Караоке для палача

Калининград. Номер гостиницы «Калининград». За окном — кафедральный собор, где-то там могила Канта.

— Сейчас доем и расскажу. — Мужик с внешностью старого медведя отламывает кусок копченой курицы и макает ее в соль.

Медведя зовут Олег Алкаев, он бывший белорусский палач. С декабря 1996 года по май 2001-го был начальником следственного изолятора № 1 комитета исполнения наказаний МВД в Минске. В просторечье — начальник Володарки. Это учреждение, как и положено лобному месту, находится в самом центре города.

Алкаев морщится, когда его называют палачом, но не отказывается от этого определения. Раньше он пытался объяснять журналистам, что начальник расстрельной команды на спусковой крючок не нажимает, но потом понял, что в глазах обычных людей он «один хрен — палач». Его больше расстраивает, что одна пишущая барышня назвала его в своей статье «вертухаем».

— Это некорректно, — поясняет Алкаев. — Вертухаи — те, кто на вышках стоит. А я был «хозяином» — так называется моя должность на языке зэков. Заключенные меня уважали как хозяина.

Бывший хозяин Володарки сейчас живет в Берлине, управляет машиной-полотером в супермаркете. Причина стремительного изменения его карьеры связана с разоблачениями по делу о похищении и предполагаемом убийстве белорусских политиков. В 1999 году Алкаев дважды по личному указанию тогдашнего министра внутренних дел Юрия Сивакова выдавал специальный пистолет ПБ-9, предназначенный для исполнения смертных приговоров. Позже, сопоставив даты, он высказал предположение, что из этого пистолета были убиты Юрий Захаренко, Виктор Гончар и Анатолий Красовский.

Исполнителем, по мнению Алкаева, является Дмитрий Павлюченко — командир роты СОБРа, которого накануне исчезновения политиков хозяин Володарки ознакомил с процедурой исполнения смертного приговора. Естественно, не в рамках экскурсии, а по приказу министра Сивакова и секретаря Совета безопасности Виктора Шеймана. Дело завертелось. Павлюченко арестовали. И хозяин Володарки даже какое-то время испытывал чувство гордости за раскрытие заговора. Но на следующий день командира роты спецназа отпустили, а Шеймана назначили генеральным прокурором. Алкаев не стал разбираться, в чем тут фокус, опубликовал свои подозрения в прессе и уехал в Москву, а потом в Берлин, где сейчас трет пол.

В 2006 году вышла его книга «Расстрельная команда». В ней описаны некоторые нюансы исполнения смертного приговора, а также более детально изложена история с пропажей политиков. Обвинения в клевете так и не было предъявлено. И хотя по законам Белоруссии человека можно посадить даже за газетную статью, дискредитирующую власть, по крайней мере на 15 суток, на Алкаева за целую книгу так и не завели уголовного дела.

— Мне даже стыдно: почему? — Палач откладывает курицу в сторону и закуривает.

Да просто, чтобы обвинить его в клевете, нужно проверять все факты, а значит, снова возобновлять дело. Вероятно, государству удобнее его книгу вообще не замечать.

— Сегодня уже выросло поколение, для которого это все сказка, они в это не верят: не было! — продолжает Алкаев. — У людей другие проблемы: цена доллара, нехватка бензина… А чужая смерть — она мало кого трогает.

— Вас трогает?

— Я стал бережнее относиться к понятию жизнь. — Такую фразу не ожидаешь услышать от палача. — Когда это абстрактно, где-то кого-то там казнили, — это одно. А когда это на твоих глазах все делается, цена вопроса меняется. Ну, еще, конечно, эмоциональная нагрузка очень большая. Потому что человек, которого расстреливают, — это далеко не тот преступник, который в зале суда сидит. Там на него все смотрят, журналисты вопросы задают, он объект внимания, иногда супермена из себя изображает. А тот, которого расстреливают, — это жалкий человек, уже остатки. Там ничего. Передать это все трудно, я не поэт, это надо все увидеть. Это человек обреченный. Это страшное состояние. Любой больной, даже раком последней стадии, все-таки надеется: вдруг завтра какое-то лекарство изобретут. А там никаких шансов — смерть.

— Вы часто со смертниками общались?

— Да. Иногда были заявления от них — я приходил. И как начальник, ну, примерно раз в десять дней их посещал: обходил, смотрел, какие вопросы. По инструкции должен был ходить.

— И какие вопросы?

— У них, как правило, нет вопросов. Они пытаются по моему поведению угадать, сколько им жить осталось. Какие вопросы? У них все эти бытовые вещи — они на задний план уходят. Если перед глазами ствол пистолета все время маячит, ему ли до наводнения где-то там в Японии?

— А кто-нибудь пытался совершить самоубийство?

— Да, помню, двое повесились, причем на одной веревке. Один повесился, другой его потом из петли вынул, положил ночью на кровать, укрыл, сам в петлю залез и тоже повесился. И его уже контролер увидел, поднял тревогу. Ну, пришли, открыли камеру, а второй тоже мертвый в кровати лежит. Примерно за неделю до расстрела они повесились. Редко, но были такие случаи.

— Почему они так?

— Ну, боятся люди. Испугались расстрела. Страх давит людей. А потом, если он повесился в камере или по другой причине умер до исполнения приговора, то родственники имеют право забрать тело.

— Можете объяснить, почему родственникам не отдают тело казненного?

— Это надо у депутатов спросить, они кодексы принимают. Мое мнение: конечно, можно отдать. Я бы положил в гроб, одел бы и отдал родственникам хоронить. Ну, понятно, отдавать тело с дыркой в голове — это, может быть, не совсем…

— Этично?

— Этично или, как говорил Папанов, эстетично. Почему в Америке отдают? На стуле электрическом зажарили его и отдали — хорони.

— Вы помните тех, кого расстреливали?

— Я первую помню смертную казнь, она у меня по сей день перед глазами стоит. Я не ожидал. Это в лесу было. И вот фонтан крови на два метра, а может, и выше поднялся. И дикий стон такой. Тишина мертвая, лес. И протяжный-протяжный жуткий стон. Ну, человек держал в себе воздух, не дышал, и тут он воздух этот выпустил — такое у-у-у… Это на меня подействовало, я отошел в сторону. А специалисты, которые долго работали, по фонтану крови определяли, ожидал он выстрела или не ожидал, как он умер: легко, нелегко. У них это был показатель. То есть, если крови мало, значит, легко умер. Хотя трудно сказать, как человек может не ожидать выстрела, когда его подводят к яме, ставят на колени. Ну, может, задумался о чем-нибудь.

Мы молчим. Очень хочется выпить. На столе стоит коньяк. Делаю глоток, заедаю копченой курицей. Пару минут назад мне казалось, что после этого разговора есть не захочется еще сутки. Ничего, захотелось.

— Был такой случай, когда один покурить попросил, — это, кстати, тоже о нашей цивилизованности, — продолжает Алкаев и все больше зарывается в косноязычие, как будто пытается таким образом спастись от смысла своих слов. — Ну, дали ему сигарету перед смертью. Попросил там один сотрудник — он у него когда-то агентом состоял: ну, пусть покурит человек. Ну что, пусть покурит. Вот он ее курит, на нее смотрит. И не докурил до конца, а исполнитель выстрелил. Начальник его спрашивает: «Ты почему не дал ему докурить?» А он говорит: «Дак вы же сами сказали, чтобы легко умер, вот я и не дал докурить — он думал, что еще целых две затяжки жить будет». Крови-то не было, легко умер, говорит. Он, говорит, еще целых две затяжки в уме держал. Я, говорит, хотел как лучше. Какая логика, да? Жизнь затяжками мерить…

— Тяжело вспоминать?

— Никак. Сейчас абсолютно мне не тяжело. И я довольно быстро втянулся в это дело: это работа была. Я просто немножко абстрагировался. Если, конечно, будешь вникать, что перед тобой живой человек… Исполнитель — это вообще лицо, скажем так, инертного мышления. Он вообще видит только затылок. Ему подвели, он даже лицо не видит. Кто, за что, кого убил, семерых или пятерых, он не знает. Он выстрелил — все.

— Бля, — мне больше ничего не хочется спрашивать.

— Да зачем ему это знать? — спрашивает сам себя палач. — Ему и не надо. Он работает, это его работа. Это, кстати, самая вменяемая была и спокойная категория и самая, наверное, легкая работа, которой в душе многие завидовали, потому что не надо было ни трупы таскать, ничего — выстрелил и отошел, следующего подвели. Другие вот, которые потом работали в помещении, — им надо было труп упаковать, положить, увезти, закопать, это было сложнее. А раньше, поначалу, когда мне передали все это наследство, могила заранее копалась, потом привозили, тут же расстреливали и тут же закапывали — все. Это было варварство, это было убийство действительно. Это не была казнь. Но удобно было для сотрудников: не надо было возиться. Живых легче возить, чем трупы. Многие были недовольны.

— А как определяется дата исполнения приговора?

— Мне давался по закону месяц. Это мое право было — месяц. Когда я получал документы, в течение месяца мог и завтра расстрелять, а мог через 29 дней — я ничего не нарушал. И я в течение месяца определял. Ну, там много факторов. Я учитывал состояние сотрудников, погоду, даже футбольный матч по телевизору — все. У кого-то день рождения, у кого-то свадьба, это все складывалось в такую мозаику. Но готовность у всех была постоянная, поэтому я, скажем, в день исполнения объявлял: сегодня работаем. Все знали, где, что, как собраться, кому что делать. Там все было расписано, никакой суеты. Каждый за свой участок отвечал. Сделали работу, разошлись. Завтра уже сидят по кабинетам с выбритыми лицами, в галстуках.

— Как думаете, почему Лукашенко до сих пор не отменил смертную казнь?

— Она ему нужна в качестве гаранта собственной безопасности, — рассуждает старый медведь. — Его окружение слишком склонно к интригам. Скорее всего, он боится покушения на себя. При наличии смертной казни пойти на покушение президента тяжелее. Мне так кажется.

Бывшему палачу сейчас 60 лет. Он не дряхлый старик, сравнение со старым медведем ему подходит больше. Какие бы жуткие вещи он ни рассказывал, он искренен. По крайней мере ему доверяешь как посреднику между жизнью и смертью. Он своего рода Харон. Только не до конца ясно, кому он служил — государству или смерти.

На его лице печать изгоя. Не потому, что он эмигрировал в Германию, а потому, что все знают: он бывший палач. Он также чужд обществу, как и преступники, которым он определял даты смерти. Его очень легко назвать чудовищем, его очень легко не любить. Но он по-своему прекрасен в своем приятии самого себя. Ему не снятся сны, он вообще страдает бессонницей. После нашего разговора он вышел из гостиницы и отправился в караоке-бар. Не повыть: медведи не воют. Просто побыть среди людей.

— А вам нравится сейчас ваша работа в Берлине? — спрашиваю его напоследок.

— Полотер? Очень нравится. Она меня успокаивает.

Дата добавления: 2015-08-21