его зашлось:

— Разве ж знала я, что все так обернется?! Чем прогневила я господа нашего, что, забирая жизнь мою, он желает получить и твою в придачу?! Кругом виновата я! Но бог мне свидетель — не желала я ни тебе, ни кому-либо зла, но лишь спасения себе!

Откажись от меня, друг сердешный!.. Езжай в родную сторону и бери в жены девушку добрую, что родит тебе детей. Живи с ней долго и счастливо, и помни обо мне. Да прости меня за то, что было с тобой, коли сможешь! — Сказала так и заплакала.

Повернулся Яков, хотел было Дуняшу свою обнять, да руки, в колодки закрытые, поднять не смог. Хотел поцеловать ее в уста, но и того даже не сумел, колодками о колодки стукнувшись.

Сказал лишь:

— Что говоришь ты, любовь моя! Как жить мне после, на смерть тебя отдав да злодеем себя до доски гробовой помня! Разве ж мыслимо такое?.. Судьба свела нас вместе, да так, что теперь уж не разорвать! И коли написано нам на роду умереть во цвете лет, так примем же смерть вместе!

И почуял он, как прижалась к нему доверчиво Дуняша, вся дрожа...

— Э-эх!! Жизнь-злодейка! — вскричал отчаянно во тьме купец Никола, цепями громыхнув. — Что ж то делается?! Ладно мы, люди купеческого звания, в грехах погрязшие, — где обмерим, где обвесим, где соврем, но им-то за что муки смертные принимать?! Да разе по-божески то?! — Да помолчав — добавил: — А все ж таки неохота помирать в земле басурманской, вдали от стороны родной, без исповеди даже и отпущения грехов!

Неохота — да, видать, никуда от беды той уж нам не спрятаться!.. Видать, придется! Да скоро уж!..

Дата добавления: 2015-08-21