Заика Е.

Латинское crispus «волнистый, курчавый» оставило в наследство французскому языку корень сгер-, откуда таголы crepir «покрывать штукатуркой» и decrepir «отбивать штукатурку». С другой стороны, в какой-то момент из латинского языка во французский было заимствовано слово decrepitus «дряхлый» с неясной этимологией, и из него получилось decrepit с тем же значением. Несомненно, в настоящее время говорящие связывают между собою ип mur decrepi «облупившаяся стена» и ип homme decrepit «дряхлый человек», хотя исторически эти два слова ничего общего между собой не имеют; часто говорт facade decrepite d'une maison в смысле «облупившийся фасад дома». И это есть факт статический, поскольку речь идет об отношении между двумя сосуществующими в языке явлениями. Для того чтобы он проявился, оказалось необходимым стечение целого ряда обстоятельств из области эволюции: потребовалось, чтобы crisp- стало произноситься сгер- и чтобы в некий момент из латинского было заимствовано новое слово. Вполне очевидно, что эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении с порожденным ими синхроническим фактом;

они — явления иного порядка.

Вот еще один пример, имеющий общее значение. В древневерхненемецком языке множественное число от существительного gast «гость» первоначально имело форму gasti, от существительного hant «рука» — ahanti и т. д. Впоследствии это ί вызвало умлаут, то есть привело к изменению (в предшествующем слоге) две: gasti-*gesti, han-ti-^henti. Затем это; утратило свой тембр, откуда gesti-^geste и т. д. В результате ныне мы имеем Gast: Gaste, Hand: Hande; целый разряд слов обнаруживает то же различие между единственным и множественным числом. Аналогичное, в общем, явление произошло и в англосаксонском языке: первоначально было fot «нога», мн. ч. */5ft"; top «зуб», мн.ч. *topi; gos «гусь», мн.ч. *gosi и т. д.; затем, в результате первого фонетического изменения — умлаута, *foti превратилось в *jeti, a в результате второго фонетического изменения—падения конечного '—*/ей" пало jet, так возникло отношение ед. ч. jot: мн. ч.. jet и аналогично top: tep, gos: ges (совр. англ. foot: feet, tooth: teeth, goose: geese).

Первоначально, когда говорили gast: gasti, fot: foti, множественное число выражалось простым прибавлением i; Gast: Gaste и fot: jet выявляют иной механизм для выражения множественного числа. Этот механизм неодинаков в обоих случаях: в староанглийском — только противопоставление гласных, в немецком — еще и наличие или отсутствие конечного -е, но это различие для нас несущественно.

Отношение между единственным числом и множественным, образованным от него, каковы бы ни были их формы, для каждого данного момента может быть выражено на горизонтальной оси.

Наш типовой пример порождает целый ряд соображений, непосредственно относящихся к нашей теме:

1. Диахронические факты вовсе не имеют своей целью выразить другим знаком какую-то определенную значимость в языке:

переход gasti в gesti, geste (Gaste) нисколько не связан с множественным числом существительных, так как в tragit-^tragt тот же умлаут связан со спряжением. Таким образом, диахронический факт является самодовлеющим событием, и те конкретные синхронические последствия, которые могут из него проистекать, ему совершенно чужды [177].

2. Диахронические факты вовсе не стремятся изменить систему. Здесь отсутствует намерение перейти от одной системы отношений к другой; перемена касается не упорядоченного целого, а только отдельных элементов его [178].

Здесь мы снова встречаемся с уже высказанным нами принципом: система никогда не изменяется непосредственно, сама по себе она неизменна, изменению подвержены только отдельные элементы независимо от связи, которая соединяет их со всей совокупностью.

Это можно сравнить с тем, как если бы одна из планет, обращающаяся вокруг Солнца, изменилась в размере и массе:

этот изолированный факт повлек бы за собой общие последствия и нарушил бы равновесие всей солнечной системы в целом. Для выражения множественного числа необходимо противопоставление двух явлений: либо/οί: *foti, nuQofof./et; эти два способа в равной мере возможны, и говорящие перешли от одного к другому, как бы и не прикасаясь к ним: не целое было сдвинуто и не одна система породила другую, но один из элементов первой системы изменился, и этого оказалось достаточно для того, чтобы произвести новую систему.

3. Это наблюдение помогает нам понять случайный характер всякого состояния. В противоположность часто встречающемуся ошибочному представлению язык не есть механизм, созданный и приспособленный для выражения понятий. Наоборот, как мы видели, новое состояние, порожденное изменением каких-либо его элементов, вовсе не предназначается для выражения значений, которыми оно оказалось пропитанным. Дано случайное состояние jot:

jet, и им воспользовались для выражения различия между единственным и множественным числом. Противопоставление jot', jet служит этому не лучше, чем jot: *joti. Каждый раз, как возникает новое состояние, разум одухотворяет уже данную материю и как бы вдыхает в нее жизнь. Этот взгляд, внушенный нам исторической лингвистикой, не был известен традиционной грамматике, которая свойственными ей методами не могла бы никогда прийти к нему. Равным образом ничего о нем не знает и большинство философов, между тем нет ничего более важного с философской точки зрения, чем эта концепция [179].

4. Имеют ли факты, принадлежащие к диахроническому ряду, по крайней мере ту же природу, что и факты синхронического ряда? Нет, не имеют, ибо, как мы уже установили, изменения происходят без всякого намерения. Синхронический факт, напротив, всегда облечен значением; он всегда апеллирует к двум одновременно существующим членам отношения: множественное число выражается не формой Gaste, a противоположением Gast: Gaste. В диахроническом плане верно как раз обратное: он затрагивает лишь один член отношения и для появления новой формы Gaste надо, чтобы старая форма gasti уступила ей место и исчезла.

Попытка объединить внутри одной дисциплины столь различные по характеру факты представляется фантастическим предприятием. В диахронической перспективе мы имеем дело с явлениями, которые не имеют никакого отношения к системам, хотя и обусловливают их.

Приведем еще несколько примеров, подтверждающих и дополняющих выводы, извлеченные из первых.

Во французском языке ударение всегда падает на последний слог, если только он не содержит в себе немого е (э). Это факт синхронический: отношение между совокупностью французских слов и ударением французского слова. Откуда он взялся? Из предшествовавшего состояния. В латинском языке система ударения была иная и более сложная: ударение падало на предпоследний слог, если он был долгим; если же он был кратким, то ударение переносилось на третий слог от конца (ср. anncus «друг», но агата «душа»). Этот закон описывает отношения, не имеющие ни малейшей аналогии с законом французского ударения. Тем не менее это то же самое ударение — в том смысле, что оно осталось на тех же местах; во французском слове оно падает всегда на тот слог, который имел его в латинском языке: amtcum-^ami, animam-^ame. Между тем формулы ударения во французском и латинском различны, и это потому, что изменилась форма слов. Как известно, все, что следовало за ударением, либо исчезло, либо свелось к немому е. Вследствие этого изменения слова позиция ударения по отношению к целому слову стала иной; в результате говорящие, сознавая наличие нового отношения, стали инстинктивно ставить ударение на последнем слоге даже в заимствованных, унаследованных через письменность словах (facile, consul, ticket, burgrave и т. п.). Ясно, что у говорящих не было намерения изменить систему, сознательного стремления к новой формуле ударения, ибо в словах типа amicum->ami ударение осталось на прежнем слоге; однако тут вмешалась диахрония: место ударения оказалось измененным, хотя к нему никто и не прикасался. Закон ударения, как и все, относящееся к лингвистической системе, есть соотношение (disposition) членов системы, то есть случайный и невольный результат эволюции [180].

Приведем еще более разительный пример. В старославянском языке лЬто имеет в творительном падеже единственного числа форму л·Ьтомъ, в именительном падеже множественного числа — лЬта, в родительном падеже множественного числа—яЬтъ и т. д.; в этом склонении у каждого падежа свое окончание. Однако славянские «слабые» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. ι и и, в конце концов, исчезли; вследствие этого данное существительное, например, в русском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет. Равным образом/ука склоняется так: вин. п. ед. ч. руку, им. п. мн. ч. руки, род. п. мн. ч. рук и т. д. Таким образом, здесь в формах, лет, рук показателем родительного падежа множественного числа является нуль [181]. Итак, оказывается, что материальный знак [182] не является необходимым для выражения понятия; язык может ограничиться противопоставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном примере мы узнаем родительный падеж множественного числа рук просто потому, что это т рука, т руку, ни какая-либо из прочих форм. На первый взгляд кажется странным, что столь специфическое понятие, как понятие родительного падежа множественного числа, стало обозначаться нулем, но это как раз доказывает, что все происходит по чистой случайности. Язык есть механизм, продолжающий функционировать, несмотря на повреждения, которые ему наносятся.

Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами принципы, которые мы резюмируем здесь следующим образом:

Дата добавления: 2015-08-21